Этот маленький рассказ, как и многие рассказы того писателя, которому он посвящён, полон аллюзий, отсылок и цитат. Мы не стали расставлять сноски, поясняя: это раскавыченное название рассказа Брэдбери, это Шекспир в переводе Натальи Григорьевой и Владимира Грушецкого, тут отсылка на такой-то роман или рассказ, а тут - на такой-то, а здесь имеется в виду неоконченная поэма Сэмюэла Кольриджа... Возьмись мы комментировать всё это - звёздочек в тексте было бы больше, чем космических кораблей в перламутрово-лиловом небе. Поэтому мы не стали ничего пояснять. Это история о книгах, об авторах, о литературе, о словах. И чем меньше вы забыли, тем лучше поймёте, что рассказал нам Нил Гейман о себе, о Рэе Брэдбери и о нас с вами.
* * *
Я забываю, и это меня пугает.
Я теряю слова, хотя суть остаётся. То есть надеюсь, что остаётся. Если бы я терял и суть, то всё равно не понимал бы этого. Ведь если исчезла суть, откуда я об этом узнаю?
Это забавно, ведь у меня всегда была отличная память. Я запоминал абсолютно всё. Иногда мне даже казалось, будто я помню что-то, что ещё не случилось. Воспоминание о будущем...
Для этого ведь нет специального слова, верно? Для памяти о том, чего ещё не было. У меня нет этого ощущения — что я копаюсь в своей голове, пытаясь вспомнить нужное слово, а его там уже нет, словно кто-то прокрался во тьме и унес его.
Когда я был молод, я жил в большом общем доме. Я тогда был студентом. У нас были отдельные полки на кухне, аккуратно подписанные нашими именами, и отдельные полки в холодильнике, где каждый держал свои сыр, яйца, йогурт, молоко. Я всегда был очень щепетилен и ел только свои продукты. Остальные были не столь... вот оно. Я опять потерял слово. То, которое значит «честно соблюдающие правила». Остальные были... не такими. Я мог, заглянув в холодильник, обнаружить, что яйца с моей полки исчезли.
Я вспоминаю небо, полное космических кораблей. Их так много, что они кажутся стаей саранчи: рой серебряных точек на фоне перламутрово-лиловой ночи.
И так же пропадали вещи из моей комнаты. Ботинки. Помню свои пропадающие ботинки. Точнее, пропавшие, ведь я не видел сам момент их исчезновения. Наверное, кто-то их забрал, ведь ботинки не могут пропасть сами собой. Как и мой большой словарь. То же место, то же время. Я подошёл к небольшой книжной полке в изголовье постели (моя комната была не намного больше стенного шкафа, куда к тому же впихнули кровать, так что здесь всё было возле постели). Я подошёл к полке, но словаря не было, только щель между книгами — щель шириной со словарь.
Вместе с книгой исчезли все слова, которые в ней хранились. За следующий месяц я лишился радиоприёмника, пены для бритья, блокнота и коробки карандашей. И йогурта. И. как оказалось, когда отключили электричество, свечей.
Теперь я думаю о мальчишке, который надел новые теннисные туфли и решил, что сможет бежать вечно... Нет, эго не совсем то. Эго ничего не даёт. Скорее, так. Иссушенный город, в который пришло время дождей. Дорога через пустыню, где хорошие люди видят миражи. Динозавр-кинопродюсер. Или тот мираж, который оказался недостроенным дворцом наслаждений Кубла-хана.
Нет.
Иногда, чтобы вернуть убежавшее слово, я подкрадываюсь к нему с другой стороны. Можно сказать, я выхожу на его поиски. Скажем, я говорю об обитателях Марса, — а вспомнить, как они называются, не могу. Но я знаю, что пропавшее слово встречалось в каких-то фразах или названиях.«... хроники», «Мой любимый ...». Если и это не помогает, я начинаю крутить суть так и эдак. Маленькие зелёные человечки, думаю я. Или высокие, темнокожие, изящные: были они смуглые и золотоглазые... И вот уже слово «марсиане» поджидает меня, как старый приятель, встречает, как любимая в конце долгого дня.
Я съехал оттуда, когда пропал радиоприёмник. Это было слишком тяжело — наблюдать медленное исчезновение того, что я считал безусловно своим: мелочь за мелочью, предмет за предметом, вещь за вещью, слово за словом... Я страшно устал от этого.
Когда мне было двенадцать, один старик рассказал мне историю, которую я запомнил на всю жизнь. Это была история о бедняке - ночь застала его в лесу, а у него не было с собой даже молитвенника, чтобы вознести вечернюю молитву. Тогда он сказал: «Господи, Ты всеведущ. У меня нет молитвенника, и я не помню наизусть ни одной молитвы. Но Ты знаешь все молитвы. Так вот что я сделаю: я просто прочитаю Тебе весь алфавит, а Ты сам составишь нужные слова».
Из моего сознания исчезают вещи, и это меня пугает. Икар! Я забыл ещё не все имена. Я помню Икара. Он подлетел слишком близко к солнцу. Впрочем, в историях это того стоило. Пытаться всегда стоит. Даже если проиграешь, если потом рухнешь и будешь нестись вниз, сгорая, как метеор. Лучше сгореть, осветив тьму и вдохновив других, лучше жить, чем сидеть в этой тьме и проклинать тех, кто забрал твои свечи.
Впрочем, я терял и людей.
Когда это случается, это всегда странно. Я не терял их в буквальном смысле. Не так, как. например, теряют родителей — в детстве (идёшь в толпе, думая, что держишь маму за руку, потом поднимаешь глаза — а это не мама)... или позже, когда нужно найти слова о них, сказать что-то на кладбище, или на поминках, или развеивая прах над цветущим садом или над морем.
Иногда я хочу, чтобы мой прах развеяли в библиотеке. Но рано утром всё равно придут библиотекари и сметут его с полок и книжных корешков раньше, чем появятся первые читатели.
Иногда я хочу, чтобы мой прах развеяли в библиотеке. Или, может быть, на ярмарке. Ярмарке тридцатых годов, где можно покататься на чёрном... чёрной... чёрных... на...
Я потерял слово. Карусель? Американские горки? Та штука, на которой катаешься и снова становишься молодым. Чертово колесо. Точно. Бывает и другой карнавал — он приходит в город и приносит с собой зло. Колет пальцы — так всегда надвигается беда...
Шекспир.
Я помню Шекспира, я помню и его имя, и кем он был, и что написал. Пока что он вне опасности. Возможно, есть люди, которые забыли Шекспира. Должно быть, они говорят о нём как о «парне, который написал "быть или не быть"» — имея в виду, конечно же, не фильм с Джеком Бенни, которого на самом деле звали Бенджамен Кубельски, и вырос он в Уокигане, штат Иллинойс, в часе или около того езды от Чикаго. Уокиган, штат Иллинойс, был потом увековечен как Гринтаун. штат Иллинойс, в цикле историй одного американского писателя, который покинул Уокиган и уехал жить в Лос-Анджелес. Конечно же, я говорю именно о том человеке, которого пытаюсь вспомнить. Его лицо встаёт передо мной, когда я закрываю глаза.
Я привык видеть его лицо на оборотах книг. На этих фотографиях он казался мудрым, спокойным и добрым.
Он написал рассказ о По, чтобы По больше не забывали, — о будущем, где жгут книги и забывают их, и в этой истории мы попадаем на Марс, но с тем же успехом могли бы оказаться и в Уокигане, и в Лос-Анджелесе; оттуда могут быть родом и те критики, которые уничтожали книги и забывали их, и те, кто забирал слова, все слова, словари и радиопередачи, полные слов, и те, кого проводили по дому, а потом убивали, одного за другим; орангутанг, колодец и маятник, ради всего святого, Монтрезор...
По. Я помню По. И Монтрезора. И Бенджамена Кубельски. и его жену, Сейди Маркс, которая не имела никакого отношения к братьям Маркс и выступала перед публикой под именем Мэри Ливингстон. Все эти имена в моей голове.
Мне было двенадцать.
Я читал книги, я видел фильм, и когда я узнал, при какой температуре горит бумага, то понял, что мне придётся всё это запомнить. Потому что. если одни люди сжигают и забывают книги, другие обязаны их помнить. Мы вверим их своей памяти. Мы станем ими. Мы станем авторами. Мы станем их книгами.
Простите. Я что-то потерял. Как будто путь, по которому я шёл, закончился тупиком, и я один, и я заблудился в лесу, и я здесь, и я не знаю, что такое «здесь».
Ты должен выучить пьесу Шекспира; тогда я буду знать, что ты «Тит Андроник». А ты, друг мой, можешь выучить роман Агаты Кристи: ты будешь «Убийством в Восточном экспрессе». Кто-то ещё может выучить поэмы Джона Уилмота, графа Рочестера, а ты, читающий это, кто бы ты ни был, ты можешь выучить книгу Диккенса, и, когда мне захочется узнать, что случилось с Барнеби Раджем, я приду к тебе.
И ты сможешь мне рассказать.
И люди, которые будут сжигать слова, люди, которые будут забирать книги с полок, пожарные и зеваки, те, кто боится историй, и слов, и грёз, и Хэллоуина, и люди, покрывшие себя татуировками-историями, и «Ребятки! Выращивайте гигантские грибы у себя в подвалах!», и пока ваши слова, которые есть люди, и дни, и вся моя жизнь, пока слова живут, то и вы живы, и ваша жизнь имеет смысл, и вы изменили мир, а я не могу вспомнить ваше имя.
Я выучил ваши книги. Выжег их у себя в голове. На случай, если в город придут пожарные.
Но я забыл, кто вы. И теперь жду, когда смогу вспомнить. Совсем так же, как ждал, когда ко мне вернутся словарь, радиоприёмник или ботинки, а в итоге дождался только мигрени.
Всё, что мне осталось, - пустое место в моей голове там, где раньше были вы.
И даже в этом я не уверен.
Как-то я разговаривал с другом. И спросил: «А ты помнишь эти истории?» Я поделился с ним всеми словами, которые знал: о чудовищах, которые приходят в дома, где есть дети, о продавце громоотводов и тёмном карнавале, что следует за ним, а ещё о марсианах, и их разрушенных стеклянных городах, и их прекрасных каналах. Я рассказал ему всё, но он сказал, что никогда не слышал ни о чём таком. Что всех этих слов не существует.
Меня это тревожит.
Я боюсь, что именно я сохранял эти слова. Как те люди в снегу в конце фильма, которые ходят туда и обратно, вспоминая и повторяя слова, заставляя их оставаться реальными.
Думаю, это Бог виноват.
Я имею в виду — не стоит ожидать, что он и правда будет всё помнить. Богу не до того. Он занятой парень. Так что. возможно, он иногда поручает это другим. «Так, эй, ты! Я хочу, чтобы ты помнил все даты Столетней войны. А ты — ты будешь помнить окапи. А ты помни Джека Бенни, который был Бенджаменом Кубельски из Уокигана, Иллинойс». А потом, когда ты забываешь то, о чём Бог поручил тебе помнить, - бум! И нет больше окапи. В мире осталась только пустота в форме окапи, где-то между антилопой и жирафом. Нет больше Джека Бенин. Нет больше Уокигана. Только дырка в твоей памяти там, где раньше был человек или какая-то идея.
Не знаю.
Я не понимаю, куда смотреть. Может, я потерял автора, как некогда потерял словарь? Или ещё хуже: может, Бог дал мне всего одно маленькое задание, а я не справился, и теперь он исчез с книжных полок, пропал из справочников и существует только в наших снах...
В моих снах. Что снится вам - я не знаю. Вы, может, и не видите во сне вельд, который был всего лишь обоями, но съел двоих детей. Вы, может, и не знаете, что Марс — это Рай, где ушедшие близкие ждут нас, чтобы ночью насытиться нами. И вам не снится человек, которого арестовали за то, что он ходил пешком.
Это мои сны.
Если он существовал, значит, я потерял его. Потерял его имя. Потерял названия его книг, одно за одним. Потерял истории.
И я боюсь, что схожу с ума. Хотя, может быть, дело просто в старости.
Если я провалил это своё задание, Господи, прошу тебя, позволь мне сделать то, что я хочу сделать, и верни эти истории обратно в мир.
Потому что, если это сработает, возможно, его снова будут помнить. Все они будут его помнить. Его имя снова станет синонимом для маленьких американских городков в Хэллоуин, когда опавшие листья, как испуганные птицы, мечутся над тротуарами, или для Марса, или для любви. А моё имя пусть забудут.
Перед тем, как уйти, я хочу заплатить эту пену, чтобы пустые места на книжных полках моего разума снова стали заполнены.
Господи, услышь молитву мою.
А... Б... В... Г... Д... Е... Ё... Ж...
* * *
О «ЧЕЛОВЕКЕ, КОТОРЫЙ ЗАБЫЛ РЭЯ БРЭДБЕРИ»
Я хотел написать о Рэе Брэдбери. Написать так. как он сам написал об Эдгаре По в «Эшере II» - рассказе, который открыл для меня Эдгара По.
Я должен был прочитать что нибудь во время эдинбургского фестиваля «Фриндж» - в камерном театральном зале глубокой ночью. Меня и мою жену Аманду пригласили поучаствовать в полуночном шоу с песнями и публичными чтениями. И я пообещал себе, что закончу этот рассказ в срок и прочту его тем сорока слушателям, которые будут сидеть на диванчиках и разложенных по полу подушках в прекрасной крошечной комнатке, где обычно ставят камерные пьесы театра Belt Up.
Очень хорошо, подумал я. Если я собираюсь читать это вслух, значит, это должен быть монолог.
Каким он должен быть, я понял, когда забыл имя своего приятеля. Он умер десять лет назад. И я рылся в памяти, пытаясь вспомнить его имя. но ничего не вышло. Я помнил все остальное: журналы, для которых он писал, его любимую марку бурбона. Я мог процитировать любую из бесед, которые мы с ним вели. Я мог вспомнить названия книг, которые он любил.
Но имя исчезло. И это меня пугало. Я надеялся, что оно вернётся обратно, обещал сам себе, что не полезу в интернет, а буду просто ждать и рано или поздно вспомню. Но ничего не происходило. Как будто во Вселенной образовалась дыра в форме моего приятеля. По вечерам, возвращаясь домой, я раз за разом пытался вспомнить его имя. перебирая имена в алфавитном порядке: «Александр? Нет. Боб? Нет. Виктор? Вильгельм? Нет, не то...»
И я подумал: «А что, если бы это был писатель? Если бы вот так исчезло всё. что он написал? Что, если бы все его позабыли?»
Я записал эту историю от руки. Закончил за пять минут до выхода из дома. Она стоила мне кучи нервов никогда раньше я не читал перед публикой с листа. на котором ещё не высохли чернила.
Чтение я закончил перечислением всех букв алфавита.
Потом я перепечатал рассказ и послал Рэю - на его девяносто первый день рождения
Я был на его семидесятилетием юбилее в лондонском Музее естествознания.
И, как и всё, что касалось этою человека и его работы, это было незабываемо.
(с) Нил Гейман