Гулко ухнула пустота мяча. И следом недовольный мальчишеский крик — повисает в недвижном воздухе августа. В синеве вращение сферы, дугой от удара ноги летит мяч, вламывается в темную зелень тополей и трещит в ветвях.
Какое-то время вся компания с футбольного поля на лугу замирает и еле дышит — мяч грозится выбить цветное мозаичное стекло. Казалось бы, церковь совсем не рядом — через речку, да за оградой. Но у рыжего удар, оказывается, что выстрел. Миновало. Мимо ворот, мимо колокольни, через темную зелень приземлился на кладбище.
Ухнул пустотой о черного гранита бордюр, скакнул через выцвет цветочного пластика и остановился в размытых корнях рябинки. Теплый день, паркий после дождя. Земля клеится, податливая.
Делать было нечего, и рыжий с командой пошли за мячом. Новенькие кеды о трех полосах ступили под сень тополей. Вскинув голову, мальчонка увидел полет листа. Кругами заходил, цепляясь за сучья бесшумно, отчаянно пытаясь удержаться на них. Бесшумно вдоль ствола. Без касания стремительно у высвеченных солнцем волос. Прыг — черная перчатка попыталась его поймать, но — мимо. Повеяло прохладой по капелькам пота на раскрасневшихся щеках, по шеям.
— Мне братуха старший говорил, что если резко крутануться влево, то можно смерть увидеть! — звенит.
И вот все кружатся и кружатся, екают в ужимках. Надоело.
— Что-то не видно смерти.
— Ну и куда ты его залепил? Где тут искать?
— Пацаны, я дальше не пойду.
И на него глядит серая женщина очень пристально. Взгляд ее близок к вечности, чужд скорости его пульса. Августейший свет на фарфоре. На фарфоре фото ее лица. На мраморе сколоты углы. «Матрешина Клавдия... тридцать первого, ноль пятого... десятого, ноль третьего... помним», и остальное затянуто вьюном. Крест с крышей, пожелтевшая краска струпьями. Та же краска шелушится на ограде, на копьях.
Резкий свист. Рыжий нашел мяч, тянет его вверх над головой.
— Норма!
— А ну, навесь оттуда.
И снова гул пустоты. И еще острее глядят те, кого уже нет. Журавушкиным крылом поверх, в гравировках лоз и гроздей — мраморится пространство, закрывая ворота на косичку проволоки. Мох сыр, и краска бьет в нос.
Выбивает мяч лихо, проносится следом вон отсюда, вон за надеждой, не посмевши оставить ее тут.
— Ну давай скорей! — И уже тише: — А то деревенские придут.
Закат настигает их за голом. С реки туман несет гнилой запах камыша и рыбы, несет холод и сырость. Скользит росой по пентаграммам мяча. А вон, кажется, и деревенские до ларька пошли за пивом. Уходят футболисты на свои дачи, и скользит на самокате чья-то младшая сестренка. На той неделе положили дачникам ровный асфальт.
Уходит одно, приходит иное. Но и то и другое имеют общей сутью в глубине своей факт того, что «ходят». Как говаривал один философ в Костроме, «ходит один и тот же Адам, и только сапоги меняет».
А вон лицо его попробуй-ка разгляди, когда то ярко бьет от купола медью солнце, то зыбью луна и болотный огонь витает, то свечку поднесут к самому надгробию, а бывает, во тьме ночной ясней всего тебе лицо одного-единственного человека на весь пустой мир.
(с) Дмитрий Романов