Мир криминала сплелся с миром нашего детства довольно рано. Желтые рты да небеса глаз распахивали мы навстречу заре девяностых. И, отсыревшая, вставала она, сплевывая и кряхтя, пробираясь холодным утром через джинсу и треники. Ползла шепотком по деревне, щитом древнего леса отгороженной от гула люберов и прочих энтузиастов эпохи.
Как мир криминала сплелся с миром детства? А через Фрола. Фрола-болта, Фрола малого. Тогда он был из нашей компании, а потом, после отсидки в детской колонии, возглавил шпану. Да, шпану мы застали тоже, ту самую.
— На слободу? — пучил глаза толстощекий Пазик. — Вы чего, ребя, двинулись? Там же... шпана!
Последнее слово тянул тихо, обволакивая сакральной дрожью. И мы туда не ходили, потому что там и впрямь всегда было темно, всегда тучи и арматура мертвого завода в небесах. Чем не логово змия? Из зловещей сени выплывали страшные лица, синели в рваных проволоках решетки, пилили, тащили, орали. И удивительно было, как там вообще может ступать нога почтальона, например, или на обочине безнаказанно индеветь мотоблок деда Серого. Как там вообще могло что-то выжить?
Новая заря. И помимо шпаны карнавал нового русского абсурда представал во всей красе своими коттеджами, умершими на стадии второго этажа. Черепа их таращили сырые бетонные глазницы, и не было крыш. Каким символичным казалось их отсутствие в те годы, когда все и впрямь переставали «крышевать», когда малиновый пиджак из районного муниципалитета менялся на робу. Чтобы после смениться на пиджак более дорогого покроя. но это уже совсем после. А тогда Фрол.
Фрола мы знали все, и он всех знал — учились вместе. И вопрос о том, в какой компании тебе предстояло расти, не стоял. Потому что не было других компаний. Либо здесь с нами, во все тяжкие, во все носы и брови, либо все — в твой нос. И будь ты хоть трижды уникум и «быстрый разумом Невтон», но ломоносов хватило бы и на тебя.
А из камышей раздавались крики:
— На Коня чтоб не совался!
То визжал Фрол опешившему дачнику, пацану нашего же возраста. Одинокий ссыльный на все лето, вылезший из бабушкиного укропа, паренек хотел только «поводиться» с нами. Посрывать зеленого крыжовника в чужих садах, полазить по черепам мертвых коттеджей — вместе, нараспашку лихо, кубарем на велосипедах в карьер. Карьер этот, правда, только для него карьер был, а для нас — Конь. Потому что и в те годы еще находились в деревне лошади, которых водили туда купать.
Фрол бежит на пригорок, за ним — Каша, Серый и еще кто-то, и все смеются. Кроме малого. Тот все рычит визгливо:
— Ты че, не въехал! На Коня придешь — зарою.
Но стоит ли отражать тут его речь во всех интимных подробностях? То был бы ваалов гимн деторождению. Тот, что чернилами на страницах всех школьных учебников, где только есть картинки.
Дачник подымает велик, и горбатится, втапливая педали, и уже мелькает, красный, в своих дурацких шортах за шиповниками. И вот уж нет его давно, а Фрол все садит кадык. А потом толстый Леня Пазик вяло болтает руками.
— Пошли американскую жвачку есть.
И теперь уже все сидят на крыше не пойми чего, отдирая напекшийся на солнце гудрон. Вкус его может показаться вам непривычным, но, поверьте, от удивления до гурманства — пара солнечных прищуров, прыжок на горячий камень и рыбная камышовая капля. Американская жвачка — а все из наших сибирских буровых.
После обеда приходят девчонки, маются от скуки. Это, как говорят, лечится. Запустили чудовищную медведку в разрез Ленкиного платья. Визжит, плачет — прокусила Ленкино мясо, каналья!
В Коне купаются, швыряются глиной, и та расползается пастой меж пальцев в кулаке. С наслаждением, с ощущением превосходства над податливой материей. Фрол не купается — не любит воду. Лазает по берегу. Мужики с сетью обхаживали пруд, вытаскивали на берег груды ила, и из него — жестяных карасей, на две корзины. В иле теперь застывают мелкие бычки. Фрол набирает в ладонь горстку мальков, сверху накладывает вторую руку и играет в пресс. Открывает для себя: глина податливей скользкой плоти. Швыряет о плиту шлакоблока рыбную массу.
На том берегу, где ларек, показывается пацан-дачник. Деревенские постепенно вылезают из Коня, синегубые, медные. Коротышка Фрол делает вид, что ему все равно. Сидит, покуривая, скоблит кирпичным сколом покрышку. Выжженные солнцем брови в одуванчике — молоко чернеет, — весь липкий от липы, бурый ил ползет по тощим ногам.
Вот Каша о чем-то трещит с пришельцем, а чужак вертит рулем, много кивает. Быстро соглашается — ведется паренек. А вот уже идут к нам, шуршат подошвы по обе стороны рамы новенького велосипеда: с динамой, скоростями, с осью, что рябит звездами. Дачненок улыбается, молча наблюдая, как мы сушим у костра плавки, рассевшись задами вокруг огня.
Вдруг Фрол вскакивает, подходит к дачнику и вбивает кирпич ему в нос. Ухает красный о землю. Давай его ногами, коленями, руки мотаются, как у обезьяны. Он сам теперь — весь примат, как есть. Извивы тонких плетей, возня. Навозная солома облепила мокрую футболку. «Ты че — ты че — ты!..» Вяло подключаются остальные, но как-то так, больше для галочки. Малой и сам все сделал, как бы не перегнуть. Велик в Коне, и наблюдаем радужные масляные картинки в окнах ряски. И кого-то из нас немного щемит — паренек-то вроде ничего.
Мы не ходим мимо дома Фрола, потому что там живет его батя. А батя не дурак кирнуть. Квинта беленькой для него в выходной — норма. Хотя почему в выходной? Токарь такого разряда, как он, может позволить себе безо всякого страха перед возможным ущербом подлечиваться прямо на рабочем месте. В цеху он такой не один, профессионал. Вот брат Фрола хоть и работает с батей, но ему двадцать, только отслужил, зеленый еще — толку мало от пьяного. Инструмент попортит, да и без рук останется — как тогда? А зарплату им платят совсем редко. Вот от того и боимся ходить мимо его дома. Вчера измордовал пришедшего занять денег соседа. На асфальте — бурые кляксы. Фрол, говорят, помогал. А бывало, что и сам малой под горячую руку сунется, и ходит назавтра с раздутой губой, и вместо «пошел» говорит «попол».
«Взвейтесь кострами, синие ночи! Мы, пионеры, дети рабочих». Вот как бы стоило озаглавить статью в газете, благодаря которой Фрол стал известен всему району. И сама деревня обрела славу некой пиратской гавани, этакой Тортуги. Разумеется, в глазах дачников.
А было так. Мы не видели Фрола весь день, и только под вечер, когда вся кодла устало разбредалась по домам — ужинать или калымить, кто-то заметил его вдалеке. Он короткими перебежками, то и дело оглядываясь, миновал школу, перешел по трубам речку и исчез за посадками железной дороги, двигаясь в сторону дач. На наши свисты и оклики не обращал никакого внимания. И почему-то был с туристическим брезентовым рюкзаком. Собственно, мы заметили сперва рюкзак, а коротышка Фрол, как и подобает любому гному, оставался незамеченным.
Ночью было весело. Всей нашей компании снова предстояло встретиться — полдеревни ушло созерцать пожар на дачах. За посадками вставала новая заря, подлунная, трепещущая. Треск шифера слышен был за пару километров. Каша даже расплакался, что мать не пустила его смотреть представление, а заперла дома.
Огонь слизал целый дом с пристройкой и баню на соседнем участке. И что вы думаете? Кто-то из укропных дачников, выгуливая собачку, видел, что произошло на самом деле, что явилось причиной бедствия. Видел, а почему-то не бросился спасать чужое добро. Зато рассказал обстоятельно и подробно в отделении, что, мол, приходил маленький мальчик с большим рюкзаком. «Такой, знаете, оборванный, бритоголовый, задохлик местный. алкашо-нок. Пьяный скорей всего. Оградку перемахнул, вытащил из рюкзака канистру, и давай носиться вокруг. Смотрю, а из канистры льется, а он — глядь — спичку. И нет его. Ну я-то кинулся, да что мне с больными ногами, куда уж. Нет, вы не подумайте, это ж я с поля увидел. что? Сумерки? Да у меня зрение-то, слава Отцу».
И вот это уже было круто. Если Фрол действительно совершил поджог, пустил, как говорили деды, «красного петуха по ухабу». Но того мы не узнали, потому что к малому на следующий же день приехали домой служивые. Пьяного батю не добудились, брата-старшака не нашли, но к утру, когда родитель прорезал очи, обоих отвезли в районную КПЗ. И как-то так получилось, что больше Фрола никто не видел год, а то и больше. А через год все наши пытались ему на глаза не попадаться. Сам же он стал частью того мрачного организма, расплетавшего щупальца на заводской слободе, известного под именем «шпана».
Ну а в тот год за посадками еще долго ощущался аромат битвы, терпкое послевкусие Фроловской победы. И запах пепелища смешался с железнодорожным запахом дымных шпал только уже в трескучем воздухе ноября.
(с) Дмитрий Романов
(с) Дмитрий Романов