Продолжение нового цикла Александра Прозорова, автора легендарного «Ведуна» и цикла «Ватага»!
Кровавая эпоха Ивана Грозного. Могущественная Османская империя двинула на Русь несметные орды с юга, коварная Польша нападает с запада, Швеция – с севера. Внутри страны князья плетут бесчисленные заговоры. В это трудное время царь поручает верному боярину Басарге Леонтьеву важнейшую миссию – охрану убруса – полотенца с отпечатком лика Иисуса Христа… Отдаленный потомок Басарги, наш современник Евгений, вместе с неугомонной спутницей Катериной напрягает последние силы, чтобы уберечь православную святыню…
Глава из книги:
Тверской Успенский Отроч монастырь встретил Басаргу и его спутников неожиданным для середины марта теплом. Вдоль выбеленных стен обители даже начали подтаивать сугробы и скопились лужицы. Молодые послушники приняли у путников лошадей, указали путь в покои игумена. Однако помощь настоятеля подьячему не понадобилась – он увидел Филиппа, не спеша бредущего по мощенной дубовыми плахами дорожке, протянувшейся от трапезной куда-то к дальней калитке. Низвергнутый митрополит, как показалось опричнику, посвежел и помолодел, и вроде даже посветлел лицом. Хотя, конечно, к весне загар у многих сходит, а простенькая черная ряса цвет скрадывает. Да еще борода темная, с редкой проседью, и солнце в лицо.
– Благослови меня, отче, – подойдя, склонил голову Басарга. – Прости грехи мои тяжкие.
– Ты ли это, сын мой? – мягко улыбнулся монах. – Рад видеть тебя в добром здравии. Да пребудет с тобою милость Господа нашего Иисуса Христа. Пусть дела твои исполняются по желаниям и планам твоим, и не оставит тебя покровительство Небес, – осенил его Филипп крестным знамением.
– Мне жаловаться грех, отче, – Басарга посторонился, пошел рядом со священником. – Посему о себе лучше сказывай. Как ты здесь ныне обитаешь, нет ли нужды какой, жалоб али пожеланий?
– Мне тоже жаловаться не на что. Заботами ныне не отягощен, для молитвы и чтения книг священных времени в достатке. Чего еще схимнику тихому желать? Пост и молитва, вот и все мои желания.
– Не узнаю я тебя, святой отец, – покачал головой Басарга. – Пятнадцать лет, почитай, от тебя не отходил. И сколько помню, всегда ты в заботах пребывал и деяниях. Искал, строил, придумывал, спешил… Нешто не тоскуешь по жизни былой здесь, в стенах четырех оказавшись?
– Неужто, полагаешь, меня здесь насильно держат? – вскинул брови Филипп. – Неверно сие. Уж не раз государь наш, Иоанн, да будут долгими его лета, звал меня обратно в Москву вернуться, кафедру митрополитскую снова принять. Уверял, что заговор супротив меня раскрыл полностью, клеветников покарал, злоумышленников переловил. Охрану, вон, ко мне приставил, дабы убийцы не подкрались. Боярина Стефана Кобылина с холопами прислал. Пишет, теперь во главе Церкви православной могу вставать без опаски, никакого позора мне больше не попустит…
– Так возвращайся, отче! – попросил Басарга.
– Знаешь, куда ведет эта калитка, сын мой? – указал в конец мощеной дорожки инок. – Сад там, яблоневый. Но мне о том ведомо лишь из рассказов братии здешней. Вижу я пред собой лишь черные ветки пустые. И не увижу я сада цветущего, покуда не растает окрестный снег, не потечет по ветвям сок живительный, не распустятся листья и цветы. Такова и душа моя, сын мой. Суха, мертва, снегами запорошена. О вере Христовой лишь из книг я ведал, о правилах ее знал. Но в душе ее не было. И не распустится она, покуда снега свои холодные растопить не сумею. А коли не цветут сады в душе моей, то какой из меня митрополит? Что прихожанам сказать могу, кроме перечисления догматов мертвых?
– Не наговаривай на себя, отче, – покачал головой Басарга. – Ты в душах людей многих любовь породил, храмы великие построил, мертвый остров, ничем, кроме камней и стужи, неизвестный, в райский сад превратил. Нешто это не вера? Разве простому смертному по силам сие, без Божьей помощи?
– Как ты верно про райский сад сказал, – остановился Филипп, положил руку боярину на плечо, потом на голову, потом перекрестил, что-то шепча. Вслух же напомнил: – И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло… И выслал его Господь Бог из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама…
Басарга, услышав слова Библии, торопливо перекрестился.
– Господь изгнал нас, лишив покровительства своего, оставив жить, искать кусок хлеба, одежду, крышу над головой по своему разумению… Именно так всегда я понимал эти слова, сын мой, и следовал им, создавая для смертных блага мирские и отдавая Всевышнему лишь положенные требы, – признался Филипп. – Да, я всю жизнь искал пути, как легче и быстрее накормить людей. Как строить прочные дома, как принудить ветра, воды и солнце исполнять тяжкий труд, высвобождая от него смертных, как дать каждому теплую одежду, кров и книгу, дабы развивали мои прихожане это самое «разумение». Ты говоришь, я превратил остров в рай?
– Да, отче…
– Может быть, – снова двинулся в путь по дорожке бывший митрополит. – Но пятнадцать лет тому на мой остров приплыл человек, в котором Господь наш явил свое чудо. И я смотрел на него… На тебя смотрел, сын мой, – и не видел! Доверившись одному лишь разуму своему, оставив в мире своем для Иисуса нашего лишь догматы, я потерял самое главное: веру! Служение мое Богу напоминало работу с машиной: вовремя повернуть рычаг, в нужное время поднять заслонку, в положенный час переместить груз. Такими были мои молитвы: в урочный час, по таблицам и расписаниям. По правилу, а не из веры. Искренняя вера была у княжны Шуйской. В ответ на веру ее Господь явил чудо. И ты знаешь, подьячий Басарга Леонтьев… Оказывается, чуда в расписании нет.
Филипп остановился, твердой рукой повернул гостя к себе:
– Скажи мне, сын мой. Скажи, глядя в глаза: как могу учить я вере Христовой княжну Мирославу, если ее вера крепче моей?! Молчишь? А разве она такая одна? Какой же я им пастырь? – Монах перекрестился, склонил голову: – Вот потому я обратно на кафедру и не хочу. Недостоин.
– А кто достоин? Пимен, что заговоры с латинянами плетет? Пафнутий, что иноков к клятвопреступлению склоняет? – спросил в ответ Басарга. – В терзаниях своих душевных, отче, ты о делах мирских все же не забывай! Супротив государя измена новая открылась. Епископы иные души людей православных смущают немало, к воровству склоняют, к отступлению от отчины своей. За обман сей многим кровью заплатить придется… Сегодня слово твое пастырское тысячи душ спасти способно! Ты, отче, в желаниях своих рай для смертных построил, в ответ любовь от сих смертных получил. Тебе – верят. Тебя – слушают. Коли ты в час тяжкий с государем рядом встанешь, даже изменники многие меч обнажить не решатся. Призови заблудших покаяться – и любая смута стихнет, не успев начаться!
– Ты преувеличиваешь мои возможности, сын мой…
– Нет, отче, не преувеличиваю. Иоанн тебя за то из северной глухомани в митрополиты выдвинул, что душою ты чист, к дрязгам иерархов непричастен, стяжательством не страдаешь, о прихожанах заботишься, а не о славе личной и не о родичах своих. Но ведь то не только царю видно, то и люд христианский понимает. Твое слово – это слово честное, его не купишь. Оно одно сотни клятв всего Синода стоит. Вестимо, потому Синод тебя и изгнал…
Филипп задумался, глядя на вскинутые над забором черные ветви яблонь. Покачал головой:
– Спорил я уж с тобой ранее, боярин, да Господь всегда на твоей стороне оказывался. Молчит душа моя, не могу на веру свою положиться. Поверю разуму. Смута добром никогда не кончается, кроме крови и мук ничего не приносит. Бесовство это все, и никак иначе. Скажи Иоанну Васильевичу, коли будет угроза настоящая, покину отшельничество свое и рядом с ним встану, по мере сил словом Божьим заблудших усмиряя. Но на кафедру не вернусь. Достойным посоха митрополичьего себя не считаю.
– Господи, – вскинув руки, взмолился Басарга, – ну почему достойными власти себя всегда считают изменники и уроды?! Почему люди честные от нее отрекаются?! Ты покаялся в грехах своих, отче. Ты узрел чудо. Ты веришь!!! Так скажи об этом! Поднимись на кафедру, произнеси проповедь, открой прихожанам глаза! Почему ты думаешь, что у других смертных вера другая? Может статься, в прочих священниках ее еще меньше!
– Вот поэтому и не могу, – положил руку ему на плечо Филипп. – Нет во мне того огня, что сжигает душу твою, боярин. Ты умеешь гореть любовью. Умеешь гореть ненавистью. Даже сейчас в глазах твоих пламень. Я же холоден, ровно циркуль. Только теперь я начинаю понимать, что это не достоинство, а кара. Пусть всегда будет с тобой милость Господа нашего Иисуса Христа. Неси свой огонь далее. Меня же оставь там, где мне самое место. Положимся на волю Божью. Мир переменчив. Коли Господь меня простит, то мы сие узнаем.
* * *
Путь от Твери до столицы был долог и труден. Затяжная оттепель залила Русь дождями, размывая сугробы и дороги, превращая твердый накатанный тракт в жидкое месиво. Всяк разумный человек сидел бы в такую погоду у теплой печи, пил мед, играл в кости, смеялся бы над лубками, дожидаясь заморозков али тепла – лишь бы дорога встала. Однако же подьячий такой роскоши позволить себе не мог. Он помнил, что распутица в любой день может обернуться ранним ледоходом. К половодью же, кровь из носа, ему нужно похвастаться перед Иоанном настоящим, без обмана, морским ратным кораблем.
Целая неделя чавкающего пути внезапно завершилась тем, что уже перед самой Москвой землю прихватило морозцем, обещая подьячему отсрочку, а лошадям – хоть один день без мук.
Хорошо хоть, на московском подворье царил полный порядок: дом чист и протоплен, закрома полные, на дворе свежая груда сена – явно сегодня привезли, не промокло. Все это боярина не удивило. Раз царский двор в Кремле – стало быть, и Мирослава в Москве. А она дом подьячего Леонтьева уже давно считает своим.
Тришка-Платошка, затопив баню, занялся уборкой сена под навес; датчанин, пока день не кончился, отправился по причалам. Басарга же, поднявшись к себе, занялся привычным делом: составлением отчета для казенного приказа, расписками для получения прогонных, кормовых и жалованья…
Запах полыни заставил его резко обернуться.
– Ну вот, застукал, – рассмеялась Мирослава. – Напугать не удалось.
Она подошла, обняла его сзади, прижалась щекой к щеке:
– Я как чувствовала, что ты уже здесь. Полагала Горюшку послать, дабы наняла кого сено прибрать. Но вдруг передумала, самой захотелось.
– Царица не спохватится?
– Ее сегодня вдруг на благочестие потянуло. Пост себе назначила, молится. А еще вчера, кто бы поверил, медведя требовала! Это все из-за тебя, окаянный! – толкнула княжна плечом подьячего. – Ты ее подзудил с медведем бороться. Она аж загорелась вся. Себе броню по размеру заказала, ждет, пока скуют. Зверя дикого от загонщиков хочет. И кто тебя за язык тянул?
– День такой случился, – попытался оправдаться Басарга. – Все лишнего наболтали.
– Ты токмо царю ее не выдай! – спохватилась кравчая. – Не то нам всем головы поснимают, что отговорить не смогли! А ее остановишь, как же… Дикарка!
– А что заговор?
– Иоанн, как известие пришло, Владимира Старицкого вызвал и в Нижний Новгород послал, войско для похода собирать. Но супротив кого, не сказал. Видать, еще не придумал. Государь хитер. Зачинщика выдернул, без него бояре новгородские бунт не начнут. И Старицкий без бояр и литовцев, как волк без клыков. А пока суд да дело, Гришка Бельский сыск ведет и ниточки все раскручивает.
– Это который Малюта? Он мне особо умным не показался.
– Зато старательный, – обняла Басаргу за шею княжна. – Я видела, у бани из трубы дым валит. Небось уже горячая. Тебе спинку потереть?
Две недели подьячий Леонтьев наслаждался покоем. Хотя, конечно, порою тревожился из-за царского поручения. Карст Роде, истоптав все ноги до крови, ни одного подходящего для морских схваток судна так и не нашел – ни вблизи от столицы, ни далеко, добравшись до Волги и до Оки. А отвечать за неудачу кому? Не пленнику, конечно же, а ему, слуге государеву.
Наконец, в один из вечеров датчанин, постоянно морщась и прихрамывая, сообщил:
– Подобрал я одну посудину в Коломне. Хвалить ее не за что, но ничего лучше вовсе нет.
Выбор морехода, как ни странно, пал на новгородский шитик: огромную плоскодонку в полсотни шагов в длину и двадцати в ширину, более всего напоминающую баржу с мачтами. Прозвище свое эти простенькие суда получили за то, что их на скорую руку сшивали из досок ремнями или прутьями, когда вдруг требовалось доставить куда-то много товара. Обходились они недорого, прочностью особой не отличались, больше одного сезона ходили редко. Зачастую, добравшись до места, купцы просто разбирали их на товар – доски ведь, известное дело, тоже денег стоят.
Этот шитик от прочих отличался разве что размерами и наличием палубы. Или точнее – настила, защищающего какой-то груз от непогоды. То ли купцу муку перевезти понадобилось, то ли порох, то ли еще что такое же капризное. Посему у плоскодонки и образовался трюм в рост человека глубиной. Для хозяина и команды были сколочены сарайчики на носу и на корме. Неказистые, но при солидных размерах шитика – три десятка людей в них втиснуться могло. То есть спрятаться от дождя и ветра и даже спать, вытянувшись во весь рост, хотя и толкаясь локтями.
– Ты чего, белены объелся, Роде? – только и развел руками подьячий. – Доски сосновые, сбито на гвоздях, пропитки нигде никакой… Да эта баржа через несколько лет сама прямо под ногами развалится. Просто сгниет, и все!
– Ну, боевому кораблю столько еще прожить надо, коли война намечается, – пожал плечами датчанин. – Без киля по волнам скакать будет, что лягушка, и курс держать замучаемся. Но размер у нее подходящий, как раз с каракку. Три мачты в наличии, я даже глазам в первый раз не поверил. Течь есть, но небольшая. Вахтенный вычерпывать успеет. В трюме откосы и подпорки для прочности можно за день добавить, леера заместо бортов и вовсе за час натянуть. Пара дней – второй настил на палубу сделать, опять же для прочности. Ванты, паруса… За неделю в порядок приведу, в тридцать рублей уложимся. Да полста за саму лоханку.
– Ты это серьезно? – Басарга прошелся по шитику, слегка приподнятому половодьем над берегом, на котором судно, видимо, и зимовало. – Это не корабль, это убожество какое-то!
– Может, и так, господин, да только у нее есть один большой плюс. При такой ширине и плоском дне сие убожество не перевернется, даже если десять больших бомбард на палубу поставить. И дать полный залп с одного борта. Ну, и скорость будет неплохой при малой волне. В большую она, понятно, зароется.
– Неделя, говоришь? – задумался подьячий. – Да, хуже некуда. Но на безрыбье… Покупай и делай. Только раскрась все потом поярче: синим, красным, желтым, и на Москву-реку к Кремлю отгони. Иоанн Васильевич наверняка посмотреть захочет, за что казна столько денег отвалила и чем мы море станем покорять. Понял?
– Дело знакомое, – засмеялся датчанин. – Сделаем красиво! Токмо тогда еще рублей десять сверху. Надстройки изнутри кошмой обить, рундуки и шкафы сделать да снаружи застругать и маслом вареным промазать, фальшборт надстроить. В трюмы короли, знамо дело, не лазят. Но в каюту могут зайти, с ней придется постараться.
Дело свое Карст Роде и вправду знал неплохо. В неделю, конечно, не уложился – но за девять дней превратил страшный видом шитик в нарядную игрушку, словно с лубочной картинки: синий корабль с желтыми фальшбортами, все двери, окна и углы надстроек прокрашены темно-малиновым цветом, палуба отливала янтарем из-за трех слоев вареного масла, каюты выстилали ковры и украшали шкафы с резными дверцами. На носу шитика восседала миловидная девушка. Кого она должна была изображать, следовало из названия корабля: «Веселая невеста».
Правда, корпус от этих дополнений течь не перестал – но вот второй настил свое дело сделал – палуба больше не прогибалась и даже не поскрипывала, а в местах для установки пушек Роде накатил даже третий, поперечный слой из толстого теса.
К концу апреля в Москву наконец-то добрались холопы из поместья, и с их помощью датчанин перегнал шитик к причалу у Боровицких ворот Кремля, где на него общими усилиями и стали устанавливать чугунные пушки со столь большими стволами, что в них запросто бы пролезла упитанная курица. Дело было невиданным, незнакомым, а потому двигалось медленно.
Интерес к чуду диковинному среди москвичей оказался столь велик, что Иоанн приказал выставить стрелецкую стражу, дабы отгоняла любопытных. Сам же государь до времени не приходил. А вот Мария Темрюковна не утерпела, прискакала со свитой из десятка таких же молодых девиц, среди которых княжна Шуйская казалась самой великовозрастной. С седла спускаться не стала, посмотрела издалека. Поймав взгляд подьячего, помахала ему рукой, сказала что-то Мирославе. Но что именно – княжна так и не передала.
Только к шестому мая – в день святого Георгия Победоносца, корабль был наконец-то готов к первому походу. Не полностью – трюмы пока еще оставались пустыми, ни пороха, ни ядер, ни съестных припасов в них не погрузили. Но пушки и пищали стояли на местах, ванты были натянуты, паруса подвязаны к реям, а холопы более-менее разобрались, как со всем этим хозяйством управляться.
Похоже, через кого-то из опричников Иоанн Васильевич за хлопотами своего подьячего присматривал, поскольку именно в этот день, где-то после полудня, государь вышел из Боровицких ворот в сопровождении небольшой свиты, из которой Басарга узнал только Михайлу Воротынского и Дмитрия Годунова.
Худородный Годунов, сумевший вернуть из Крыма на отчину царского брата, ныне был уже не тем запуганным помещиком, коего Басарга со товарищи допрашивал в пыточном подвале. Ныне он ходил с высоко поднятой головой и широко развернутыми плечами, в шитой золотом ферязи да шубе собольей, бороду носил длинную и окладистую, шелковистую, вычесанную с любовью и с краю в косичку заплетенную. Сразу видно – не простой смертный идет, постельничий царский вышагивает. Даже родовитый князь Воротынский таким гоголем не красовался. Иоанн же в очередной раз оделся игуменом, смотрясь этаким тихим черным вороном в окружении распушившихся токующих павлинов.
Как бы прогуливаясь, Иоанн Васильевич прошел по деревянной мостовой к причалу, спустился на него:
– Ой, а что это тут такое? – удивленно вскинул он брови.
Что за игру затеял повелитель, Басарга гадать не стал, склонился в низком поклоне:
– Доброго тебе здоровия, государь.
– К вашим услугам, ваше величество! – Датчанин, после первых оттепелей разжившийся широкополой шляпою с пером, запрыгал, выгибаясь, словно кот, и вздымая шляпой пыль.
Холопы же просто упали на колени.
По сходням повелитель всея Руси поднялся на шитик, молча осмотрел закрепленные на деревянных полозьях пушки, прошел на нос, где на вбитых в пол рогатинах были привязаны стрелецкие пищали, вернулся к пушкам, пнул ногой:
– Как же вы их в цель наводить станете, коли закреплены насмерть?
– В морском бою, ваше величество, – кинулся вперед Карст Роде, – стрельба ядром с дистанций более полусотни саженей толку не дает, ибо бортов не пробивает. А с меньшего расстояния, боком повернув, всяко не промахнешься. Тут все токмо от пушкаря зависит, дабы на волнах нужный миг поймал в повороте и в возвышении. Картечью же стрелять точный прицел вовсе ни к чему, все едино веером свинец разлетится. Посему главным для нас было того добиться, чтобы при отдаче али качке пушки твои с места не сорвались и кораблю твоему глупого ущерба не принесли!
Иоанн, поморщившись и крякнув, присел, глянул вдоль ствола через окошко открытого пушечного порта:
– Низко, однако… Водой не зальет?
– От сего безобразия пробка имеется, ваше величество! В походе затыкать будем.
– Хорошо. – Царь поднялся, прошелся вдоль борта, заглянул в кормовую каюту, покачал головой: – Добрые покои. Просторные. В таких и князю жить не зазорно.
– Так жить и придется, ваше величество, – напомнил датчанин, крадущийся следом за государем.
– Любишь удобство, боярин? – покосился на Басаргу правитель.
– Так сие не токмо покои, но и людская, Иоанн Васильевич. На тридцать душ без малого.
– Разве вместятся столько?
– Так еще и на носу надстройка имеется!
– Хорошо… – Царь дошел до трюмного люка, заглянул в темноту, но спускаться, как датчанин и предвидел, не стал. – Что же, корабль славный. Вижу, потрудились на славу. По двугривенному каждому из работников жалую! – повысил голос Иоанн. – И два бочонка меда хмельного из моих погребов, дабы день славный отметили. Сегодня ратный флот у державы русской появился! Ради такого праздника день отдыха дозволяю!
– Благодарствуем, государь, благодарствуем! – встрепенулись холопы, поднимая головы. Но встать с колен так и не решились.
– Дмитрий Иванович, проследи, чтобы бочонки с угощением ныне же доставлены были! И к ним рыбы копченой и ветчины вели добавить! – обратился к боярину Годунову царь. – Ты же, Басарга, в роспись для Казенного приказа награду для слуг своих впиши. Также немедля сообщи туда имя верное иноземца своего и перечень припасов, для похода нужных. Сегодня перед вечерней в Посольскую палату оба явитесь.
– Исполню, Иоанн Васильевич, – поклонился подьячий.
Государь, оглядевшись еще раз, сошел на причал. Свита, толкаясь на узких сходнях, поспешила следом.
– Вот она, жизнь царедворца, – хмыкнул Карст Роде. – Все гуляют, мой господин, а ты работаешь!
– Напрасно радуешься, мореход, – ответил боярин Леонтьев. – Перечень припасов тебе составлять, я в сем ничего не понимаю. И побыстрее, дабы в приказ Казенный еще сегодня поспеть!
Составить роспись расходов и перечень припасов, сверить их и оценить, доставить грамоты в приказ, заставить сонного писаря вписать бумаги в учетную книгу и немедля отнести дьяку – дело-то государево, срочное. Потом добежать до подворья, ополоснуться и переодеться в чистое. Вернуться обратно в Кремль… За хлопотами в Грановитую палату боярин и его пленник едва не опоздали, поспели совсем уже перед началом вечерней службы.
Их ждали. Молодой боярин, еще не успевший отпустить бороду, но в добротной ферязи и собольей шапке, встретил обоих у дверей, провел их через дворцовое крыльцо, чередой парадных, но пустующих ныне палат, вывел в протянувшийся рядом с Посольской палатой коридор, освещенный десятками свечей.
– Здесь обождите… – Придворный скользнул в залу, надолго пропал, однако же вернулся и распахнул створки: – Входите!
– Подьячий царский боярин Басарга Леонтьев и мореход датский Карстен Роде! – громогласно прозвучало впереди, и мужчины шагнули в Посольскую палату.
Здесь было душно и тесно, пахло потом, воском и ладаном, стоял постоянный гул из-за десятков шепчущихся людей. Оказывается, в этот вечер Иоанн Васильевич и вправду принимал иноземных послов; датских, голландских и персидских. Кроме них, в Золотой палате собралось немало иноземцев, прибывших в Москву по иным, личным или торговым делам. И, конечно же, сюда пришли показаться все знатные князья и думные бояре, дьяки, воеводы…
Государь всея Руси, выпрямившись и вскинув подбородок, восседал на троне, в тяжелой дорогой шубе, с золотым оплечьем на шее, в украшенной самоцветами шапке, положив унизанные перстами руки на резные позолоченные подлокотники. Остановившись перед ним, Басарга и Роде поклонились – каждый на свой манер.
– Рад видеть тебя, мореход Карстен Роде! – слегка склонил голову Иоанн. – Рад видеть тебя, мой верный слуга Басарга Леонтьев! Дошло до меня, что митрополит русский Филипп через тебя прислал мне благословение. Верно ли сие?
– Так и есть, государь, – подтвердил подьячий. – Заверил он меня, Иоанн Васильевич, что по первому зову твоему готов вернуться, дабы в трудный для православной державы час словом своим и молитвою тебя поддержать!
Басаргу несколько смутило, что царь назвал Филиппа русским митрополитом. Ведь низложенный иерарх возвращаться к делам церковным не желал. Впрочем, боярин понимал и то, зачем это сделано. Государь громогласно сообщал собравшимся князьям, что Филипп от дел мирских вовсе не отрекся и в случае смуты возвысит свой голос на стороне законной власти. Между тем, идя на измену, человек через совесть свою переступает, землю отчую предает. Не так-то сие легко сделать. Слово Филиппа в народе весомо. Его увещевание остановит очень многих, сильно умалив силы смутьянов, а иных и вовсе супротив бунтовщиков обратит. Иоанн, не обращаясь ни к кому лично, упреждал сразу всех: «Не изменяйте! Все равно ничего не получится. Я сильнее, земля русская и сам Бог за мной!»
Однако же душа честного боярина не снесла кривотолка, и подьячий добавил:
– Ныне же инок Филипп помыслами к молитвам обратился и возвертаться не торопится.
– Что же… Будем надеяться, отшельничество его добровольное вскорости завершится, и он сможет с силами новыми вернуться на кафедру свою! – сурово, словно отчитывая, ответил Иоанн.
С этим Басарга спорить не стал.
– Ведомо мне, для возвышения славы державы моей, подьячий, построил ты корабль ратный, каковой пути морские охранять будет во славу веры православной и для покоя купцов русских. За то награждаю тебя, боярин, шубой со своего плеча и двумя сотнями рублей! Надеюсь, успехи ратные в делах морских будут у тебя столь же велики, как и в делах прочих!
– Благодарствую, государь, – склонил голову подьячий.
От трона к нему, тяжело дыша, подошел красный и потный князь Афанасий Вяземский, накинул на плечи боярина бобровую шубу красного сукна, шитую золотом и украшенную множеством самоцветов.
– Ведомо мне, мореход Карстен Роде, ты к сему строительству тоже руку свою приложил и силы свои желаешь отдать служению державе нашей! – продолжил государь. – Посему сей грамотой дарую тебе звание царского атамана и военачальника, отдаю под твою руку все корабли русские, дабы врагов моих силой брать, огнем и мечом сыскать, зацеплять и истреблять!
Князь Вяземский, отдуваясь, принес датчанину грамоту. Карст Роде жадно сцапал ее, вскинул над головой, повернулся к гостям:
– Я командую всем русским флотом! Я адмирал!
– Будь достоин этого звания, Карстен Роде. О том, где надлежит тебе искать и истреблять врагов наших, тебе поведает окольничий мой, князь Афанасий…
Афанасий Вяземский жестом указал, что нужно отойти в сторону, однако вышел вовсе в коридор, скинул шапку и отер лоб:
– Уф-ф, жара! Скорей бы на молитву! Стало быть, так, боярин… Послы и купцы наши из Османской порты всю зиму доносят, что султан тамошний войну супротив Иоанна Васильевича зачинает, желает земли басурманские отобрать, а в православных басурманство насадить. Для сего собрал он армию огромную и флот немалый и послал супротив рубежей наших. Посему надлежит вам, припасы огненные получив, вниз по Волге отправляться и кораблем вашим флот османский громить, понеже сил ваших хватит.
– Подождите! – опешил датчанин. – А как же море Восточное? Сиречь Варяжское?
– В Ливонии у нас свара мелкая, порубежная, – отмахнулся князь Вяземский. – От нее урона немного. Империя же Османская войной грозит большой и кровавой, каковая самой судьбе державы нашей опасна. Посему супротив нее все силы и посылаем. Поспешайте, бояре. О выходе флота султанского известия еще месяц тому дошли. Ныне, мыслю, уже в устье Дона он добрался. Вы же все еще здесь.
– Мы что, должны драться одни супротив всего османского флота?! – еще раз переспросил мореход.
– Надобно драться, – подтвердил окольничий. – Иных ратных кораблей у государя нет. С богом, бояре.
Шумно выдохнув, князь Афанасий нахлобучил шапку обратно и вернулся в Посольскую палату.
– От оно как… – сглотнул Карст Роде. – Я думал умереть тихо, богатым и от старости. А получается громко, со славою, но молодым. Хорошо хоть, в битве с сарацинами. Смерть, достойная настоящего католика.
– Ты чего, боишься? – спросил его Басарга. – Домой захотелось?
– Я? Боюсь?! – оскалился датчанин. – Первый русский адмирал не может стать первым на флоте дезертиром! Вперед, мой господин! Покажем клятым османам, как драться умеют настоящие русские мореходы!
 | Александр Прозоров. Честь проклятых. Воля небес |