Последний страшный бой с самым необычным врагом вселенной! Атака за атакой на неприступную крепость чужаков из неведомых вселенных, но все гибнут, как комары в свете мощной лампы. Гномы, эльфы, тролли тоже вступают в страшный смертный бой, а доблестный сэр Ричард тем временем решается на очень рискованный ход…
Глава из книги:
Между дальними деревьями словно бы появилось еще одно, только шагающее: Тамплиер, сам как выросший на просторе дуб, громадный и широкий, даже двигается, растопыривая руки, как дерево ветви. Издали поймал меня взглядом и пошел, слегка нагибая голову и глядя исподлобья, будто готовится боднуть.
Я ощутил некоторое напряжение. Хорошо хоть Си-гизмунд чем-то занят, вдвоем они слишком тяжкое испытание для моей гибкой совести, оба слишком правильные и праведные.
Тамплиер заговорил тяжелым бухающим голосом еще издали:
— Сэр Ричард, готовитесь выехать из лагеря?.. Мы с вами.
Он сказал так категорично, что я лишь пролепетал довольно глупо:
— Мы — это Тамплиер Первый?
— Нет, — ответил он и бросил взгляд через мое плечо, — с сэром Сигизмундом.
Я обернулся, Сигизмунд подходит с той стороны, чистый и светлый, сияющий, как в горном ручье серебряная рыбка.
— Да? — спросил он живо. — Как здорово! Наконец-то.
В замешательстве я только и нашелся сказать:
— Да, но… это всего лишь прогулка. Ничего серьезного мы не ожидаем. Днем чужаки почему-то еще не выходили.
— Но могут и выйти, — прогрохотал Тамплиер. — Сэр Сигизмунд?
— Да, — ответил Сигизмунд с готовностью. — Да, сэр Тамплиер!
Тамплиер сказал мощно:
— Мы с вами, сэр Ричард.
Боудеррия слушала молча, но морщилась всякий раз, когда Тамплиер обращался ко мне, как к сэру Ричарду, а не его величеству. Хотя, конечно, привилегию называть меня просто по имени я распространил достаточно широко, но у многих хватает благоразумия не пользоваться или пользоваться только в исключительных случаях.
Я пробормотал:
— Надеюсь, и леди Боудеррия не возражает.
Боудеррия дернулась, словно ей всадили острое шило сразу в обе ягодицы, вряд ли кто-то рисковал обзывать ее леди.
— Не возражаю, — прошипела она сквозь стиснутые зубы, — не возражаю, ваше величайшее величество.
— Наивеличайшее, — скромно уточнил я. — Тогда по коням? Правда, у сэра Сигизмунда кобыла…
Сигизмунд возразил горячо:
— Кобыла тоже конь! В каком-то смысле.
— Ну вот, — сказал я, — так мы договоримся до нелепости, что и женщина тоже человек… Поехали лучше.
Сигизмунд сказал обидчиво:
— А что такого? Женщины тоже могут быть людьми. Хотя и не все, конечно. Хотя Господь вдохнул душу только человеку, а женщину делал потом из его ребра, единственной кости, в которой нет мозга, но есть предположение, что какая-то часть души Адама как-то попала и женщине…
— Душа, — пояснил я, — это бактерии. Их вдохнул Господь Адаму, а тот их передавал дальше. Для того и существует заповедь насчет плодитесь и размножайтесь. Для передачи души!
Сигизмунд не дослушал, решил наверняка, что снова шучу, бегом ринулся седлать своего коня. Тамплиер вызвал мощным окриком свое чудовище, похожее на могучего носорога в стальной броне, и вставил ногу в стремя.
Бобик помчался вперед, на Боудеррию поглядывал ревниво, но она трижды красиво свешивалась с коня на скаку, ловко подхватывала бревнышко, чего он никак не ожидал, и бросала ему довольно далеко.
Он сперва простил ее за то, что отвлекает часть моего внимания от его драгоценной особы, только он должен пользоваться моим вниманием, а потом и вообще милостиво и по доброте безмерной принял ее в наш отряд.
Впереди между деревьями наметился просвет, хотя какой просвет, прямо за могучими стволами вздымается багровая стена блестящего металла!
Я похолодел, сердце остановилось, не сразу понял, что это оптическая иллюзия. Маркус настолько огромен, что из леса показалось, будто он уже подступил прямо к линии деревьев.
Но выехали почти без опаски, хотя, конечно, я держался к Боудеррии поближе. Надеюсь, поняла по-человечески, а не по-женски. Тамплиер и Сигизмунд пустили коней сразу за нами, отрезав от лордов, что поспешили составить нам свиту.
Солнце от края леса нещадно ударило золотыми стрелами прямо в зрачки. За моими паладинами, держась на приличном расстоянии, показались между деревьями в празднично яркой одежде, даже болото не стерло краски, граф Гуммельсберг, бароны Дарабос и Келляве, за Альбрехтом держится доблестный сэр Бриан Кенговейн, он смотрит больше на Альбрехта, своего лорда, чем на меня, ибо вассал моего вассала не мой вассал.
Я щурил глаза и поворачивал так и эдак идею, что на планете пришельцев кроме болота может присутствовать и такая непривычная для нас особенность, как вечная ночь.
Хотя это для нас показалась бы ночью, а для них ясный и даже яркий день… Потому здесь солнечный свет для них просто невыносим. Он не только прожигает тонкую пленку век, даже нам трудно смотреть на солнце и с закрытыми глазами, а им так и вовсе это то же самое, что тыкать в глаза факелом.
Сердце радостно застучало, хотя подсознательно и так понимал, что да, они страшатся яркого солнца, но отметал эту глупую мысль, дескать, если от шума могут защититься затычками в уши, то и от яркого света можно одеть темные или очень темные очки.
Боудеррия начала поглядывать на меня с удивлением.
— Ваше величество?
— Да, — ответил я рассеянно.
— У вас такое лицо… Кто-то дал большой пряник?
— Сам взял, — заверил я.
— Это в вашем характере, — заметила она. — Что же такого отыскали?
— Мысль, — ответил я. — Мысль!.. Я вообще мыслитель. Не понимаю, почему считают рубакой. Даже оскорбительно как-то. Ричард Мыслитель — это звучит!.. Я, бывает, такого намыслю, куда там Авгию! Армия гераклов не разгребет. Но кому нужны мыслители?..
— Никому, — согласилась она. — Да и какой из вас мыслитель, ваше величество?..
Я насторожился.
— А что не так?
— С такими мускулами? — спросила она. — Не смешите.
Блещущая холодной сталью стена постепенно приближалась, закрывая мир, а мы болтаем вроде бы беспечно, но я чувствовал напряжение в ее голосе и замечал постоянную готовность как к стремительной схватке, так и к бешеной скачке.
Сердце стукнуло чаще, кровь бросилась в голову. Будь Маркус из сена, он бы ушел в землю под своей тяжестью на несколько ярдов, но вон его край, несколько крупных валунов, вдавлены только до половины, словно Маркус подвешен на некой гравитационной цепи или же как-то закреплен в данной точке пространства.
Я соскочил на землю, Боудеррия смотрела с великим интересом, как я распластался на земле и пытался заглянуть под край стальной плиты.
— Что там? — спросила она. — Мыши?
— Подкоп ничего не даст, — ответил я. — Маркус не провалится. Даже если всю землю под ним убрать.
Она спросила скептически:
— И что будет?.. Эта крепость из стали зависнет в воздухе?
— В пространстве, — уточнил я. — Кто знает, может быть, в него можно вбивать гвозди и вешать на них топоры?.. Я имею в виду пространство.
Она засмеялась шутке.
— Было бы здорово!
Я оглянулся, лорды держатся в сторонке, оживленно спорят, но сэра Нортона среди них уже нет.
Я снова поднялся в седло, Бобик перестал валяться в траве и вскочил с горящими восторгом глазами: куда помчимся и поскачем?
— Бобик, — произнесла Боудеррия подчеркнуто строго и значительно, — не мешай. Его величество мыслит. О судьбах мира.
Я подумал, что шутки шутками, но сейчас все только и делаем, что мыслим о судьбе мира. Ему осталось всего несколько дней, если не часов, так что эти мысли сейчас в голове каждого, от королей до крестьян.
Лорды едут позади, доносятся сдержанные голоса, переговариваются негромко, чтобы не отвлекать, Боудеррия тоже помалкивает, так обогнули половину Маркуса, вдали показался скачущий в нашу сторону во весь опор всадник.
За спиной на конском крупе еще кто-то, а когда приблизились, Норберт, это оказался он, толчком сбросил человека на землю, но тот живо извернулся и встал на ноги.
На меня взглянуло испуганное, измазанное грязью и зеленью травы лицо молодого парня. Он сорвал с головы шапку и низко поклонился.
Норберт сказал, не покидая седла:
— Он все расскажет. С вашего позволения, ваше величество, вернусь к своим. Там новости.
Я кивнул, повернулся в седле к крестьянину.
— Рассказывай, что случилось.
Он сказал торопливо:
— Мы прятались, как нам и было велено! В лесу, ваше величество, в лесу! Бабы, мужики, дети. Правда, баб и детей мы загнали в самую чащу, а сами все высматривали с опушки, куда пойдут те, что прилетели, хотя как могут люди летать?..
— Это не люди, — бросил я. — Продолжай.
— Они появились неожиданно! Словно чуяли, где мы. Мы бросились бежать, но они, ваше величество, вы не поверите!.. Одних догоняли и разрывали на куски… голыми руками!., а других швыряли в кучу, а потом погнали толпой по дороге… Несколько человек было покалечено, не смогли бежать, как те велели, и эти сволочи их добили!
— А как ты убежал?
Он всхлипнул, потер лицо рукавом.
— Навстречу на конях шли рыцари. Человек десять, а с ними около сотни тяжелых конников. Когда они увидели, что происходит, то опустили копья и пришпорили коней…
Он снова всхлипнул, я спросил, чувствуя недоброе:
— Погибли все?
Он судорожно кивнул.
— Да, если бы захотели уйти, не успели бы! Но они и не думали спасаться, даже когда передние рыцари погибли. Конники схватились за топоры, пришпорили коней… Ваше величество, вы не представляете, как те дерутся! Голыми руками хватали тех с коней и убивали моментально!.. А на самих ни царапины. Ну, если кого и ранили, то совсем легко… Я, правда, дальше не смотрел, мы все ринулись врассыпную. Я самый быстрый в деревне, успел добежать до леса, а там так долго мчался, что сам чуть не заблудился.
— А остальные?
Он повесил голову.
— Ваше величество… думаю, всех переловили снова. Эти твари двигаются так быстро, что даже сравнить не с чем!
Я стиснул челюсти. Примерно так и ожидал, ничего наши рыцари сделать с пришельцами не смогут, если вот так в лобовую, но все равно больно слышать, как гибнут сильные и благородные люди, пытаясь спасти других.
— Господь примет их души, — произнес я наконец. — Они погибли красиво и возвышенно! Нет выше чести, чем отдать жизнь за других. А мы сейчас подумаем, как изгнать их с нашей священной земли…
Тамплиер и Сигизмунд молчали, им понятно все, Альбрехт рассматривал спасшегося с высоты седла с сочувствием.
— Иди вот туда, — сказал он неожиданно мягко, — покормят. Пройдешь между вон теми дубами, а дальше не сворачивая, пока не упрешься в огромное старое болото. Пройди на середину…
Келляве добавил:
— Расскажи всем, что ты спасся из лап противника. Он не настолько уж и всесилен.
Парень поглядел на него с сомнением, а кто тогда всесилен, но кивнул и побежал трусцой, внимательно всматриваясь в оттиски наших подков.
Боудеррия оглянулась, но не на парня, привычно смерила взглядом расстояние от этой стены деревьев до багровой горы. Даже на расстоянии кажется стеной, и только там, в недостижимой вышине, где вершину сейчас скрыли облака, стена едва заметно загибается, образуя купол.
— Ваше величество, — проговорила она сдержанно, — это… одолеть невозможно. А если возможно, то одному только человеку на свете.
— Спасибо, — ответил я. — Разумеется, ты имеешь в виду меня, такого замечательного?
— У вас голос дрожит, — уличила она. — И обликом побелели, ваше величество. Но говорите нагло, что хорошо…
— Дану?
— Мы все испуганы, — призналась она, — и раздавлены такой мощью. Если и вы покажете слабость, то на кого нам вообще опираться? Ваше величество, крепкая опора нужна не только женщинам!
Я вздохнул.
— Знаю. Мне она тоже не помешала бы. Можно опереться на тебя?
Она покачала головой.
— Я не опора. А для вас опорой может быть только сам Господь Бог.
Арбогастр неспешным галопом пошел в сторону багровой стены, конь Боудеррии ревниво идет рядом.
Я с тоской всмотрелся в это звездное нечто, вокруг которого, просто чувствую всеми фибрами, медленно сворачивается пространство, а время превращается в массу.
— Опора, — пробормотал я, — мне бы за что-то ухватиться, чтобы удержаться на этом свете. Правда, когда смотрю на твои сиськи…
Она сдержанно улыбнулась.
— Сэр Ричард, уместны ли такие речи?
— О сиськах? — переспросил я. — Они уместны везде. Это наша мужская опора, на которую обращаем взоры в любые трудности. Это наша надежда и вдохновение! Это наше, как говорят мудрецы, все. Господь был в ударе, когда их задумывал, творил и вылепливал. Этот гениальный замысел почти равен по величие с самим созданием человека!.. Даже на эшафоте можно крикнуть «Пейте пиво Ван Гуттена!», а можно — «Самые лучшие сиськи у Боудеррии!». Это наше, мужское.
— Нам, — передразнила она, — такое умное не понять. Там, если глаза не подводят, землю изрыли ямами?
— Уже не роют, — ответил я. — Была такая затея, но провалилась. Меня беспокоит, что выходят крохотными группами. Но если в первую ночь вышло полдюжины, то во вторую уже на два больше. Если сегодня их отряды станут еще крупнее…
— Ну-ну, — поторопила она.
— Значит, — сказал я, — наш мир для них просто ужасен. Чудовищен и вообще… неприемлем. Пока выпускают, как мне вот чудится и мерещится, самых… бесчувственных. Остальные готовятся, привыкают.
Она прошептала:
— Самый ужас наступит, когда выйдут все?
— Это и будет конец, — ответил я. — Потому нужно захватить пленного. Допросить.
Она заметно оживилась.
— Понятно. У вас есть план?
Я покачал головой.
— План будет, когда допросим пленного. А так пока нет… нет данных. В достаточном количестве для моего белого вещества серого мозга.
Я оглянулся, Тамплиер и Сигизмунд, суровые и молчаливые, двигаются на конях, как две металлические статуи, ни одного лишнего движения, не говоря уже о том, чтобы щебетать и переговариваться.
— Они разочарованы, — шепнула она. — Ведь мы возвращаемся?
— Да, — ответил я. — Но лучше было взять их сейчас, чем потом.
— Почему?
— Потому что будет бой, — объяснил я так же тихо. — И оба погибнут… Нет-нет, я стратег и не стану беречь даже близких, если их гибель даст отечеству больше, чем их жизнь. Но я хочу, чтобы оба участвовали в финальной битве! Там если и погибнут, так будет за что. Судьба всего мира… это есть за что, верно?
Она спросила серьезно:
— Что насчет меня?
Я ответил с неловкостью:
— В последней битве щадить не буду никого. В том числе и такую драгоценную драгоценность, как я сам. Прости, но судьба у людей… нелегкая. Мы сами ее выбрали, когда сорвали запретный плод, проявив своеволие и независимость. Потому все сами, сами… А теперь возвращаемся!
| Гай Юлий Орловский. Ричард Длинные Руки – император |