Писатель Эдуард Тополь продолжает свой рассказ о кинозаповеднике «Болшево».
- А знаете, как Никита разыграл Сергея Михалкова? Никита, ты сам расскажешь или...
- Ну зачем вспоминать? - сказал композитор Богословский.
Всегда одетый так, словно он только что с приёма в английском посольстве, в прекрасном тёмном, с искринкой костюме, импортной сорочке и красной бабочке, Никита Александрович был не меньшим, если не большим, модником, чем Аркадий Райкин. Сидя на веранде в компании киношных мэтров и их жён, он с небрежным хвастовством демонстрировал очередную импортную диковинку - «Полароид», которым фотографировал Райкина, Утёсова, Райзмана и остальных присутствующих. Не помню, кто из них (да это и не важно) продолжал рассказывать про очередной розыгрыш «зловредного» Богословского.
- В сорок третьем Михалков с Эль-Регистаном написали Гимн Советского Союза. Этот гимн стали каждый день играть по радио по всей стране, авторские текли Михалкову постоянно, плюс три Сталинские премии - он стал фантастически богатым. И вот, уже после войны, у Михалкова раздался телефонный звонок. «Сергей Владимирович, извините, вас беспокоят из Московской патриархии. Его святейшество просит вас написать церковный гимн нашей патриархии». «В-в-вы что! - возмутился Михалков. - К-как вы с-с-смеете мне п-предлагать?!» - «Сергей Владимирович, его святейшество сказал - любой гонорар! Вы подумайте, а мы вам позвоним через месяц». Через месяц - новый звонок: «Сергей Владимирович, его святейшество интересуется, что вы решили». -«Н-ну, я н-не знаю. Я атеист, к-коммунист, я не могу...» - «А мы вам поможем, пришлём всю нужную литературу. И не забудьте, мы согласны на любой гонорар! Лишь бы вы написали!» Через неделю Михалков получил большой пакет с религиозной литературой. Ещё через пару недель - новый звонок: «Сергей Владимирович, его святейшество готов лично помочь вашей работе, проконсультировать и вручить аванс. Он приглашает вас к себе на дачу в эту субботу, мы пришлём за вами машину». И в субботу пришёл чёрный «ЗИЛ», повёз Михалкова в Переделкино, где была дача патриарха. Но, не доезжая до этой дачи, машина на полной скорости вдруг свернула на соседнюю, писательскую, а там, прямо во дворе, Михалкова встретили двадцать советских писателей: «Что, Серёжа, за авансом приехал?» Скажи, Никита, так было?
- Не помню... - уклонился Богословский и спрятал «Полароид».
Закончив очередную партию в преферанс, все шли на обед, после обеда престарелые киноклассики уходили вздремнуть, а их жёны усаживались в белую «волгу» Александра Борисовича Столпера и разъезжались по окрестным сельским магазинам в поисках импортной одежды. Как раз в те годы для оживления умирающего колхозного производства сельские кооперативы получили от Косыгина право прямых бартерных сделок с братскими странами, и в обмен на белорусские трактора, заполярные меха и башкирский мёд завозили кой-какой дефицитный ширпотреб. При этом самый качественный не лежал, конечно, в открытой продаже, а, называясь ширпотребом, товарами широкого потребления, реализовывался с чёрного хода очень узкому кругу потребителей.
Проводив взглядом выехавшую из ворот «волгу» Столпера, я сказал сидевшим за соседним столиком:
- А вас, значит, не взяли?
- Да, нас уже никуда не берут. Кончился спрос, - ответил Утёсов своим всенародно известным глуховатым баском и с характерной одесской интонацией.
- А хотите, я вас повезу? Я с машиной, - предложил я с небрежным шиком нового автовладельца. Месяц назад на гонорар за сценарий «Открытие» для Свердловской студии я купил подержанный советский «линкольн» тех лет - зелёный «жигулёнок». - Я как раз еду в Тарасовку, там директор магазина - мой знакомый. Он часто получает дефицит из Финляндии.
Утёсов переглянулся с Райкиным.
- Или поехать? - спросил он его с той же неподражаемой одесской интонацией.
- Поехали с нами, Аркадий Исаакович! - сказал я. - Ваш размер там тоже найдётся.
Через десять минут мы выехали из ворог Дома творчества. В моём «жигулёнке» сидели сразу три корифея советской культуры: впереди тучный Леонид Осипович Утёсов, а на заднем сиденье - великолепный Аркадий Исаакович Райкин и Юлий Яковлевич Райзман. Что в переводе на западные стандарты было бы адекватно Фрэнку Синатре, Бобу Хопу и Сидни Люмету. Затаив дыхание от ответственности за такой бесценный груз - три великих мэтра! - я повёл машину так медленно, что Утёсов взбунтовался:
- Старик, с такой скоростью возят только на кладбище!
Я оправдался:
- Тут знак ограничения скорости.
- Дорогой мой, - сказал Утёсов, - для нас уже нет ограничений. Ни в чём.
- Кроме, конечно, болезни Прута... - заметил сзади Райзман, улыбнувшись тонкими губами и безбровыми глазами мудрой черепахи.
Юлий Яковлевич был замкнутым человеком. Лауреат шести Сталинских премий, постановщик знаменитых фильмов «Машенька», «А если это любовь?», «Твой современник» и др., он общался в основном только со своими сценаристами - Габриловичем и Гребневым, да и то лишь по утрам, в парке, когда широким шагом, с шагомером в руке целеустремлённо уходил от инфаркта по «большому гипертоническому кругу». Но мы, молодёжь, относились к нему с почтением, а я так и с восхищением его уникальным режиссёрским даром: однажды, уж не помню, на съёмках какого фильма, он актрисе Кузьминой так показал, как кормить грудью ребёнка, что и она, и все женщины его киногруппы ахнули от достоверности. И это притом, что у самого Райзмана с его женой Сюзанной детей не было...
На развилке дорог, одна из которых вела в Тарасовку, но была перегорожена шлагбаумом с надписью «Военная зона», я стал сворачивать, чтобы ехать согласно указателю: «Тарасовка - объезд 5 км».
- Стоп! - сказал Утёсов. - Ты куда?
- В объезд.
- Не надо. Езжай прямо.
- Ведь прямо короче, - сказал сзади Райкин.
- Но тут запретная зона!
- Конечно. У нас вся страна запретная зона, - сказал Утёсов. - Езжай прямо, слушайся старших!
Я послушно поехал прямо, полагая, что у стариков есть какой-то пропуск. И остановился перед шлагбаумом и долговязым молодым автоматчиком, который расхлябанно вышел из караульной будки нам навстречу.
- Куда? Пропуск! - нагловато сказал он, видя, что в машине нет офицеров.
Я вопросительно повернулся к Утёсову и Райкину, вслед за мной и автоматчик перевёл на них свой взгляд. И лицо его разом изменилось, ресницы заморгали, а челюсть буквально отпала в немом изумлении: он не верил своим глазам - живые Райкин и Утёсов!
- Открой, милый... - мягко сказал ему Райкин.
Автоматчик растерянно вскинулся по стойке «смирно!», отдал честь и рявкнул:
- Слушаюсь, товарищ Райкин! Разрешите выполнять?
- Выполняй, милок, выполняй, - сказал Утёсов.
- Слушаюсь, товарищ Утёсов!
И автоматчик бегом ринулся открывать шлагбаум, а открыв, снова замер у будки по стойке «смирно!» и держа руку под козырьком своей армейской фуражки.
- Спасибо, - царственно кивнул ему Утёсов, когда мы проезжали мимо.
- Служу Советскому Союзу! - рявкнул солдат во всю глотку.
Сдерживая смех, я дал газ, а Утёсов ревниво повернулся к Райкину:
- Всё-таки он из-за тебя нас пропустил или из-за меня?- И спросил у Райзмана: - Ребе, ты как считаешь?
- Мальчишки! - осуждающе сказал мудрый Райзман.
- Юлик, - ответил Утёсов, - недавно я был в Одессе, и, когда выходил из гостиницы к машине, одна женщина вдруг закричала на всю Дерибасовскую: «Сёма, иди сюда! Посмотри на Утёсова, пока он живой!» Так что я думаю, этот солдат мне открыл шлагбаум.
- Лёнечка, эту майсу ты рассказываешь уже пятнадцать лет... - заметил ему Аркадий Исаакович.
В гарасовском магазине «Сельхозкооперация» этот сюжет повторился несколько в иной интерпретации: директор и все служащие настолько обалдели от явления «живых» Утёсова и Райкина, что немедленно закрыли магазин и стали обслуживать только именитых клиентов, вытащив из потайных закромов даже финские костюмы с двойной бортовой строчкой и бразильские туфли-мокасины! И пока Райзман, Райкин и Утёсов, кряхтя, возились с обновками в кабинете бухгалтера, преображённом в примерочную, директор магазина самолично сбегал в соседний ресторан и притащил оттуда марочный грузинский коньяк «Греми», шампанское «Абрау-Дюрсо», шашлыки из осетрины и ещё какие-то закуски. Этими яствами он заполошно сервировал письменный стол в своём кабинете, говоря мне: «Теперь я твой должник! С такими людьми познакомил! Уговори их со мной хоть рюмку выпить! Я же внукам буду рассказывать, с кем я пил!»...
С тех пор сиденья моего зелёного «жигулёнка» повидали немало знаменитых ягодиц. Если бы перед отъездом из СССР я не продал его, я бы мог сейчас выставить его в музее «Мосфильма» с большим списком своих киношных пассажиров. Одним из них был режиссёр Андрей Смирнов. Как-то летом он сказал:
- Старик, ты завтра не собираешься на «Мосфильм»?
- Нет. А что?
- Понимаешь, я завтра получаю постановочные за «Белорусский вокзал». И мне нужно поездить по городу, раздать долги...
- Старик, о чём разговор? Конечно, поедем.
Из кассы «Мосфильма» Смирнов вышел с тяжёлой сумкой, в которой было 6000 (шесть тысяч!) рублей. Стоимость нового «жигулёнка» или кооперативной квартиры. Но Андрей достал записную книжку, назвал первый адрес, и мы поехали. По дороге он в очередной раз склонял меня «свалить» из СССР. Он знал французский и цитировал мне какую-то французскую поговорку, которая гласит, что талант -он и в Африке талант, мол, рано или поздно талант приносит успех везде. Если он есть, конечно.
Что вам сказать? В тот день мы с Андреем исколесили всю Москву, и, когда приехали к вечеру на Беговую улицу, где Андрей жил с актрисой Наташей Рудной и двумя их прелестными дочурками (я любил, приходя к Андрею, поднимать их на подоконник и вместе с ними подолгу любоваться, как лошадки бегают по дорожкам ипподрома; кто же мог подумать тогда, что после моего отъезда из младшенькой вырастет главная экстремалка «Школы злословия»!), так вот, когда мы приехали к Андрею домой, у него в сумке осталось 200 рублей. Остальное ушло на погашение долгов, которые скопились за два года его работы над «Белорусским вокзалом» при «огромной» - 180 рэ -зарплате режиссёра-постановщика. Поднимаясь пешком по лестнице своего дома, Андрей втянул ноздрями воздух и сказал:
- Ядрёна вошь! Опять этот запах нищеты - запах жареной рыбы!
Запах жареной рыбы шёл из его квартиры.
Но даже при этой жизни на жареной рыбе он демонстративно отказался от Государственной премии (5000 рублей) и карьеры преуспевающего любимца Политбюро. Как рассказывал мне Вадим Трунин, автор сценария «Белорусский вокзал», их фильм так понравился Брежневу, что генсек распорядился открыть им очередной съезд КПСС! Что практически означало Государственную премию Смирнову и Трунину и карт-бланш на любую постановку с бюджетом никак не меньше, чем у Юрия Озерова при постановке «Освобождения». Но, как я уже писал, Андрей был (не знаю, как сейчас) ярым антисоветчиком. И когда в Кремлёвском дворце съездов ведущий объявил делегатам съезда, что специально к этому съезду молодой кинорежиссёр Андрей Сергеевич Смирнов, сын знаменитого автора романа «Брестская крепость», создал эпохальный фильм «Белорусский вокзал», Андрей подошёл к микрофону и заявил: «Я хочу сделать небольшое уточнение. Это не я сделал фильм к вашему съезду, а ваш съезд собрался к выходу моего фильма». Что, к возмущению Трунина, лишило их Государственной премии и, как я теперь понимаю, разрушило их творческое партнёрство. Сценарий своего следующего фильма «Осень» Андрей уже писал сам...
 | |||
| Режиссёр Андрей Смирнов в «Болшеве» писал сценарий фильма | «Белорусский вокзал». |
Герой Социалистического Труда (сокращённо «Гертруда») Марк Семёнович Донской, создатель эпохальных фильмов «Мать» и «Мечта», за что итальянцы официально объявили его гением и основоположником неореализма, поселился в «мой» зелёный болшевский коттедж со своей женой Ириной и мопсом. При этом Донской и его жена вели себя демократично и даже приятельски - маленький и энергичный Марк Семёнович постоянно хохмил, а Ирина вязала и закармливала меня пряниками и сушками. А вот мопс Донских вёл себя британским премьер-министром, Героем Соцтруда и демонстрировал мне своё презрение. Во-первых, он занял самую большую комнату в коттедже, а Марка Семёновича и Ирину уплотнил в меньшую. А во-вторых, он днём и ночью только жрал, спал и храпел на весь коттедж так, что работать было совершенно невозможно. Но мог ли я пожаловаться Белому, директору дома, на двух Героев Соцтруда?
Я уходил со своей «Эрикой» в парк или - зимой -в Зелёный сад и утешал себя тем, что вместе с Донскими в Дом творчества приезжал Александр Аркадьевич Галич. Точнее, Донской чуть ли не силой привозил сюда Галича, чтобы вместе с ним писать сценарий фильма о Шаляпине. А Галич от работы отлынивал, он - высокий, статный, прекрасно одетый красавец в распахнутой канадской дублёнке и с белым шарфом - был тогда в самом зените своей бардовской славы, женщины обмирали от одного его взгляда. По вечерам мы, небольшая компания болшевских постояльцев - Семён Лунгин, Илья Нусинов, Юлий Дунский, Валерий Фрид, Андрей Смирнов, Вадим Трунин, Александр Шлепянов, Павел Финн, Анатолий Гребнев и ваш покорный слуга, - приходили (с напитками) в его комнату, и он с охотой, особенно когда с нами приходила красавица-поэтесса N., играл на гитаре и пел свои песни, постоянно дымя сигаретой, отпивая коньяк и не отрывая от N. своего пламенного взгляда.
При этом голос его звучал набатом.
- Мы поимённо вспомним тех, кто поднял руку! -обещал он членам Союза писателей, единодушно проголосовавшим за исключение из союза Бориса Пастернака.
...Помню, как-то в марте, на очередном творческом семинаре, Галич должен был руководить одной из групп молодых сценаристов. И вот семинар начался, а Галича нет. День нет, второй... А на третий утром, во время завтрака, вдруг врывается в столовую чуть ли не «в белом плаще с кровавым подбоем» и «шаркающей кавалерийской походкой» проходит к нашему столику, садится и, сияя от гордости, говорит:
- Я прямо из Новосибирска! Из Академгородка! Там был Первый фестиваль бардовской песни! И представляете, что они сделали, эти сибирские учёные?! Они за песню «Памяти Пастернака» присудили мне первое место и вручили - смотрите!
С этими словами он достал из верхнего кармана пиджака длинную сафьяновую коробочку, открыл её и широким жестом положил на стол для всеобщего обозрения. В коробочке лежало серебряное гусиное перо.
- Это перо самого Некрасова! Настоящее! Вот так! - произнёс Галич.
Накануне высылки Галича в эмиграцию я пришёл проводить его - в квартиру у метро «Аэропорт». Только здесь, чокаясь с Галичем «на посошок», я сказал ему, что двенадцатилетним пацаном играл пионера в спектакле по его пьесе «Вас вызывает Таймыр» в Полтавском драматическом театре. Но вряд ли он меня слышал - у него были отсутствующие и безнадёжные глаза...
А потом, уже из Мюнхена, он обещал по Радио Свобода: «Когда я вернусь - ты не смейся, - когда я вернусь, когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу...»
Он не вернулся.
 |
| Режиссёр Пётр Тодоровский в «Болшеве» виртуозно играл на гитаре, сочинял музыку к своим фильмам, блистательно пародировал Утёсова и постоянно рассказывал одесские анекдоты. |
Я не знал человека, более улыбчивого и постоянно радующегося жизни, чем Пётр Тодоровский. Тодоровский, Ордынский, Хуциев, Алов, Наумов, Абуладзе, Чухрай, Ростоцкий, Таланкин, Данелия, Кулиджанов, Сегель - это поколение ворвалось в кинематограф сразу после взятия ими Праги и Берлина и было, особенно в своих первых фильмах, заряжено оптимизмом победителей. Пройдя от Волги до Эльбы, побывав в аду великой человеческой мясорубки и чудом вернувшись с того света, они бесстрашно взламывали все каноны сталинского лакировочного кино. «Летят журавли», «Чистое небо», «Баллада о солдате», «На семи ветрах», «Тучи над Борском», «Мир входящему», «Весна на Заречной улице»...
А Пётр Ефимович мало того что снимал замечательные фильмы - «Верность», «Фокусник»», «Городской романс», - так ещё виртуозно играл на гитаре, сочинял музыку к своим фильмам, блистательно пародировал Утёсова и постоянно рассказывал одесские анекдоты. Мы познакомились в 72-м, когда Тодоровские ещё работали на Одесской киностудии, где по моему сценарию снимали тогда фильм о моряках дальнего плавания, подружились в «Болшеве», а последние десять лет его жизни виделись почти ежедневно - наши офисы на «Мосфильме» были рядом, буквально дверь в дверь. Но в мае этого года, в годовщину смерти Петра Ефимовича, стоя у его могилы на Новодевичьем, я говорил с ним не об этом. Включив в айфоне его песню об Одессе - «А что такого? А что такого? Что нет на свете города такого...», - я напомнил ему маленький (для него) и большой (для меня) эпизод нашего с ним соседства в Доме творчества.
Как-то я прилетел со съёмок под вечер, когда столовая дома была уже закрыта.
- Я есть хочу - умираю! - сказал я Тодоровскому, который жил в «моём» коттедже.
- Так сейчас я тебя таки накормлю! - ответил он по-одесски. После чего, вооружившись ножницами, пошёл, к моему изумлению, в парк, в самый густой крапивник, нарезал целую охапку крапивы, взял на кухне кастрюльку и пару картофелин и на моей лабораторной электроплитке - с шутками и прибаутками -сварил мне такие вкусные щи, каких я не ел ни до, ни после этого!
Честное пионерское, я не знаю, почему Алексей Павлович Белый сделал мне такой подарок. Я никогда не давал ему взяток и ничего не дарил - в Доме творчества это было не принято. И всё-таки...
...Она приехала к нам прямо из Парижа, и Белый поселил её в зелёном коттедже, где одну комнату занимал я, а две другие пустовали. В день её приезда меня в «Болшеве» не было - я уезжал на «Мосфильм», -и, таким образом, разминулся с её мужем, какой-то шишкой в министерстве образования, который привез её к нам на своей машине и уехал. А она осталась - худенькая, стройная блондинка двадцати восьми лет, с большими зелёными глазами и холодным взглядом пуританки. Можете представить, как взыграло моё ретивое, когда вечером, вернувшись из Москвы, я обнаружил в своём коттедже это узкобёдрое зеленоглазое создание - Марину, сотрудницу Института мировой литературы, только что закончившую в Сорбонне годовую лингвистическую практику. Мало того что она была красива, она ещё год провела в Париже! Я не сомневался, что помимо лингвистической практики она прошла там ещё одну, более важную, и тут же взял курс на осаду этих зелёных глаз.
Конечно, не я один был такой прыткий. В «Болшеве» были жуиры покруче меня и куда знаменитей -режиссёры, драматурги, актёры, не буду называть их фамилии, все их прекрасно знают. Однако Марина приехала к нам с твёрдой уверенностью в стойкости своей крепости. Её глаза смотрели на рой киношных ухарей холодно и отталкивающе. Подавая при знакомстве узкую руку, она называла себя по имени-отчеству - Марина Андреевна - и целый день валялась в шезлонге, читая французскую классику в подлиннике.
Я тоже выказывал безразличие и даже дал ей понять, что присутствие женщины в коттедже мешает мне - уже не включи телевизор, если она спит, не громыхни дверью, ну и так далее. Короче, в первый день было только «доброе утро» и «спокойной ночи».
Но стоял май, с раннего утра за окном начинали петь соловьи, а с реки тянуло прохладной свежестью, голубиным ознобом. И оранжевое майское солнце било сквозь зелёную листву, радугой вспыхивая в каждой капле росы. Весна была, весна, пора весенних гроз и весенних соблазнов. Всего два шага по коридору отделяли мою комнату от её двери, и мы были только вдвоём в коттедже. Но я держал себя в руках и снова только: «Доброе утро. Как спалось? Идёте на завтрак?»
За завтраком я болтал с Утёсовым о прогулке в лес, о замечательном воздухе недалёкого от нас ельника. Марина молча сидела за нашим столом, церемонно ела творог с булочкой и уже собиралась встать, уязвлённая отсутствием внимания к её персоне, когда я как бы вскользь спросил:
- Марина, а вы не хотите пройтись по лесу?
Быстрый взгляд зелёных глаз, молчание, оценка, не кроется ли за моим предложением что-либо ещё, но я уже продолжал разговор с Утёсовым:
- Леонид Осипович, давайте мы с Мариной вытянем вас на лесную прогулку. Вы не представляете, как там замечательно! Далеко не пойдём, а тут рядышком побродим. Марина, идите собирайтесь, нечего вам сидеть целыми днями над Монтескье.
И так вышло, что ей уже деваться некуда, вопрос о её прогулке решён.
Три дня мы гуляли по лесу. Первый день в сопровождении Леонида Осиповича, он в юности был актёром - помните фильм «Весёлые ребята»? - и у него оказалась не только музыкальная, но и фантастическая актёрская память, он километрами читал нам наизусть «Чуден Днепр при тихой погоде...». А второй день и третий мы с ней гуляли вдвоём, но даже в густом ельнике, лениво валяясь на траве, мы были просто друзьями-рассказчиками. Марина рассказывала мне о Париже, а я - всякие смешные были и небылицы из киношной практики. А вокруг была весна, чириканье птиц, перезрелое томление лягушек на реке, утренняя роса на нежной листве, прозрачно-серебряный воздух по ночам. На третий день грянула майская гроза со спелым, крупным дождём. Мы прибежали из лесу, промокнув до нитки, согрелись крепким чаем, и Марина нырнула в свою комнату, а я слонялся по пустому коттеджу, ожидая сумерек. Они пришли с грохотом весеннего грома, яростным шумом дождя за окном и бешеным ветром, от которого гнулись деревья. Уже непонятно было - то ли вечер, то ли сразу ночь, но только казалось, что наш деревянный коттедж одиноко плывёт в океане ожесточённой бури. Сумасшедший ливень атакует крышу, молнии раскалывают землю, а пушечный гром сотрясает всю вселенную. Я постучался к Марине и сказал:
- Слушайте, вы всё равно не спите, а у меня есть коньяк. В такую бурю коньяк - лучшее средство.
- Но я боюсь зажечь свет... - донеслось из-за двери. - И я уже в постели.
- Ну и лежите. Мой ключ подходит к вашей двери. Я сам открою.
И я своим ключом открыл её дверь и вошёл к ней с коньяком.
В полумраке комнаты, освещённой очередной вспышкой молнии, я увидел в углу, на кровати, укрытое одеялом тело и испуганные зелёные глаза на белом лице. Она мгновенно оценила ситуацию: она запирала свою дверь каждую ночь, а, оказывается, я мог войти к ней в любую минуту...
Мы стали пить коньяк, болтая о чём-то, я отворил окно в парк, и теперь шум дождя, запахи мокрой земли, шелест деревьев и грохот грома заполнили комнату. Закутавшись в одеяло, Марина сидела на постели. При каждом раскате грома она испуганно просила: «Закройте окно, я боюсь!»
Я закрыл окно, подошёл к ней вплотную и нагнулся, чтобы поцеловать.
- Нет! - сказала она, почти вскрикнув. - Не смей! Никогда!
Но снова гремел гром, молнии рвались в окно, майская гроза атаковала землю с таким же темпераментом, с каким я атаковал Марину. И наконец, с очередным ударом грома, Марина охнула у меня в руках, опустошённо расслабилась и... заплакала. Замужняя женщина, только что прилетевшая из Франции, красивая и молодая, год прожившая в Париже, оказалась необразованной, как тринадцатилетняя девчонка...
На рассвете она сказала, что ненавидит меня и себя и немедленно уезжает. И тут же устало уснула.
Днём мы спали. Точнее, я днём отсыпался. А Марина, придя с завтрака, тормошила меня и дразнила:
- Дурында! Разве ты не знаешь, как выглядит женщина после такой ночи? Там же вся столовая с ума сходит!
И правда, теперь все киношные жуиры, позабыв о своих пишмашинках, хищно кружили вокруг нашего коттеджа в надежде прорваться в нашу крепость и унести мою добычу. Во время обеда и ужина за нами следили десятки глаз, и кто-нибудь обязательно прилипал к Марине, предлагал прогулки, вечеринки, поездки в Дом кино, но я никак не реагировал, на людях мы продолжали быть на «вы». Но ночью...
Я плотно закрывал все окна и двери коттеджа, задёргивал шторы, изо всех комнат приносил в свою комнату все постели, стелил на полу, и получалась обширная, пять квадратных метров, арена. Потом я шёл в её комнату и, преодолевая её короткое, со слезами сопротивление, поднимал её на руки и нёс к себе...
В шесть утра громкий стук в окно заставил нас обоих вздрогнуть.
- Муж! - Марина метнулась в свою комнату, а я, прикидываясь сонным, пошёл открывать дверь, в которую продолжали стучать милицейским стуком.
Но это был не муж, это был почтальон, причём точь-в-точь как у Эдика Успенского в его Простоква-шине - в плаще и на велосипеде.
- В чём дело? - спросил я недовольно.
- Срочная телеграмма! Распишитесь!
Я взял телеграмму с красной полоской поверху и прочёл: «Срочно вылетай. Банионис дал два дня, но Печерникова отказывается сниматься с Соломиным. Мы в гостинице «Рига». Халзанов».
Я дал почтальону рубль за доставку и вернулся в комнату Марины.
- Меня вызывают в Вильнюс на пару дней. Там Свердловская студия снимает по моему сценарию фильм «Открытие» с Банионисом, Печерниковой и Виталием Соломиным, но Ира отказывается сниматься в кульминационной сцене...
Марина не отвечала. Она нашвыряла полный чемодан платьев и брюк, кофточек и блузок и пробовала закрыть его, но он не закрывался, он был переполнен.
- В Вильнюсе я буду в гостинице «Рига». Можешь мне позвонить.
Ответом было презрительное молчание. Я подхватил на плечо свою сумку и в ожесточении зашагал на станцию. Через пять часов я уже был в Вильнюсе...
«Мы стояли в аэропорту, у турникета. К самолёту уже прошли последние пассажиры. Андрей молчал, держал руки в карманах куртки. Глаза у Лизы были сухие, только накрашены сверх обычного...
- Вы летите или нет? - спросила у Андрея дежурная по посадке.
- Лечу, - ответил Андрей и повернулся к Лизе. - Ну? Прости меня. Если хочешь, ещё можно успеть взять второй билет.
Лиза отрицательно покачала головой.
- Прости, - снова сказал он, поцеловал её, и она не отстранилась, а даже провела ладонью по его щеке. Медленно, едва касаясь пальцами. И было в этом скупом жесте что-то такое, от чего у меня защемило сердце...»
Это отрывок из сценария «Открытие», написанного от имени крупного учёного Юрышева. Поскольку Юрышев остановил опасные опыты своего сына Андрея, Андрей ушёл из института отца и улетал в Сибирь, в Академгородок. Провожать его приехали в аэропорт его любовница Лиза и сам Юрышев, ужасно огорчённый тем, что ради своих научных амбиций Андрей (Виталий Соломин) бросает в Москве такую замечательную женщину - Лизу (Ирину Печерникову). Поскольку Банионис, игравший Юрышева, работал в Паневежисе, в своём литовском театре, а для съёмок выкраивал только день-два, свердловский режиссёр Борис Халзанов снимал эту сцену в Вильнюсском аэропорту и вызвал меня на съёмку, потому что у Виталия Соломина не сложились отношения ни с Печерниковой, ни с кинооператорами. Прилетев, я тут же провёл примирительные беседы и с Ириной, и с Виталием, а утром примчался в аэропорт на съёмочную площадку и стал ждать, когда осветители поставят свет и актёры займут свои места у трапа самолёта. Наконец, часа через три, всё было готово. Печерникова, кутаясь в платок, встала перед Соломиным, и он, через плечо ответив дежурной по посадке: «Лечу», - сказал Ирине свою реплику:
- Прости меня. Если хочешь, ещё можно успеть взять второй билет.
Он произнёс это сухо, формально, не любя Ирину и вовсе не желая, чтобы она летела с ним. Собственно, именно так и нужно было по сценарию, потому что Андрей уже отрезал её от себя, расстался с ней и жил своим завтрашним днём там, в Сибири. А это сентиментальное прощание, да ещё в присутствии отца, вызывало у него только досаду.
Две камеры стояли «восьмёркой», чтобы снять и реплику Соломина, и реакцию Печерниковой, и я ждал, что сейчас Ирина, как и было написано в сценарии, покачает головой, а затем протянет руку к лицу Соломина - медленно, едва касаясь пальцами его щеки. И вложит в этот жест всё, что только может сказать любящая женщина, - и прощение, и благословение на дорогу.
Но Ирина не двигалась! Она не качала головой, не поднимала руки, не шевелилась! Стоя сбоку от актёров и в двух шагах от камеры, я видел, что её лицо бесстрастно и пусто, как серый пейзаж за её спиной. Целовать такую Печерникову, да ещё просить у неё прощения, не смог бы, я думаю, даже Вячеслав Тихонов в «Доживём до понедельника».
- Стоп! Выключить свет! - приказал режиссёр и посмотрел на меня, сказал шёпотом: - Вот так в каждой сцене. То он её сажает, то она его. Что делать?
Я шагнул к Ирине, взял её под локоть, отвёл в сторону и сказал в отчаянии:
- Ну как же так, Ира! Это ваша главная сцена! Вчера вы мне сами сказали, что именно из-за этой сцены согласились сниматься в фильме!
Действительно, вчера, во время ужина, Ира выдала мне целую обойму комплиментов за то, что в этой кульминационной сцене у неё нет ни одного слова, а есть только этот жест и взгляд. «Я знаю, как это сыграть, - говорила она. - Не волнуйтесь. И можете спать спокойно - я сыграю это не хуже вашей любимой Лайзы Миннелли! Вот увидите!» И вдруг сегодня в её лице и в замечательных тёмных глазах - пустота, кладбище эмоций и мыслей.
- Ира, что с вами? Может, послать за коньяком? За кофе?
- Ничего не нужно, - ответила она, нервно закуривая. - Просто уберите Соломина из кадра, я не могу видеть его перед собой!
- Но как же снимать эту сцену без Андрея?
- Ну, вы же сняли общий план, как мы стоим друг против друга. А теперь снимите мой крупный, но без него. Поставьте вместо него кого угодно или станьте хоть сами. И я вам всё сыграю.
- Как вы сыграете, Ира?! - сказал я с тоской, понимая, что и эта сцена, которой я так гордился, летит коту под хвост! Каждый фильм - кладбище сценария, но чтобы вот так, на моих глазах, да ещё руками таких знаменитых и талантливых актёров, похоронить одну из лучших сцен сценария, - это было выше моего долготерпения!
- Давайте я вам покажу, как я сыграю, - предложила между тем Ирина, рассматривая меня каким-то новым, пытливо-женским взглядом. - Хотите?
- Ну покажите... - нехотя согласился я, чувствуя, что сейчас либо брошусь вниз головой с крыши аэровокзала, либо пойду в ресторан и напьюсь вусмерть.
Но было в её взгляде что-то пронзительно-испытующее, как у экстрасенса. Словно она увидела всё, что было со мной прошлой ночью в зелёном болшевском коттедже...
- Станьте против меня, - властно сказала она и поставила меня перед собой. - Вот так. А теперь смотрите. В глаза мне смотрите!
И вдруг - не знаю, как это случилось, но вдруг тёмные, мягкие, бархатные глаза Ирины Печерниковой, знакомые всей стране своей наивной невинностью по фильму «Доживём до понедельника», - вдруг эти глаза расширились и властным, могучим и даже каким-то втягивающим взглядом вобрали меня в себя - всего, целиком, со всем моим болшевским опытом и мужским апломбом! И там, внутри, они омыли меня слезами любви, нежности и вожделения, а затем выпустили из себя, снова поставили перед собой на холодные плиты лётного поля, и уже совсем другим, не чувственно-плотским взглядом любовницы, а взором всё понимающей и всё прощающей матери прошли по моему лицу и щекам, вернулись к моим глазам и... оттолкнули меня от себя, посылая в другую жизнь...
- Ну? - сказала Ира после паузы и затянулась сигаретой. - Видите, я обошлась без жеста, только глазами. Так вас устроит?
- Ира... - хрипло выдохнул я, чувствуя такую слабость в коленях, какой у меня не было даже после ураганной ночи с Мариной. - Это... Это именно то, что нужно в этой сцене! - И повернулся к режиссёру. - Боря, свет, камеры!
- Но только без Соломина, - тихо сказала мне Ирина. - Станьте вместо него.
- Нет, Ира, я больше не могу! Два раза подряд я это не выдержу!
- Ничего, становитесь! - приказала она. - Не с Халзановым же мне это играть! У него тут жена на площадке...
Нужно ли говорить, что после четвёртого дубля я едва ушёл с площадки на полусогнутых и ватных ногах, чувствуя, что ни в этот день, ни в последующий не буду способен ни на какую мужскую работу?
 |
| Эдуард Тополь и Ирина Печерникова |
А вернувшись в гостиницу, не сразу понял, что за телеграмму подсунули под дверь моего номера.
В телеграмме было всего три слова: «Люблю. Жду. Целую». Без подписи. И только место отправления телеграммы - «Болшево, Московская обл.» - подсказало мне, что это от Марины. В ту же ночь первым же самолётом я вылетел в Москву, гадая по дороге, что подвигло Печерникову на такую пронзительную - воистину круче Лайзы Миннелли - игру. Неужели она и вправду прочла в моих глазах всё, что было у меня накануне в «Болшеве», и ревниво показала мне свою, женскую «кузькину мать»?
Не знаю, не знаю до сих пор. Только помню, что в семь утра я с букетом цветов вошёл в свой зелёный коттедж, своим ключом открыл Маринину дверь и застал её сонную, изумлённую, радостно потянувшуюся ко мне всем телом.
...Интересно, думаю я сегодня, неужели таким же способом наши замечательные, наши великие режиссёры добивались тогда от актрис такой игры, что получали за свои фильмы Сталинские и Государственные премии и призы международных фестивалей?..
В мире есть острова, куда богатые новобрачные летят на медовый месяц, - Сейшелы, Мальдивы, Барбадос. Наш Дом творчества был островом творческого медового месяца сценаристов и режиссёров. Ведь как только фильм запускается в производство, его так называемый подготовительный период начинается именно с этого брачного процесса режиссёра-постановщика с автором сценария. В это время мы, сценаристы, нужны режиссёрам, в этот месяц они зависят от нас, холят нас и лелеют и за счёт бюджета фильма везут в санатории, на курорты и даже в какую-нибудь Марбелью. Но в то время, о котором я рассказываю, ни про какие Марбельи не могло быть и речи, писать режиссёрские сценарии будущего фильма нас, сценаристов, режиссёры везли в Дома творчества - в Болшево и в Репино.
А поскольку съёмочный период у большинства фильмов приходится на лето, когда солнце почти круглые сутки, то подготовительный период чаще всего приходится на зиму. И потому в январе-феврале-марте, когда студии получали новый годовой бюджет, «Болшево» становился Домом ударного творчества! Элем Климов с Лунгиным и Нусиновым, Андрей Кончаловский с Ежовым и Ибрагимбековым, Александр Митта с Фридом и Дунским, Юлий Райзман с Гребневым, Эльдар Рязанов с Брагинским, Савва Кулиш со Шлепяновым, Владимир Вайншток с Финном, Андрей Смирнов с Труниным, Марлен Хуциев со Шпаликовым, Лариса Шепитько с Рязанцевой, Пётр Тодоровский с Миронером... Мне кажется, я могу перечислять бесконечно! Но лучше сами представьте нашу столовую, в которой все двадцать пять столиков были заняты этим бурлящим вулканом творческой энергии, да что там энергии - мощи! Ведь, войдя в подготовительный период, все режиссёры ещё не растратили своего запала и готовятся к съёмкам, как боксёры к бою на звание чемпиона мира! Именно этот фильм сделает их знаменитыми, именно этим фильмом они покорят Канны, Венецию, Берлин и Лос-Анджелес! Молодые орлы и орлицы, ещё недавно птенцами вылетевшие из вгиковской альма-матер, радостно шумят, хлопают друг друга по плечам, разминают крылья перед решающим взлётом. И вот уже «всё смешалось в доме» творчества - вся столовая наполняется знаменитым раскатистым хохотом художника Бориса Бланка, шутками Ролана Быкова, грузинским акцентом Резо Эсадзе, молдавским тенором Эмиля Лотяну, бакинским баритоном Рустама Ибрагимбекова, узбекской скороговоркой Али Хамраева и неторопливым бурятским говорком Бориса Халзанова.
Прибавьте сюда взбалмошную красотку Вику Фёдорову, могучую стать Нонны Мордюковой, загадочно трагические глаза Татьяны Самойловой, эксцентричную клоунессу Тамару Носову и ещё несколько кино-див той поры. А если в этот вулкан творческой энергии ещё ежевечерне подливать горячительные напитки? Нет, в «Болшеве» не было сауны, но я хорошо помню, как по утрам, приняв горячий душ, мы со Славой Говорухиным голяком выскакивали из коттеджа и сигали в высоченные сугробы снега...
Именно в это время я как-то бороздил заснеженное Подмосковье на своём «жигулёнке» и в Тарасовке наткнулся на расписанную под терем избу с вывеской «Ресторан «Кооператор». Трудно придумать едальне более отвратительное название, сказал я своей пассажирке, но давай попробуем. Мы вошли и оказались среди запахов настоящих бараньих шашлыков, свежей кинзы, овощей и гранатового соуса «Наршараб». Понятно, что, уходя, я оставил официанту щедрые чаевые и назавтра в Доме творчества сказал Столперу:
- Александр Борисович, я тут по соседству нашёл первый в СССР частный ресторан. Можете себе представить - Амиран, шеф-повар «Арагви», с сыном Давудом ушли из «Арагви» и открыли в Тарасовке свой ресторан. Там очень вкусно! Давайте там пообедаем как мужчины. Сколько можно тут есть паровые котлеты с картофельным пюре?
Помимо того что Столпер был классиком, режиссёром фильмов «Парень из нашего города», «Жди меня», «Живые и мёртвые» и др., он ещё был профессором ВГИКа, руководителем режиссёрской мастерской, из которой вышел Борис Халзанов, постановщик моего «Открытия». А почти все фильмы снимались тогда на плёнке Шосткинской кинофабрики, и это было как игра в «русскую рулетку» - вы никогда не знали до съёмки, какая партия плёнки бракованная. И когда на Свердловской студии выяснилось, что половина материала, снятого Халзановым, плёночный брак, - студия оказалась на грани банкротства и Столпер вылетел в Свердловск спасать своего ученика. А меня туда вызвали как автора сценария, и там, в монтажной, сидя с великим мастером, я целый месяц наблюдал за его работой и как мог помогал из обрывков снятого материала выстроить, смонтировать и озвучить хоть какую-то сюжетную линию.
По всей видимости, наше партнёрство пришлось Столперу по душе, и, приступив на «Мосфильме» к съёмкам фильма «Четвёртый» с Высоцким и Мариной Влади, Александр Борисович предложил мне написать сценарий его следующего фильма. То есть это был как раз тот период, когда режиссёр и автор сценария начинают ухаживать друг за другом, и мы поехали обедать в «Кооператор». А едва мы вошли в ресторан, как сидевший у входа официант вскочил нам навстречу
- Ой, это вы! Спасибо, что пришли! Нет, не сюда, не в общий зал! Идите за мной!
И повёл нас через кухню в глубину ресторана, в заднюю комнату. По дороге я впервые увидел толстяка Амирана Ильича, хозяина ресторана. В белом халате, он стоял с радиомикрофоном в руке и говорил куда-то:
- Свежий помидор подними десять штук! Огурцы тоже давай, кинзу давай, редис тоже давай...
- С кем он говорит? - спросил я у официанта.
- С подвалом, с холодильником, - ответил тот. - Нам из Грузии самолётом присылают свежую баранину, овощи и фрукты...
А когда мы сели за стол, официант подал толстое меню и спросил:
- Вас как обслуживать? По-нашему или по-вашему?
- А какая разница?
- Большая, - улыбнулся он. - По-вашему - это когда вы сами выбираете из меню и заказываете.
А по-нашему - когда мы вам приносим всё меню. Попробуйте...
- Ладно, - сказал я, лихача перед классиком. - Давай по-вашему.
О, это было великолепно! Среди мартовской зимы нам несли и несли блюда одно вкуснее другого - шашлыки, купаты, бастурму, сациви, запечённые куриные потроха, помидоры, огурцы, зелень, лаваш, грузинское вино...
В тот же вечер в Доме творчества я объявил всем - Смирнову, Трунину, Финну, Шлепянову, Ибрагимбекову, Бланку, Черных - о своём великом открытии - первом в СССР частном ресторане в Тарасовке, где любой, самый роскошный ужин стоит 10 (десять!) рублей на человека. А всё, что вы не съели, вам заворачивают в лаваш и дают с собой. И с тех пор как минимум два раза в неделю мы отправлялись туда большим десантом на двух и даже на трёх машинах.
Однажды на очередном Всесоюзном съезде кинематографистов патриарх советского кино Сергей Апполинариевич Герасимов, говоря о фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича», сказал:
- Марлен Хуциев весит пятьдесят три килограмма, из них пятьдесят кило - это его талант...
В то время, о котором я рассказываю, в Павле Финне, авторе сценариев фильмов «Всадник без головы», «Вооружён и очень опасен» и др., тоже было не больше пятидесяти трёх кагэ. Но знаменит он был не только своим сценарным мастерством, но ещё и открытием «закона Павла Финна», который гласил, что на любую компанию нужно столько бутылок сорокаградусного, сколько человек в этой компании, ПЛЮС ДВЕ! При этом, находясь в суперлёгком весе, Павел мог (не знаю, как сейчас) даже в одиночку доказать верность своего закона и, приняв на грудь хоть литр, встать, сконцентрироваться и произнести очередной гусарский тост. Но мы, конечно, не подвергали его таким тяжёлым испытаниям. Представьте себе тёмный зимний вечер, заснеженное по окна «Болшево» и три автомобиля - крохотный, как божья коровка, «фольксваген» Саши Шлепянова, гениального бильярдиста и автора сценария фильма «Мёртвый сезон», мой зелёный «жигулёнок» и белую «волгу» Лили Бернес, вдовы Марка Бернеса. В эту небольшую эскадрилью усаживаются как минимум двадцать разнокалиберных кинематографистов - от крупногабаритных Рустама Ибрагимбекова, Юлика Гусмана и Валентина Черных до малоформатных Павла Финна и вашего покорного слуги. Плюс наши подруги.
- Вперёд! - возглашает Шлепянов. - Необъятные просторы России ждут нас!
И мы отправлялись в тарасовский «Кооператор», где закон Павла Финна «Плюс две» был нами проверен многократно и выручил даже 28 января, в тридцатиградусный мороз, когда в «Кооператоре» не было отопления, а мы приехали туда отметить день рождения Рустама Ибрагимбекова.
Именно после этой поездки гениальный Боря Бланк написал в духе Пиросмани картину «Ужин в Тарасовке». На ней фронтально, в шубах и дублёнках, сидят за столом (справа налево) Валентин Черных, Рустам Ибрагимбеков, Александр Шлепянов и ваш покорный слуга, а по бокам, в торцах стола, - сам Борис Бланк с женой. А за нами стоят официант и Амиран Ильич. Вернувшись из эмиграции, я несколько лет разыскивал эту картину и наконец отыскал её на антресолях мастерской Бориса Бланка. Потом, в Московском доме кино, был мой творческий вечер под названием «Отчёт об эмиграции», на котором Юлий Гусман, тогдашний директор Дома кино, торжественно вручил мне эту картину, и я увез её в США.
Две недели назад в Москве Павел Финн дал мне лондонский телефон Саши Шлепянова, с которым мы не виделись с 1978 года и которого я помню только таким, каким он смотрит на меня с этой картины. Я набрал этот номер и, как только услышал мужской голос, сказал:
- Пароль: «Необъятные просторы России ждут нас!»
Была - на долю секунды - задержка с ответом, это Шлепянов из Лондона пробросил себя в «Болшево» 78-го года. А потом сказал:
- Это ты, Эдик?
- Да, - сказал я. - Пора ехать в Тарасовку.
- Но ведь нет уже ни Белого, ни Дома творчества, - сказал Шлепянов.
P.S.
МОСКВА. 1.11.2013. РИА «Новости». В 2001 году Союз кинематографистов продал фирме «Контакт-плюс» здание Дома творчества в Красной Пахре. Покупатель в качестве бартера пообещал провести реконструкцию болшевского Дома творчества. Перестройка была начата и остановлена из-за нехватки средств.