Помню, как я боялся детей. Боялся и ненавидел. Морщился и крысился, шипел и корчился, когда они заходились плачем на соседнем ряду в самолете. Не мог без желчно-тошнотного позыва взглянуть на рекламу памперсов по телевизору. Отказывался наотрез, буде какой-нибудь родственник предлагал мне подержать на руках своего краснокожего бессмысленного младенчика.
Завести когда-нибудь своих? Чтобы — что?
Чтобы менять их изгвазданные желтым пометом пеленки? Чтобы они отрыгивали мне на плечо эту вот свою кислую сыворотку? Чтобы будили воплями по ночам? Чтобы они вклинились в моей постели между мной и моей женщиной, как тот меч, который Тристан клал между собой и Изольдой в качестве контрацептива: лучшее предохранение, мол, — воздержание.
Но это все просто досадная ерунда. Настоящий ужас в другом: дети собирались сожрать мою молодость; поэтому-то я и держался, сколько мог, так далеко от них, как получалось.
Заведи ребенка — и ты больше не будешь себе принадлежать; а принадлежать ты теперь будешь ему. Уступи женщине, оступись единожды — и все. На шею тебе повесят каменный жернов, и больше тебе уже не увидеть неба над головой и вперед, вдаль даже не взглянуть — только под ноги будешь смотреть, выглядывая в земле, чего бы там такого наковырять на прокорм верещащей дикой ораве, которая объявила себя твоей семьей.
Конец карьере: потому что нельзя будет ни учиться, ни переезжать в другие страны, ни путешествовать — а соглашаться на любую работу, лишь бы деньги какие-то платили, лишь бы было на что продукты купить. Конец тусовкам — какие тусовки, козел, а с детьми кто сидеть будет? И конец свободе, конечно: ребенок — наручники, одним браслетом-ручкой вцепится-защелкнется вокруг твоего запястья, а другим — вокруг запястья той женщины, с которой ты совершил вместе эту ошибку; и одним мимолетным прегрешением вы с ней, случайные, столкнувшиеся в космосе тела, себя друг на друга навечно обрекаете.
А потом начнет эта кукла, этот голем заколдованный расти-взрослеть, и с каждым его новым днем одним твоим днем меньше будет становиться, твои соки он будет сосать, твоей кровью напиваться; тебе — стареть и сохнуть, ему — цвести и наливаться. И все, чего ты за жизнь добьешься, все, что создашь и заработаешь, он в конце себе загребет, захапает; и спасибо, если еще не ускорит этот конец, не дотерпев.
Вот, если вкратце. Не без гипербол, конечно, но по сути все так.
Допускаю, что у меня детобоязнь имелась в особо острой форме, патологической, но и другие из моего поколения ею тоже страдали. Из пятерых моих школьных друзей-сверстников, не богемных извращенцев, а нормальных представителей среднего класса — мысли завести детей хотя бы до тридцати были только у одного. Остальные откладывали этот день, день прощания с юностью, на бесконечное потом, на несбыточное завтра.
Мы не хотели размножаться. Не собирались продолжать род.
Основной инстинкт нас не касался.
Нас вообще не интересовала демографическая ситуация на Родине.
Мы думали о двух вещах: карьере и тусовках.
Почему?
Можно списать все на хаос девяностых, в котором мы росли; дети и семья не включались тогда в базовый пакет общечеловеческих ценностей — глупо думать о потомстве, когда не знаешь, что ждет тебя завтра. И это нежелание загадывать на завтра мы перенесли во вроде бы стабильные нулевые; мы жевали бесплатные доллары, но во рту оставалось горькое послевкусие фальши. Мы подсознательно не верили в то, что «хорошо» теперь настало навсегда. Мы хапали кредиты и гнали в Таиланд, а в Родину мы особо не верили, несмотря на вечерние телемантры; и даже материнский капитал, эта путинская затея выкупать за десять тысяч долларов у граждан их детей, с нами не срабатывал.
Даже обсуждать возможность заведения семьи казалось нам тогда совершенным абсурдом; а редкие смельчаки, отважившиеся на женитьбу, а тем более на беременность, становились изгоями, чумными, прокаженными. Говорить с ними? О чем? О памперсах? О срыгиваниях?
Странные, дикие люди.
Так мы думали раньше. Я — в первую очередь.
Перемотаем на сегодняшний день.
У меня ребенок, которого я обожаю. Самые отчаянные и яростные тусовщики, которых я знал, счастливо женились и пошли уже по второму кругу с беременностями, памперсами и грудным вскармливанием. Собираясь в кафе или барах даже мужской компанией, вместо красивых одиноких женщин мы обсуждаем вскармливание, памперсы и беременности. Меряемся тем, у кого ребенок в каком возрасте сказал первое «папа», когда пополз и когда пошел.
Ничего, кстати, нет такого в памперсах; могу научить вас менять их — проще простого. И я даже горжусь тем, что вслепую за тридцать секунд могу собрать бутылочку и сделать кашку быстрого приготовления.
Черт, что случилось?
Не Путин же со своим капиталом на нас повлиял? Не знаю ни одного человека, который бы этот капитал из государства выдрал и обкешил. И не стабильность же проклятая — наоборот, последние четыре года все как раз и покатилось в те самые тартарары, которые мы мозжечком предчувствовали все тучные нулевые.
Почему же с нами случились дети?
Как мы перестали их бояться?
Как научились с ними жить?
Пытаюсь понять.
То поколение, что перед нами, проскочило в миллиардеры. Оно мозолило нам глаза своими «майбахами» и шлюхами, обернутыми в «Луи Вюиттон», своими заводами-газетами-пароходами, и мы хотели так же. Мы гнались за ними, думая, что богатство и слава полагаются тем, кто стремится, не понимая еще, что в нашей стране и то и другое, как в СССР, выдают по разнарядке и нам ничего такого не положено. Из нас никто миллиардером не стал, кроме Полонского, да и тот рехнулся от груза славы и богатства.
Сегодня, к тридцати с чем-то, мы стали менеджерами среднего и верхнего звена, стали бизнесменами, стали художниками и фотографами, о ком-то из снисхождения написал «Форбс» (русский, конечно), о ком-то — «Афиша», но в целом мы оказались в космосе, в невесомости: ничто нас не притягивает, не на что опереть ногу, и как ни маши руками-ногами, все равно по большому счету барахтаешься на месте — в вакууме.
И вдруг выясняется — как выяснялось неоднократно до нас, — что дети, в общем, оказываются единственным подлинным достижением, которое доступно каждому. Что они — настоящие, и что все чувства, которые они открывают в нас, — единственные настоящие чувства. И да, бизнес — лучший спорт, и да, слава — наркотик, но нельзя всегда быть чемпионом и однажды приходится слезать с иглы. Адети... Им не важно, успешны вы или нет, известны вы только соседям или всему миру. Дети вас готовы любить за то же самое, за что и вы их, — п росто за то, что вы друг у друга есть.
И выясняется, что первому шагу и первому слову радуешься больше, чем очередному миллиону и новому контракту, ну или, там, обложке, а уж тем более повышению. А впереди, говорят, еще переодевания в Деда Мороза, утренники в детских садах, первое Первое сентября с домашним видео; раньше-то мы думали, что это херня какая-то, а теперь начинаем подозревать, что это взрослые не только для детей делают, но и для себя. Потому что детское счастье, счастье твоего ребенка — и есть тот самый чистейший наркотик, у которого не надо дозу повышать и после которого отходняков никаких.
Но это так, теория просто.
А на самом деле, может, просто перебесились.
Может, стареем просто.
(с) Дмитрий Глуховский