Чем грезит российская политика после расставания с мечтой о срединном пути.
Не знаю, замечали ли вы, но реальная география города — та, что отображена на картах, схемах метро или в «Яндекс.Пробках», — часто не совпадает с той географией, что прорисована у вас в голове. Если присмотреться, окажется, что на ваших внутренних картах расставлены специальные ориентиры, присутствует особая цветовая навигация, а также встречаются не существующие в реальной жизни указатели «здесь хорошо» — «там плохо». Дело даже не в том, что Капотня дана нам в ощущениях как место, в чем-то уступающее Остоженке: все гораздо сложнее. Мне вот всегда казалось, что рай на земле находится где-то между проспектом Вернадского и Ленинским, на той же параллели, где цирк и гуманитарные корпуса университета; верхняя часть зеленой ветки метро выглядит как-то подозрительно, а отходящие по обе стороны Сретенки переулки чудо как хороши ближе к бульварам и существен но ухудшаются по мере приближения к Садовому. Или вот еще, если вспомнить город моего детства— почему-то мне всю жизнь представляется, что улица Комсомольская проходит на его метафизической карте сверху вниз, а пересекающая ее улица Трудовые Резервы — слева направо (хотя на реальных картах все выглядит ровно наоборот); я даже как-то обсуждал эту тем у с друзьями детства — у них ровно та же картина. Для изучения этих внутренних эмоциональных карт придумана специальная квазинаучная дисциплина — психогеография; но даже если не вдаваться в подробности, а просто обратить душу очами внутрь— вы сами обнаружите эти ориентиры и условные знаки: почему-то движение по улице А воспринимается как окрашенное в теплые цвета и восходящее вверх, а параллельная ей улица Б вполне может оказаться по ощущениям серо-бу-рой и уходящей вниз наискосок.
У российской политики тоже есть своя психогеография — эмоционально окрашенные образы, в которых ее принято осмысливать. Причем в отличие от субъективной городской навигации эти ассоциации зарождаются в головах не сами по себе — это коллективная, как в книжках Кастанеды, точка сборки, которая спускается, как решения съездов КПСС, откуда-то сверху и, как решен и я тех же съездов, слегка изменяется со временем. Ну да, существует традиционная российская путаница с левыми и правыми — усугубляющаяся тем, что левая политика прекрасно сочетается на практике с правой экономикой (и наоборот), а в такие тонкости никому, кроме специально нанятых экспертов, вдаваться неохота. Случаются в этой психополитической области и психопатологические проекты — вроде недавней попытки отрастить для партии власти вторую (она же левая) ногу в виде «Справедливой России»; в результате одна нога, хоть и покрылась синяками, струпьями и язвами, довольно бойко еще брыкается, а вторая совсем в глубоком параличе. Но вообще, если посмотреть на изменения психоэмоциональных метафор за последние лет десять, в глаза бросается вот какая штука.
Из российской политики исчезло понятие центра вместе со всеми подходящими к нему синонимами — середина, мейнстрим, становой, прости господи, хребет. Вспомните золотое правило 1990-х: не знаешь, на чем построить предвыборную кампанию, — назовись центристом, авось прокатит. Центристам и объявлял и себя не только лишенные качеств Рыбкин и Шахрай — центристом назывался Черномырдин, центристом объявлял себя Явлинский, и даже Жириновский декларировал, что он и есть реальный истинный центрист. Почему-то было очень важно обозначить свое место в воображаемом центре, оттеснив оппонентов на обочину, на поля, в примечания. Назвавшись центристом, необходимо было сделать второй шаг —определить так называемую «опору России»; некий общественный слой, который выполняет функции условного Рыбкина в масштабах всей страны и завидев который радикалы и маргиналы должны трусливо жаться по углам. В вопросе о том, кто является опорой, мнения расходились — на эту должность баллотировались фермеры, армия, промышленники и предприниматели, а также трудноопределимый средний класс; принципиально здесь не то, кого именно назначали несущей колонной, а само стремление эту колонну найти. На среднем классе стоит остановиться подробнее — для постсоветской публицистики (за вычетом принципиально антицентристских ее проявлений вроде «Лимонки» и газеты «Завтра») средний класс был фетишем, объектом культа, точкой, в которой сходятся все упования: с его появлением, разрастанием и укреплением связывались все надежды на мирное эволюционное ее, страны, развитие. Где-то рядом на условной полосе «Культура» звучали жалобы на отсутствие в более возвышенных областях мейнстрима, который в идеале должен быть «крепким» и «европейским» — и, находясь в симфонии с порождающим и потребляющим его средним классом, сводить воедино культурное пространство, создавать некий общий для всех (он же срединный) язык. Тоска по мейнстриму была настолько сильна, что в этом качестве воспевались самые неожиданные произведения — будь то маньеристская киносказка про вампиров или написанные наполовину на протокомипермяцком саги из жизни коренных уральских племен.
Предыдущий абзац сейчас тоже кажется написанным на каком-то древнеуральском языке: старожилы не припомнят, когда в риторике власти в последний раз заходила речь о центристской позиции или среднем классе; кажется, все эти фигуры речи сгинули в середине 2000-х вместе с губернаторскими выборами и хитами группы «Звери». Место центра временно занимала вертикаль, но, кажется, и она себя изживает: пространственные образы все больше замещаются количественными. Совершенно не важно, где проходит срединный путь и какая точка является опорной; гораздо существенней определить, кого арифметически больше. Правда, добро, благо, золотая середина находятся там, где тупо много людей, где их больше — там и самая суть (именно с этим связана болезненная страсть к пересчету собравшихся на Болотной и Поклонной: почему-то для обеих сторон было дико важно заявить, что наших сегодня больше). Это большинство, как и разнообразные «становые хребты» из прошлой эпохи, тоже конструируется искусственно и, наверное, способно изменяться со временем: сегодня оно будто бы требует оградить страну от аморальной заразы с Запада, завтра будет как бы сражаться с трудовыми мигрантами с Востока, послезавтра еще чего-нибудь. Любопытно, что сегодня для определения этого большинства и отграничивания его от меньшинств используются вещи совсем интимные: условно говоря, какому богу ты поклоняешься и с кем ты спишь. При этом определившееся по интимным вопросам большинство не вправе оставаться пассивным — оно должно бороться с агрессией (как правило, вымышленной) этих меньшинств и если не навязывать им свой образ частной жизни, то как минимум лишать их права голоса. Движение от краев к центру (с укреплением этого центра) замещено движением от большего к меньшему (с подавлением этого меньшего).
А теперь заглянем на полосу «Культура». Допусти м, здесь тоже наследил и представители агрессивно-послушного большинства и готовность носить крест на груди или показательно клеймить геев оказывается важным карьерным бонусом. И действительно, выразители интересов просвещенного среднецентристского здравого смысла находятся явно не в лучшем состоянии — Леонид Парфенов десять лет сидит фактически с запретом на профессию, Борис Акунин вместо очередной серии похождении центристски настроенного сыщика пишет в ЖЖ посты про революцию — но вот ведь странная штука: именно в этот неподходящий момент если не во всем российском искусстве, то по крайней мере в самой массовой его части неожиданно завелся мейнстрим. Ну, то есть качественное, крепко сделанное, вполне среднеклассовое по настроению жанровое кино, которое к тому же смотрит дико много народу. Как правило, в этих фильмах еще играет актер Данила Козловский — но смотрят их не только поэтому. В первом из них герой Козловского отвергает ближе к финал у образ жизни большинства, предписывающий как можно больше врать и воровать, и уходит строить светлое будущее с представительницей радикальной арт-группировки. В последнем — и самом популярном — тот же Козловский продавливает силой таланта и профессионализма и тренера-харизматика со сталинистскими замашками, и нормативно-партийную вертикаль, и агрессивно-послушное большинство, которое ленится играть в хоккей, потому что и гак нормально платят. Он, конечно, накостыляет в духе времени звероподобным канадцам — но вообше-то он обычный парень, который хочет честно заниматься в своей стране тем делом, которое лучше всего у него получается. Одно слово — центрист.
На самом деле Валерий Харламов был правым крайним нападающим, но эта психогеографическая подробность уже не и меет к делу никакого отношения.
(с) Юрий Сапрыкин