Чтобы состоялось литературное чудо, нужно, вроде бы, очень много: и силы, и новая идея, и времена подходящие, и издатель, готовый взять на себя ответственность... Для Корнея Чуковского, как оказалось, нужно было лишь одно: маленькая любимая девочка рядом.
Мурочка, четвёртый ребёнок Чуковского, появилась на свет 24 февраля 1920 года в голодном и холодном Петрограде. «Долгожданное чадо, которое - чёрт его знает - зачем, захотело родиться в 1920 году, в эпоху Горохра и тифа», - писал её отец в дневнике. Грипп-испанка, нет электричества, нет хлеба, нет одежды, нет обуви, нет молока, ничего нет.
Ума няу, уманя!
Чуковскому было почти 38 лет, старшим детям - 16, 13 и 9. Он зарабатывал на жизнь, как тогда говорили, пайколовством: читал лекции в Балтфлоте, в Пролеткульте, во «Всемирной литературе», в Доме искусств, в Красноармейском университете; читал акушеркам и милиционерам, читал, читал, читал без конца. За лекции давали пайки. На эти пайки кормились все домашние: жена и четверо детей. «Никто во всём Петрограде не нуждается больше меня, - написал в это время Чуковский в заявлении в Наркомпрос. -У меня четверо детей. Младшая дочь - грудной младе нец. Наркомпрос обязан мне помочь и - немедленно, если он не желает, чтобы писатели умирали с голоду... Помощь должна быть немедленной и не мизерной. Нельзя человеку, у которого такая огромная семья, выдавать пособие в 10-15 рублей».
Мурочка ещё совсем крошка, а отец измочален работой и добыванием еды. Дневник Корнея Ивановича в первый год Мурочкиной жизни рассказывает о ней не так уж много: младенец пищит, радуется огонёчкам, вертит головой, дёргает папу за усы, прыгает на руках. Младенец восхищается самоваром. Младенца приучают к горшку. В полтора года младенец уже порывается говорить, и отец замечает, как девочка радуется, когда ей называют предметы, на которые показывают. Скоро появляется речь. «Ава - значит собака», - фиксирует Чуковский, и не за горами те времена, когда в русской литературе появится верная собака Авва.
Девочка начинает говорить. Уже определяется индивидуальность: эмоциональную, чуткую, нервную Мурочку легко рассмешить, обрадовать, изумить, рассердить, обидеть; она очень похожа на отца - даже тем, что, как и он, плохо спит. Укладывая, заговаривая её долгими бессонными ночами, он рассказывает ей сказки. Знаменитый «Крокодил» тоже вырос из такой сказки-заговаривания, рассказанной больному ребёнку в дороге. Чуковский и больного Блока, когда ездил с ним в Москву, забалтывал, отвлекал, заговаривал - и тому, кажется, становилось легче.
Он пишет статьи с Муркой на коленях. Он говорит с ней на непонятном языке: «Когда она очень весела, слова так и прут из неё, а что говорить, она не знает, не умеет». Бадяба. Лявы. Ливотявы. Потом появляются слова, книги, ритмика, поэтическая речь:
Та рам а ка та ла ла,
Та ра му ка я.
Теперь начинаются стихи. Ума няу, ума няу, ума няу, уманя!
Эти наблюдения за пробуждением ритма вошли потом в книгу «От двух до пяти», первое на русском языке - а может быть, и в мире - вдумчивое и систематическое исследование детского творчества.
Чуковский к этому времени уже был автором знаменитого «Крокодила» и «Мойдодыра», у него был уже опыт издания детского журнала; он давно знал, что с детским чтением в стране беда - сам искал, что почитать детям, сам подбирал для них книги, выбирал у взрослых поэтов подходящее для детей... Едва получив краткую передышку (лето, дача, немного уединения, пауза), взялся за «Тараканище»: радовался, что «рифмы стучат в голове». Рифмы и ритмы накатывали на него такой же необыкновенной, счастливой волной, как на Мурку, - оба в этот момент были способны заплясать от счастья, запрыгать, расхохотаться от переполняющей энергии.
Всенародные родственники
Мурка скоро стала его верным читателем, а потом -любимым собеседником. Как только она заговорила, с ней стало необыкновенно интересно. «Знаешь, когда темно, кажется, что в комнате звери». Для неё, читателя и собеседника, он собрал «Муркину книгу», которую она ждала с нетерпением. Эта книга стала не только Мурочкиным чтением: почти все дети страны уже девяносто лет начинают читать по-русски с «Мурки-ной книги»: с «Путаницы», с «Закаляки», с «Котауси и Мауси», с «Чудо-дерева» и «Барабека». Мурочка Чуковская - всем нам сестра по первым книжкам.
Стихи для него складываются сами собой - из домашних разговоров, из рисования вместе с дочерью, из ночных сказок, из прогулок. Лучшие стихи так и случаются, вырастают сами собой, складываются из жизни, именно потому у них такое лёгкое дыхание, такой колоссальный запас прочности.
Он много гуляет с дочкой, бегает, показывает ей мир - зверей, птиц, людей, даже кладбище. Играет с ней в школу, придумывает для неё страны, сочиняет для неё книги. Марина Чуковская, жена старшего сына Корнея Ивановича Николая, вспоминала, как Чуковский играл с Мурой в собаку: водил её на поводке, а она лаяла; сцена шокировала прохожих, но оба были невероятно счастливы.
Жизнь не делается легче: он почти вытеснен из литературы, он не может больше заниматься литературной критикой. Но внезапно оказывается, что именно сейчас, когда кажется, что он больше никому не нужен, он нужен всем детям страны, потому что всем детям страны нужен папа, который умеет рассказывать весёлые сказки. Потом он станет ещё и всенародным дедушкой, всесоюзным воспитателем, так как с родителями тоже никто не говорит, не рассказывает им, как растить детей, что им читать, как с ними разговаривать о жизни, смерти и повседневных новостях; какие песни им петь, во что с ними играть. Одно время он ещё пытался доказывать, что читателю нужна не только книга о вкусной и здоровой пище, но и книга о здоровом советском ребёнке. Но книги всё не было, и пришлось самому стать для советских родителей ходячей педагогической энциклопедией. Недаром читатели не только присылали ему детские словечки, но и делились мыслями о воспитании и даже спрашивали, как пеленать ребёнка и можно ли давать ему огурцы... Он хранил все эти письма; огромные их количества лежат в архиве, и исследовательская работа с ними только начинается. Родители писали ему о своих детях десятилетиями; в этих письмах - вся история страны в маленьких семейных историях, доверчиво рассказанных читателями.
Буржуазная муть
Тем временем книги его запрещают, объясняя читателям, что и Муха-Цокотуха - переодетая принцесса, и сказочки советскому ребёнку не нужны, и сапожки не растут на дереве, и сам Чуковский «никаких наблюдений над детьми дальше своей семьи не вёл», а книги его вредны пролетарскому ребёнку, потому что предлагают ему буржуазную муть. Цензура запрещает то одно, то другое, то статью, то перевод; но чаще - его детские стихи и сказки. Денег нет, он от отчаяния придумывает совсем несвойственные ему варианты работы: пишет для газеты фантастический роман с продолжением о том, как люди научились управлять погодой... «Как критик я принуждён молчать, ибо критика у нас теперь рапповская, судят не по талантам, а по партбилетам. Сделали меня детским писателем. Но позорные истории с моими детскими книгами - их замалчивание, травля, улюлюканье, запрещение их цензурой - заставили меня сойти и с этой арены. И вот я нашёл последний угол: шутовской газетный роман под прикрытием чужой фамилии», - записывает он в дневнике. И добавляет: «Да я, Корней Чуковский, вовсе и не романист, я бывший критик, бывший человек и т. д.». А следующей строчкой: «Мура увидела ёлку».
Мурочка - его отрада. С Мурочкой он читает Пушкина, Некрасова, Лонгфелло, учит с ней буквы, разговаривает; Мурочка является к нему феей: постучи, к тебе явится фея и исполнит твои желания... Является и исполняет: стелит постель, выносит из комнаты посуду... По дневникам видно, как стихийная одарённость чудесного возраста от двух до пяти к шести годам сменяется рефлексией, искусственностью и оглядкой на окружающих: папа, я придумала детское слово - вкуснянка вместо запеканки...
Мура часто болеет - всякий раз тяжело, страшно, -и он плачет от бессилия и сострадания, и боится потерять это драгоценное дитя, и теряет надежду, и снова обретает её. Он много раз думал, что теряет её, и она всегда возвращалась - такая похожая, такая созвучная, такая музыкальная. Они на многое реагируют одинаково: когда Лида, старшая дочь, вернулась из ссылки (возвращение было нервное, трудное, казалось, общий язык у отца с ней совсем утрачен), оба, и Чуковский, и Мура, от волнения разбежались по разным углам... Мурины переживания за отца, маму и сестру возвращаются страшными снами: сразу после записи о приезде Лиды в дневник Чуковского вписан сон семилетней Муры «Как меня арестовали».
Нервная, возбудимая Мура была слишком сложная, слишком сосредоточенная на своих душевных переживаниях; недаром Чуковский писал: «Ей непременно надо быть в обществе детей - с нами и с Бобой она становится капризной и нервной и привыкает к тому, что она - центр мироздания». И потом уже, когда Мура была совсем больна, в очерке о санатории, где её лечили от туберкулёза, он писал, что ребёнку полезно быть с другими, думать о других, жить общей с ними жизнью и не зацикливаться на своей боли - на том, какой он замечательный страдалец...
Мурочке семь; она пишет стихи и показывает отцу. В сохранившихся стихах детей Чуковского видна прекрасная литературная школа: начитанность, наслышанность, насыщенность хорошей поэзией - то самое, чего так не хватает начинающим поэтам, которым из века в век наставники советуют одно и то же: больше читайте хороших стихов, впитывайте, учитесь... Он разговаривал с ней о стихах совершенно по-взрос-лому; Мурочка на всё откликалась. Он научил её жить литературой, как жил сам, в литературе видеть отраду, наслаждение, лекарство, утешение.
Отречение
Тем временем положение его в литературе становилось всё хуже: его вытеснили отовсюду, сказки не только попали под запрет, но даже напечатавший его книги Госиздат подвергся жёсткой критике за политические ошибки. Политической ошибкой была публикация Чуковского: когда советскому ребёнку надо было рассказывать о великих планах и свершениях, о могучих стройках и новых механизмах, об индустриализации и коллективизации, не перековавшийся буржуазный писатель Чуковский отвлекал детей глупыми нелепицами, небывальщинами, говорящими зверями... Всякий раз, как критики заводили речь о детской литературе, Чуковский неизменно оказывался вредным и безыдейным. Бармалей слишком страшен, заинька - сельскохозяйственный вредитель, муха - вредное насекомое, крокодилы и бегемоты заслоняют от детей фабрики и заводы, - словом, критики в один голос требовали, чтобы за государственный счёт Чуковского не издавали. И его не издавали.
Сохранился черновик письма Корнея Ивановича директору Госиздата: «...чёрт возьми, неужели Советская страна уж не может вместить одного единственного сказочника!» Он недоумевал: зачем критики так стараются сокрушить «чуковщину», она и так давно уничтожена, он три года уже ничего не писал, потому что детский писатель должен быть счастлив.
Потому что литература для самых маленьких -это литература о счастье. О победах добра над злом, о прекрасном мире, в котором так интересно жить, о любви, о нежности, о доверии к миру - обо всём, что так нужно всякому человеку, чтобы прожить длинную и нелёгкую жизнь. Для этого - вот сейчас, в волшебном возрасте от двух до пяти - надо насытить детскую душу поэзией, красотой, любовью и счастьем.
Но красоту не регулируют распоряжения Нарком-проса, а счастье не выносит террора. И даже уверенность в своей правоте оставляет писателя. Госиздат, спасая себя, вынудил загнанного в угол и лишённого работы Чуковского написать письмо с признанием своих ошибок. Письмо это опубликовала «Литературная газета» 30 декабря 1929 года. Чуковский до конца своих дней не мог простить себе этого письма, которое считал изменой самому себе и литературе.
«Я понял, что всякий, кто уклоняется сейчас от участия в коллективной работе по созданию нового быта, есть или преступник, или труп. Когда я вернулся домой и перечитал свои книги - эти книги показались мне старинными. Я понял, что таких книг больше писать нельзя, что самые формы, которые я ввёл в литературу, исчерпаны». Он говорил, что не может больше писать ни о каких крокодилах, что старые темы для него умерли. Он обещал написать для советских детей книгу «Весёлая колхозия».
Литературные соратники восприняли это как предательство. Да и сам он понимал, что письмо это - сродни клятвопреступлению, отречению Петра или отречению Галилея.
И всё, что было дальше, он считал расплатой за это отречение. «В голове у меня толпились чудесные сюжеты новых сказок, но эти изуверы убедили меня, что мои сказки действительно никому не нужны, - и я не написал ни одной строки. И что хуже всего: от меня отшатнулись мои прежние сторонники. Да и сам я чувствовал себя негодяем. И тут меня постигло возмездие: заболела смертельно Мурочка».
Хождение по мукам
Мура заболела в конце 1929 года, отчасти её болезнь и подтолкнула отца к краю отчаяния. В 1930 году стало понятно, что у неё костный туберкулёз. Сначала заболела нога, потом глаз - на один глаз она ослепла, одно время ей даже собирались удалять его, что приводило отца в исступлённый ужас. У Муры страшно болели ноги, в костях появлялись гнойники, ноги гипсовали, под гипсом возникали гнойные свищи, взлетала температура. .. В таком состоянии девочку повезли в Крым, в Алупку, где в санатории доктора Изергина туберкулёз лечили закаливанием. Больше его ничем лечить тогда не умели: только увозили больных в мягкий климат и старались укрепить организм, чтобы сам боролся с болезнью...
Порядки в санатории были строгие: родителей к детям не пускали, чтобы дети не плакали и не расслаблялись. Чтобы видеться с Мурой, Чуковский занялся журналистикой: собирал материалы о Крыме, хотел писать очерк о санатории. Очерк этот - «Бобровка на Саре» - о роли коллектива в воспитании детей и борьбе с болезнью. Он хоть и прославляет коллективизм (в самом деле - перед товарищами стыдно быть слабым, и детям приходится быть сильными), очерк очень горький. Самое жуткое в нём, пожалуй, когда привязанные к кроватям, горбатые, обезножившие дети поют в годовщину революции: «Наши мускулы упруги, наши плечи - как скала».
Мурочке пришлось быть сильной. Пришлось остаться без родителей (их бесцеремонно выпроваживали) наедине со своей болью и страхом, с мыслями о смерти. Пришлось терпеть мучительные перевязки и уколы в рану. Мурочка узнала, как и каждый пионер на её Октябрьской площадке (дети на кроватях лежали на площадках под открытым небом), что «нужно волноваться не своей болезнью, а, скажем, судьбами китайских кули и всемирным слётом пионеров, что на свете есть колхозы и трактора и что вся жизнь связана тысячью нитей с целым рядом таких явлений, которые не существовали в родительском доме». «И чувство этой связи является целебным лекарством», - заключал Чуковский.
А сам рвался к Мурочке. Мама, Мария Борисовна, не могла прийти в санаторий как журналист и знаменитый писатель, а он мог. Он записывал в блокнотик цифры, он читал детям сказки, он спорил с вожатыми о роли сказки в воспитании детей, он расспрашивал доктора Изергина - отчасти из природного любопытства и для работы, но прежде всего чтобы быть с Мурой. Ходил к ней пешком - туда-обратно по полтора десятка километров...
Когда он ненадолго уезжал, писал Муре письма. Серьёзно, по-взрослому критиковал её стихи: «Они поэтичны и написаны с большим мастерством. Сразу видно, что ты читала «Mother Goose» и Жуковского, и Блока, и Пушкина. Особенно мне понравились «Солнечный зайчик», «Новая кукла» и «Мы лежим». «Буря», «Улитки» - совсем неудачны. В «Новой кукле» и в «Солнечном зайчике» - очень музыкальный ритм, и я никогда не ожидал, что ты так хорошо им владеешь» ... Он предлагал ей писать книгу о санатории и наконец сам начал её писать.
Книгу назвал «Солнечная». Она в самом деле очень солнечная - книга, придуманная для Муры, написанная вместе с ней, не могла быть другой. Он читал Муре кусочки, она узнавала санаторский быт и радовалась.
В повести дети, лежащие в гипсе на площадках, живут активной пионерской жизнью. Переживают за иностранных рабочих, борются за сокращение жвачничества (это когда сидят над тарелкой без аппетита и еле едят). Да, им больно, да, им плохо, им тяжело, но не это главное в их жизни, а главное - их участие в созидательной работе всей страны. Мура умирала, а книга победоносно шагала к счастливому финалу. Поэтому читать её очень тяжко. Это нечестная книга.
Сначала казалось, процесс в ноге остановился. Мура идёт на поправку. Зима прошла в надежде, а весной заболела вторая нога, начался процесс в лёгких. Все понимали уже, и сама Мура тоже, что ей не выжить.
«Мура вчера вдруг затвердила Козьму Пруткова: «Если мать иль дочь какая / У начальника умрёт...» Старается быть весёлой - но надежды на выздоровление уже нет никакой. Туберкулёз лёгких растёт. Личико стало крошечное, его цвет ужасен - серая земля.
И при этом великолепная память, тонкое понимание поэзии», - записывал Корней Иванович в сентябре 1931 года. И через пять дней: «Может быть, потому, что я пропитал её всю литературой, поэзией, Жуковским, Пушкиным, Алексеем Толстым, она мне такая родная, всепонимающий друг мой».
Мура умирала, кричала от боли, теряла сознание, а он, как привык, зачитывал её книгами, заговаривал её боль, отвлекал, уводил в Диккенса, в Жуковского, в Сетон-Томпсона, и она цеплялась за книги, за поэзию. Но и это не держало... «Она такая героически мужественная, такая светлая, такая - ну что говорить? -писал он сыну Николаю. - Как она до последней минуты цепляется за литературу - её единственную радость на земле, но и литература умерла для неё, как умерли голуби... умер я - умерло всё, кроме боли».
Мурочка умерла в ночь на 11 ноября 1931 года. Отец сам уложил её в гроб, сам заколотил, сам отнёс на кладбище и опустил в могилу.
О счастье
Счастье кончилось. Музыка прекратилась. И кончились сказки - совсем, впереди будет только неудачная, вымученная «Одолеем Бармалея» в войну, да послевоенный «Бибигон», счастливый взлёт первого мирного лета, где можно летать на стрекозе, сражаться с индюком и срывать в саду звёзды, словно виноград, - «Бибигон», обгаженный и истерзанный критикой.
Мурочкина смерть словно вынула из него душу, как будто она была у них общая - музыкальная, впечатлительная, отзывчивая и поэтичная душа.
Впереди было ещё очень много непростой жизни, в которой намешаны и всенародная слава, и любовь, и цветы, и газетные поношения, и новое отлучение от литературы, и жестокая тоска. Но больше не было безмятежного отцовского счастья, чистой детской радости. И не было сказок.
Потому что детский писатель должен быть счастлив. Потому что детские сказки делаются из счастья. Он сам говорил, что спасался после смерти дочери только одним - «горячим общением с другими людьми». «Не уклонение от горя, не дезертирство, не бегство от милых ушедших, а также не замыкание в горе, которому невозможно помочь, но расширение сердца, любовь - жалость - сострадание к живым». Помогал другим, шёл к детям, читал детям, приходил к больным, изумлял, радовал, смешил, жонглировал стульями. И дети тянулись к нему, облепляли, обнимали, дарили цветы, писали письма... И постепенно появились новые смыслы, новая жизнь - не прежняя, но возможная, другая. Потому что справиться со смертью помогает только любовь, и хотя эта истина стара как мир и избита как пословица, она всё равно спасает, как спасла осиротевшего, изгнанного из литературы, отчаявшегося Чуковского.
(c) Ирина Лукьянова