Впервые на русском – долгожданный новый роман Дианы Сеттерфилд, прославленного автора «Тринадцатой сказки», признанного шедевра современной английской прозы, который заставил критиков заговорить о возвращении золотого века британского романа, овеянного именами Шарлотты и Эмили Бронте и Дафны Дю Морье.
В детстве Уильям Беллмен убивает из рогатки грача; невозможный, через все поле, выстрел тем не менее попадает в цель. Поступок этот вскоре забывается, но имеет непредсказуемые и трагические последствия через много лет, когда Уильям уже вырос, стал уважаемым человеком, счастливо женатым, с четырьмя детьми. Ведь грачи не забывают ничего… И вот ночью, на кладбище, Уильям заключает невероятную сделку с незнакомцем в черном, таинственным образом вошедшим в его жизнь; сделку, которая навсегда изменит судьбу Уильяма.
Главы из книги:
Наступила среда. День похорон. Уильям был взвинчен до предела. После смерти дяди он почти все время проводил на фабрике, планируя, отдавая распоряжения, решая проблемы. На сон оставались считаные часы. И еще так много предстояло сделать.
А что такое похороны? Сидишь, стоишь, поешь, молишься. Это может каждый дурак. Его прагматичный ум сотню раз поднимал вопрос: а не устраниться ли, назначив кого-нибудь своим представителем на похоронах? Но это было исключено. Кто, как не он, должен первым идти за гробом; ему нужно показаться на людях в качестве нового мистера Беллмена с фабрики. Вряд ли Чарльз к этому времени успел получить письмо, но если бы даже он прибыл на похороны, его присутствие не возымело бы нужного эффекта. Возглавлять процессию скорбящих должен был мистер Уильям, Беллмен-племянник. И никак иначе.
С утра проведя пять плодотворных часов на фабрике, Уильям поспешил домой, чтобы переодеться. Роза уже час как держала подогретой воду для ванны. Сама она была давно готова, надев свой лучший жакет и свежевыстиранную юбку, и очень сердилась. Но в день похорон негоже допекать упреками ближайшего родственника покойного.
Уже на выходе она остановила мужа, чтобы заново повязать галстук, который он в спешке измял. Уильям был весь нетерпение – как натянутая струна.
– Ты совсем измотался, – сказала Роза, на несколько долгих секунд вглядевшись в его лицо.
Но он думал о чем-то другом и не среагировал на ее слова.
– С похорон прямиком возвращайся домой. Ты меня слышишь?
– Конечно.
– Хорошо. Теперь поторопись, а то опоздаешь.
Он в самом деле опоздал, хоть и ненамного. Собравшиеся перед церковью люди уже начали растерянно оглядываться по сторонам.
– Вот он! – вскричала миссис Лейн и с облегчением перекрестилась.
Уильям занял свое место впереди, и процессия вступила под церковный свод.
В ходе службы Уильям вставал, садился, преклонял колени и бормотал «аминь» вместе со всеми. И разумеется, пел. Голос его привычно сплачивал и организовывал голоса остальных прихожан, включая полуглухих фабричных. А так как Уильям знал все гимны наизусть, доведя их исполнение до автоматизма, пение нисколько не мешало ему думать о своем.
Страуд… Вот что его тревожило. Надежные люди, разосланные им по всем питейным заведениям вдоль Страудского тракта, помимо чутких ушей, имели рты, и эти рты пересказывали Уиллу все там услышанное. У страудских фабрикантов появились новые заказы. Рабочие, которых они уволили в период спада, теперь снова были востребованы, и хозяева обещали платить им не меньше, чем платил Беллмен.
– Некоторые всерьез подумывают о возвращении, – доносил один из информаторов. – По крайней мере те, у кого в Страуде остались семьи.
Уильям был расстроен, но не удивлен. Терять опытных работников, конечно, не хотелось. Самым простым вариантом было предложить им больше денег. Но где гарантии, что в Страуде не ответят тем же? Поднимать зарплаты несложно, куда труднее сдерживать их в разумных пределах. Должен быть какой-то другой выход. И над этим следовало подумать.
Из-за переутомления и хронического недосыпания под глазами Уильяма набухли мешки, румянец сошел со щек, белки налились кровью. Во время церемонии он сохранял отрешенный вид, – впрочем, со стороны это выглядело как естественная реакция на тяжелую утрату.
При выходе из церкви в дверях образовался небольшой затор, и Уильям, погруженный в свои мысли, налетел на шедших впереди. Один из этих людей развернулся, и лицо его показалось Уильяму смутно знакомым. Склонив голову набок, человек устремил на него взгляд – прямой, ироничный, оценивающий. Где-то они уже встречались, но где именно, вспомнить не удалось. Вроде пустячный эпизод, но Уильям почему-то никак не мог выбросить его из головы.
В особняке Беллменов он выпил пару бокалов с друзьями Пола, соседями и несколькими людьми из фабричного руководства.
– Что за тип был сегодня на похоронах? – спросил он у Неда. – Лицо вроде знакомое, но имя не припоминаю.
– Как он выглядел?
Уильям открыл рот, собираясь описать этого человека, но – видимо, от усталости – не смог воссоздать в памяти его облик.
– Сюда он не заходил? – спросил Нед.
– Нет.
– Ты лучше меня знаешь друзей мистера Беллмена. Уж если ты его не опознал, то я не смогу тем более.
– Это верно.
Уильям покинул особняк одним из первых. По выходе на улицу он побрел, сам не зная куда, и ноги привычно свернули в сторону фабрики. Уильям дал обещание Розе, однако его ноги ничего никому не обещали и действовали по своему усмотрению. Фабрика была остановлена во второй половине дня, с началом похоронной церемонии, как дань уважения покойному владельцу. И сейчас он мог, ни на что не отвлекаясь, поработать с документами.
Безмолвие казалось неестественным. Уильям привык к грохоту станков, крикам рабочих, шуму водяного колеса – каждый из этих звуков имел собственный тон и ритм, а вместе они составляли какофонию, слишком хорошо ему знакомую, чтобы вызывать раздражение. Странно было в будний день слышать крики грачей, кружащих над корпусами. Более того, он мог отчетливо слышать биение собственного сердца и даже пульсацию крови в венах. Открыв дверь кабинета, он неожиданно увидел нечто черное и бесформенное, примостившееся на его рабочем столе. В следующий миг это черное взмыло в воздух и устремилось на Уильяма, колыхаясь и разрастаясь в полете.
Уильям с криком поднял руки, пытаясь защититься, – но чернота уже плавно оседала на пол.
Оказалось, это всего лишь ткань. Образец превосходной черной ткани из мериносовой шерсти, распахнутое окно и сквозняк, возникший при открывании двери, – ничего более. На бумажке, приколотой к образцу, почерком его дяди было написано: «Уиллу – для Портсмута? П.».
Уильям взял ручку, макнул ее в чернильницу и уже поднес к бумаге, чтобы написать ответ, и только тут вспомнил, что его дядя мертв.
«Я видел того человека прежде, – подумал он вдруг. – На похоронах мамы».
Ему пришлось ухватиться за спинку стула, чтобы сохранить равновесие.
Много часов спустя Уильям встал и покинул контору. Документы, с которыми он собирался работать, так и остались нетронутыми. Остаток дня и половину вечера он просидел за столом, но сейчас не смог бы сказать, на что потратил все это время. Мысли его были спутаны, как кипа шерсти, только начинающая свой путь через фабричные цеха. Сердце отчаянно колотилось, дыхание было прерывистым, острая боль пронзала грудь при каждом вдохе.
Когда он шел от фабрики к дому, быстро темнеющее небо казалось исполненным какой-то неясной угрозы. Ему хотелось поскорее ощутить стены вокруг себя, крышу над головой и спасительные объятия Розы. Он старался не смотреть на густые кроны деревьев, шелестевшие в сумраке, и испытал огромное облегчение, дойдя до двери коттеджа.
– Уильям Беллмен, что же ты вытворяешь? Ты обещал сразу после похорон прийти домой, а вместо этого до темноты проторчал на фабрике.
Роза была слишком заботливой матерью, чтобы кричать дома при спящих детях, и потому выражала негодование звенящим шепотом.
– Ты забыл, что у тебя есть семья? Ты хоть раз в последние дни подумал о детях? Ты хоть раз вспомнил обо мне? Потому что все мы только о тебе и думаем – и вот что получаем взамен!
Она отвернулась, склонившись над мойкой, но Уильям успел заметить слезы на ее щеках.
Он посмотрел на кухонный стол. С уборкой посуды после ужина Роза явно припозднилась.
– Мы ждали тебя. Мы долго тянули с ужином, хотя дети проголодались. Мы ждали, потому что ты был на похоронах и мы хотели тебя утешить!
Уильям опустился на колени в углу кухни, прижимая кулаки к глазам, как это делали его сыновья, когда плакали. Однако он не плакал. Плечи его тряслись, боль поднялась из груди и сдавила горло; он задыхался, но так и не смог заплакать.
Он слышал тихое звяканье тарелок в мойке, а затем Роза склонилась над ним, вытирая руки полотенцем. Эти же еще влажные руки его обняли, и он почувствовал, как ее щека легла ему на макушку.
– Извини. Я понимаю, эти похороны… Он был тебе как отец. Мне очень жаль.
Она заставила его съесть несколько кусочков хлеба и сыра. Она подавала ему поздние сливы, перед тем вынимая из них косточки. Она уложила его в постель, и они – с неожиданной силой и страстью – занялись любовью. После этого они уснули в объятиях друг друга.
На следующее утро Уилл еще до рассвета выскользнул из теплой постели и отправился на фабрику.
Смерть Пола практически не отразилась на производительности предприятия. Уильям теперь выполнял работу дяди, а также добрую половину своих прежних обязанностей. Часть его конторской работы отошла к Неду, а остальное распределили между собой Радж, Крейс и другие мастера. Кроме того, Уильям отобрал нескольких работников помоложе – надежных, толковых, инициативных – и дал им возможность себя проявить. Было непросто выкроить время для того, чтобы подтянуть их до нужного уровня, но овчинка стоила выделки. Через полгода, а то и месяца через четыре, его усилия должны были принести плоды в виде новых специалистов, способных взять на себя важную часть работы. А кто, кроме него, мог их как следует обучить? Одновременно он уволил нескольких лодырей и халтурщиков. Если Страуд так остро нуждается в кадрах, пусть подбирает то, что он сам забраковал и выбросил…
В любое время дня он был доступен всем желавшим к нему обратиться. Люди должны сознавать, что на корабле есть капитан и он крепко держит штурвал. Его уверенность должна передаваться подчиненным. И он старался все время быть на виду. Он шел туда, где в его присутствии возникала потребность. Он отвечал на любые вопросы: простые и сложные, банальные и хитроумные. Он общался с мастерами, клерками, ткачами, стригальщиками, сукновалами, красильщиками, грузчиками и прядильщицами. Он никогда не забывал кивком поприветствовать Немого Грега и ободряюще хлопнуть по крупу трудягу-ослика, если эта парочка попадалась ему на пути. Все должны знать, что фабрика находится в надежных руках.
И лишь когда под вечер фабричный шум стихал, для него наступало время бумажной работы: проверки счетов, подведения баланса, написания писем. Покончив с этим, Уильям переходил к личным финансам своего дяди, которыми тоже пришлось заниматься ему. Он из своего кармана рассчитался с мелкими долгами Пола, позаботился о том, чтобы за миссис Лейн сохранилось место экономки, регулярно платил садовнику, обсуждал разные вопросы с управляющим банком.
– Как долго это будет продолжаться? – спросила Роза в конце недели, на протяжении которой Уильям работал по семнадцать часов в день. – Так ты себя вконец заморишь.
– Еще пять недель, – предсказал он.
– Правда? Именно так, ни больше ни меньше?
Уильям кивнул. У него все было рассчитано.
Но к тому времени, когда этот пятинедельный период завершился, уже созрели новые планы и проекты.
* * *
Человек, слезший с лошади посреди фабричного двора, являл собой весьма занятное зрелище: иноземный наряд вкупе с растерянным взглядом. Из окна своего кабинета Уильям видел, как приезжий подзывает одного из грузчиков и о чем-то его спрашивает.
«Он даже не помнит, как пройти в контору», – подумал Уильям.
Спустя пару минут Чарльз объявился в дверях.
– Когда я получил твое письмо… Я приехал быстро, как только смог. Но слишком поздно, конечно же…
Уильям, как положено, выразил соболезнования; Чарльз их принял соответствующим образом.
– Полагаю, мои соболезнования в твой адрес будут уместны ничуть не менее, – сказал Чарльз. – Многие годы ты был во всех смыслах ближе к своему дяде, чем я был когда-либо к моему отцу.
Это было сказано без обиды или досады – просто констатация факта.
Уильям предложил кузену стул, но тот не спешил садиться. Высокий, осанистый и склонный к полноте, он явно не перегружал себя физическими упражнениями – из таковых, подумалось Уильяму, для него подходил разве что подъем на какой-нибудь живописный холм, чтобы оттуда любоваться пейзажем. Когда Уильям раскрыл перед ним бухгалтерскую книгу и стал описывать состояние дел на семейном предприятии, Чарльз и пальцем не прикоснулся к страницам, спрятав за спину свои мягкие белые руки. Правда, он слегка склонился над столом – но не настолько, чтобы это можно было принять за действительное проявление интереса. А Уильям тыкал в цифры пальцем – заскорузлым, с въевшейся грязью – и в самых общих словах разъяснял, что было сделано и что делается сейчас для успешной работы фабрики.
– Да, – сказал Чарльз. – Я понимаю.
Он не сумел произнести это с должной уверенностью. Взгляд его беспомощно скользил по столбикам цифр и спискам заказов, и, хотя Уильям старательно избегал технических подробностей и терминов, было ясно, что для Чарльза это все – темный лес.
– Вообще-то, – сказал он, – у меня остались кое-какие дела и обязательства в Венеции…
Это смахивало на начало отрепетированной фразы, которую он многократно повторял про себя на пути из Италии. Должно быть, когда он трясся в вагоне поезда, ехал верхом или плыл на пароходе, эти магические слова, долженствующие избавить его от всех проблем, казались ему вполне убедительными. Но сейчас, озвучив их в помещении фабричной конторы, Чарльз и сам почувствовал, насколько они здесь неуместны.
Кузены посмотрели друг на друга.
– Ты не обязан жить в Уиттингфорде, если ты этого не хочешь, – сказал Уильям. – Все под контролем. Я могу держать тебя в курсе дел, регулярно отправляя письма в Италию или куда-нибудь еще. Тебе нет нужды переворачивать свою жизнь с ног на голову.
– Однако же… Если тебя самого это устроит…
Уильям кивнул:
– Я буду получать вознаграждение как управляющий. – Он назвал сумму. – И еще. Вот данные о прибылях фабрики за последние пять лет. Мы возьмем средний показатель и поделим его пятьдесят на пятьдесят. Я намерен реинвестировать в производство больше средств, чем было до сих пор, выделяя все эти средства из своей доли. Но в дальнейшем я буду получать и весь прирост прибыли сверх нынешнего уровня. А тебе я могу гарантировать стабильный годовой доход в… – Он написал цифру на бумажке и передал ее Чарльзу. – Что скажешь?
Предложенная сумма намного превышала содержание, которое Чарльз получал от отца. Она с лихвой перекрывала все его потребности. Отныне он сможет жить в свое удовольствие.
– Это звучит…
Он попытался вспомнить одно из емких и весомых слов, которые употреблял его отец в разговорах о деньгах и бизнесе, но ничего такого в голову не приходило. Чарльз мог легко и свободно рассуждать о поэзии, истории или мебели в стиле Людовика XV, без запинки переходя с английского на итальянский или французский, но язык деловых переговоров был ему абсолютно чужд. Поэтому он ограничился кивком.
Кузены пожали друг другу руки.
Лицо Чарльза начало приобретать свой естественный цвет. Он был спасен. Уильям его спас.
Следующие пять минут Чарльз провел в ожидании, пока Уильям составлял документ, закрепляющий только что достигнутое соглашение. Более не страшась перспективы провести остаток своих дней узником этих стен, Чарльз осмотрелся уже как совершенно посторонний человек, заставший другого человека на его рабочем месте. Даже не понимая, что здесь к чему, он был впечатлен практичностью и строгой функциональностью обстановки. Без сомнения, Уильям хорошо знал свое дело. Дважды в течение этих минут в дверь стучали, объявлялись люди с какими-то невероятными вопросами, и каждый раз Уильям решал их полудюжиной слов, звучавших для Чарльза как дикая тарабарщина. Дважды Уильям делал пометки в своем блокноте и возвращался к тексту договора.
Перо, которым Чарльз поставил подпись, было первым предметом, до которого он дотронулся с момента своего прибытия на фабрику. Уильям также подписал документ, и они повторно обменялись рукопожатием.
– Спасибо тебе, – не сдержавшись, с чувством сказал Чарльз. – Минуточку, а это что такое?
Его внимание привлек явно детский карандашный рисунок на раскрытой странице блокнота. Ослик. Уильям рассмеялся:
– Это дочь развлекается, рисуя в моем блокноте, когда нет под рукой ничего другого.
Нарисованный ослик вызвал у Чарльза куда больший интерес, чем все ранее увиденное на фабрике. Он полистал блокнот и нашел еще несколько рисунков: цветок, ворота, кошка.
– Сколько ей лет? – спросил он. – Она берет уроки рисования?
Уильям уже понял, что его кузен – любитель потрепать языком, не привыкший работать, не считающий нужным следить за временем и не умеющий загодя распределять свои часы и минуты в соответствии с количеством и сложностью предстоящих задач.
– Приходи к нам на ужин сегодня вечером, – предложил он, сворачивая этот разговор. – Дора сама охотно сообщит тебе свой возраст. И может, нарисует твой портрет, если будешь хорошо себя вести.
Когда кузен удалился, Уильям взял только что подписанный документ и еще раз просмотрел его с чувством глубокого удовлетворения. Уже очень давно он замыслил один интересный проект, но Пол, узнав, каких вложений это потребует, предпочел не рисковать. Уильям внимательно следил за последними достижениями в области гидравлики, изучив этот предмет в достаточной степени, чтобы самостоятельно сделать эскизы. Он произвел оценку местности с привлечением экспертов. Если доверить реализацию проекта опытному человеку, риск будет минимальным, – и такой человек у него на примете имелся. Но он не мог действовать, пока ситуация с Чарльзом оставалась неопределенной. Зато теперь…
Он тут же сел за письмо инженеру, дополняя его пояснительными эскизами, и так увлекся этим занятием, что надолго забыл обо всем прочем.
Наконец он взглянул на часы. Близилось время ужина. Пора возвращаться домой.
С другой стороны, момент был самый подходящий для визита к Тернеру и разговора о покупке земельного участка – теперь Уильям был готов сделать предложение, от которого тот не сможет отказаться.
* * *
Познакомившись с женой своего кузена, Чарльз нашел ее очень милой и благоразумной – как раз такой, какая требовалась мужчине вроде Уильяма. Понравились ему и дети: бойкие, жизнерадостные и любознательные. Он сидел в маленькой гостиной, которую помнил со времен своего детства. Его бабушка сердилась, когда Чарльз гостил у кузена, но отец против этого не возражал. Потом он вспомнил свою тетю, маму Уильяма, и рассказал несколько историй с ее участием.
Заметив, что Чарльза удивил тот жадный интерес, с каким слушатели восприняли его рассказы, Роза пояснила:
– За несколько минут мы узнали о детстве Уилла больше, чем от него самого за все прошедшие годы. Надеюсь, вы останетесь на ужин? А пока я вожусь на кухне, Дора покажет вам свои рисунки.
Вечер был светлый и теплый. Чарльз сидел в садике с юной художницей, наблюдая ее за работой, – в альбоме одно за другим появлялись трудноуловимые сочетания рваных, ломаных, незавершенных линий, однако Чарльз углядел в каждом из них несомненно птичьи черты.
Сделав набросок, Дора сразу переворачивала страницу, явно собой недовольная.
– Погоди-ка. – Он задержал ее руку. – Что это у тебя?
– Грач. Он часто прилетает к нам в сад, и я слежу за ним из окна.
Чарльз придвинул к себе альбом. Недочеты были налицо. Никто не учил девочку правильно держать карандаш, и она слишком сильно нажимала на бумагу. Ее попытки изобразить перья выглядели наивными. У птицы отсутствовали глаза. Но характерные признаки семейства врановых были видны отчетливо. Лапа, вцепившаяся в ветку, угол между ногами и телом, необходимый для баланса, – все это было подхвачено верно. При всей неопытности художницы, ее рисунок был достаточно убедителен.
– Вот здесь неправильно, и здесь тоже, – говорила она, указывая кончиком карандаша на недостатки рисунка, которые он и сам уже заметил. Что ж, осознание своих ошибок – это уже нечто. Девочка определенно подавала надежды.
Чарльз тоже сознавал собственные ошибки и слабости. Включая самую главную – ту, которая сделала его изгоем, но доставила ему столько наслаждения, что он был не в силах ее проклинать. Среди прочих, не столь пагубных, ошибок была его попытка стать большим художником. Кто-то однажды сказал ему, что страстное желание что-либо сотворить уже само по себе свидетельствует о наличии таланта. Применительно к Чарльзу это правило не сработало. Художником он оказался никчемным. Да, он любил живопись и хорошо разбирался в искусстве, но его собственные творческие потуги приводили к самым жалким результатам, сколь бы страстным ни было желание. Он умел видеть окружающий мир глазами художника; он мог замыслить картину, в точности передающую то, что он видит; но воплотить этот замысел на холсте было ему не под силу. В лучшем случае он мог бы стать неплохим учителем. Но где это видано, чтобы состоятельный джентльмен обучал рисованию маленьких девочек? Это было бы просто смешно. Посему единственное, что ему оставалось, – это коллекционирование. Приобретая картины художников, более одаренных, чем он сам, Чарльз тем самым оказывал им материальную поддержку и давал стимул к дальнейшему созиданию. Так он и жил в одном шаге от своей мечты, уже смирившись с тем, что она недостижима.
Возможно, у Доры было то, чего не хватало ему самому. Она рисовала по наитию, не получая подсказок и наставлений, зато имела верный глаз и точную руку, не пасуя в растерянности перед чистым листом бумаги.
– Смотри. – Чарльз взял карандаш, показывая, как следует его держать. – Тогда ты можешь делать так… и так…
Она вернула себе карандаш и попробовала повторить его действия.
– Вот так, да?
– Теперь правильно.
И в этот самый момент, как будто призванный из ниоткуда своим изображением на бумаге, объявился грач. Снижался он довольно неуклюже, но приземление на лужайку выполнил эффектно. Чарльза позабавила и умилила внезапная перемена, произошедшая с девочкой: ее лицо сразу сделалось серьезным и сосредоточенным. Она безотрывно смотрела на птицу, которая что-то клевала в траве, ничуть не боясь находящихся рядом людей.
Дора не пыталась делать зарисовки с натуры, а только наблюдала. Но вот грач покончил с поисками, захлопал крыльями и взмыл в воздух. Только после этого она взялась за карандаш.
На чистом листе штрих за штрихом появлялся очередной грач. Чарльз заметил, что Дора уже приспособилась держать карандаш так, как он ей показывал; движения ее руки стали более свободными, а линии – более четкими и выверенными. Сделав все, что было в ее силах, она склонила голову набок, оценивая результат.
– Получилось лучше, правда? – сказала она, передавая ему рисунок. – Я всегда так рисую птиц: сначала смотрю долго-долго, а потом, когда птица уже улетит, в памяти остается картинка.
– Это очень хороший метод, – согласился Чарльз.
– Ты завтра уедешь в Италию?
– Да.
Она повернулась к Чарльзу и с минуту очень серьезно и внимательно вглядывалась в его лицо.
– Сохраняешь меня в памяти?
– Да, покуда ты не улетел. – Она тряхнула головой. – Ну вот, готово. Теперь картинка останется.
 | Диана Сеттерфилд. Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном |