Никто не знает Восток лучше Флэшмена. Так считают все, кроме него самого, а потому герой поневоле вынужден рисковать своей головой во славу королевы Виктории. По сообщениям британской разведки, главной жемчужине имперской короны грозит опасность. За уютным фасадом Страны белых слонов и изнеженных махараджей зреет какое-то смутное недовольство.
Чтобы разобраться, какую игру ведут русские, главные соперники за господство в Азии, и что замышляют сами бездельники-индусы, Флэшмену предстоит наступить на хвост своим страхам, сунуть голову в петлю, переплыть реку, кишащую гавиалами, и принять участие в одном из самых трагических событий Большой игры — знаменитом Восстании сипаев. Эта страница мировой истории не оставит равнодушным никого. Ибо нет в ней ни славы, ни оправдания — ни для своих, ни для чужих.
Отрывок из книги:
Вы могли бы подумать, что белому человеку невозможно сойти за туземного солдата Ост-Индской Компании, и правда — не думаю, чтобы кто-либо другой смог бы проделать это. Да, но в свое время мне пришлось побывать датским принцем, техасским работорговцем, арабским шейхом, псом-воином племени шайенов, лейтенантом американского флота — и это еще неполный перечень, — но ни одна из этих ролей ни в какое сравнение не идет с необходимостью пожизненно поддерживать образ британского офицера и джентльмена. Правда в том, что большую часть времени все мы живем под фальшивыми личинами — нужно только с уверенным лицом и с решительным видом двигаться вперед.
Я уже отмечал, что мой дар к освоению языков был моим самым важным капиталом, к тому же, как полагаю, я достаточно неплохой актер. В любом случае, мне достаточно часто приходилось играть роли азиатов-афганцев и прочих черномазых, так что не прошло и дня с начала моей поездки в Мирут, как я полностью преобразился, гнусаво распевая песенки с кабульского базара, свысока поглядывая на всех встречных и отвечая на приветствия похрюкиванием или рычанием. Первые три дня мне пришлось держать подбородок и рот прикрытыми, до тех пор пока моя борода дала вполне обнадеживающие ростки; помимо этого я не нуждался ни в какой маскировке, потому что сам был достаточно загорелым и грязным. К тому времени как я достиг Большого тракта, родная мать не узнала бы меня в огромном, волосатом разбойнике с приграничья, который скакал, небрежно покачивался в седле, вытащив ноги из стремян, с буйными черными кудрями, выбивающимися из-под пуггари; на седьмой же день, когда я с проклятьями протискивался на своем пони по запруженным толпами людей улицам Мирута, решительно, как настоящий хазанзай, расталкивая базарное отребье, я даже думал на пушту, и если бы вы предложили мне обед из семи блюд в «Кафе-Ройяль», я бы отказался от него в пользу тушеной баранины с рисом и вареными овощами.
Меня беспокоила только грядущая встреча с двоюродным братом Ильдерима, Гюлам-беком, которого мне предстояло разыскать в лагере туземной кавалерии за городом; он наверняка захочет повнимательнее присмотреться к новому рекруту и, стоит ему только заметить что-нибудь странное, мне придется здорово потрудиться, чтобы обман не раскрылся. Действительно, в последний момент мои нервы слегка разболтались и мне пришлось прогуляться пару лишних часов, прежде чем я набрался смелости предстать перед ним. Я проехал мимо лагеря пехоты и дальше — по мосту через нуллах к бульвару британского городка; как раз когда я на своем пони не спеша трясся под деревьями, мимо проехала коляска с двумя английскими ребятами и их матерью, причем один из малышей взвизгнул от восторга и сказал, что я прямо как из сказки про Али-бабу и сорок разбойников. Определенным образом это меня подбодрило — в любом случае мне нужно было где-нибудь есть и спать, если уж я увильнул от своей службы. Так что в конце концов я все ж-таки объявился в штаб-квартире Третьего полка легкой туземной кавалерии и потребовал встречи с вурди-майором.
Как оказалось, мне не стоило беспокоиться. Гюлам-бек был крепким пожилым здоровяком с белоснежно-седыми бакенбардами и очками в серебряной оправе на носу, а когда я сказал, что меня рекомендовал Ильдерим-Хан из Могалы, то он просто расцвел. Так значит, я — хазанзай и раньше служил в полиции? Это хорошо, да и вид у меня бравый — безусловно, полковник-сагиб благосклонно отнесется к такому замечательному рекруту. А в армии я, случаем, не служил? Гм… Он насмешливо взглянул на меня и я постарался ссутулиться еще больше.
— Например, в полку Проводников, а? — проговорил Гюлам-бек, склонив голову набок. — Или в кутч-кавалерии? Нет? Значит тогда, несомненно, это случайное совпадение, что ты стоишь в уставных трех шагах от моего стола и держишь руки по швам большими пальцами вперед, а пони, на котором я тебя видел, оседлан и взнуздан в точности, как наши. — Он игриво хохотнул. — Прошлое человека — его личное дело, Маккарам-Хан — какая нам польза проявлять излишнее любопытство и вдруг узнать, что нашему новому «рекруту» когда-то уже пришлось покинуть службу Сиркару из-за мелочи, вроде междоусобицы или кровной мести, а? Ты пришел от Ильдерима — и этого достаточно. В полдень будь готов к встрече с полковником-сагибом.
Видите ли, он заподозрил во мне старого солдата, что было и к лучшему; поймав на маленькой лжи, ему и в голову не пришло заподозрить меня в большой. Похоже, он поделился своими умозаключениями и с полковником, потому что когда я сделал свой салам этому достойному офицеру на веранде комнаты для адъютантов, он оглядел меня с ног до головы и сказал вурди-майору по-английски:
— Неудивительно, что вы оказались правы, Гюлам-бек, он явно и раньше был на службе, это ясно. Наверное, ему просто наскучила гарнизонная рутина и одной прекрасной ночью он улизнул, прихватив с собой с полдюжины винтовок. А теперь, перерезав не ту глотку или угнав не то стадо, он снова вернулся на юг, чтобы избежать мести. — Полковник откинулся на стуле, поглаживая пальцами седые усы, закрывавшие большую часть его багрового лица. — Какой уродливый дьявол, а? Хазанзай с Черной горы, не так ли? Ха, так я и думал. Очень хорошо…
Он обернулся ко мне, нахмурился и очень медленно произнес: «Компани кавалри апка мангта?», что в переводе мерзко искаженного урду должно было означать: «хочу ли я вступить в кавалерию Компании?» На что я показал зубы в широкой улыбке и произнес: «Хан, сагиб» и подумал, что мог бы и еще сыграть в свою пользу, выдав кое-какие свои военные знания. Я кивнул головой, наклонился вперед и протянул ему рукояткой вперед свой хайберский клинок в ножнах — на что полковник расхохотался и коснулся ее, приговаривая, что Гюлам-бек, несомненно, прав и я знаю слишком много для парня, который никогда раньше не служил в армии. Он приказал мне поклясться и я присягнул на обнаженном лезвии сабли, съел щепотку соли, после чего мне было сказано, что теперь я — новый стрелок Третьего полка туземной легкой кавалерии, что мой даффадар — Кудрат-Али, что мне будут платить рупию в день с ежеквартальными премиальными надбавками и что, поскольку я привел свою лошадь, меня освободят от обычного рекрутского вклада. Еще мне сказали, что если я хоть наполовину такой хороший солдат, как это подозревает полковник, и буду держать свои руки подальше от чужих глоток и собственности, то в свое время я могу ожидать продвижения по службе.
Так я получил новый пуггари, полусапожки, полотняные бриджи, новый и очень красивый шитый серебром мундир, форменную саблю, пояс, нагрудный патронташ и кучу сбруи, которая была настолько старой и заскорузлой, что могла служить еще при Ватерлоо (так оно, вероятнее всего, и было). Хавилдар, жующий бетель, предупредил меня, что если я не доведу ее до блеска к следующему утру, то буду иметь кучу неприятностей. Затем он отвел меня в арсенал, где показал (запомните это хорошенько!), новый нарезной английский мушкет Энфилда, с серийным номером 4413 — некоторые вещи солдат никогда не забывает — который, как мне было сказано, с этого момента был закреплен за мной и который был более драгоценен, чем моя вшивая солдатская туша.
Машинально я взял ружье в руки и проверил работу замка, как множество раз проделывал это в Вулвиче, что вызвало остолбенение у индуса-арсенальщика.
— Кто тебя этому научил? — спросил он. — И кто разрешал тебе трогать его, ты, свинья из джунглей?! Тебя привели посмотреть, а получать мушкет ты будешь только для парадов. — И он выдернул оружие у меня из рук.
Я подумал, что будет полезно немного проявить характер, так что, выждав, пока он отвернется, достал свой хайберский нож и метнул его с таким расчетом, чтобы клинок вошел в деревянную стену в футе или около того перед ним. Рука немного дрогнула — нож вошел в стену, но по пути он задел руку моего начальника и тот со стоном повалился на пол, зажимая окровавленный рукав.
— Принеси мне нож! — прорычал я ему, оскалившись, и, когда он с трудом поднялся на ноги и, посерев от испуга, протянул мне его, я коснулся острием его груди и произнес: — Попробуй только еще раз назвать свиньей Маккарам-Хана, ты, улла кабаджа и я этим самым острием сделаю кебаб из твоих глаз и яиц.
Затем я дал ему лизнуть крови с лезвия ножа, плюнул ему в лицо и после этого почтительно осведомился у хавилдара, что я должен делать дальше. Тот, будучи мусульманином, был всецело на моей стороне и сказал, улыбаясь, что из меня выйдет отличный рекрут. Он рассказал об этом инциденте моему десятнику, Кудрату-Али, после чего по нашей большой казарме поползли слухи, что Маккарам-Хан — настоящий рубака, рожденный в седле, который сначала бьет, а потом спрашивает. И пусть он несомненный нарушитель границ и возмутитель спокойствия, но все же человек, который знает, как следует наказывать индусов за дерзость, а потому — достойный уважения.
Так вот я — полковник Гарри Пэджет Флэшман, служивший ранее в Одиннадцатом гусарском, Семнадцатом уланском и при штабе, бывший адъютант главнокомандующего — стал добровольцем-соваром разведывательного эскадрона Третьего кавалерийского полка Бенгальской армии, и если вы скажете, что меня занесло сюда сумасшедшее стечение обстоятельств, я с вами, пожалуй, соглашусь. Но как только я сам оценил всю нереальность происходящего и перестал бояться, что кто-нибудь сможет узнать меня в моей новой роли, то устроился достаточно удобно.
Поначалу было жутко непривычно сидеть на моей чарпаи у стены, сняв пуггари, расчесывая волосы или натирая маслом упряжь, и, оглядывая комнату, видеть повсюду полуголые смуглые фигуры, которые болтали и смеялись — о тех вещах, про которые всегда говорят солдаты: о женщинах и офицерах, про казарменные сплетни и про женщин, о пайках и рационах — и снова о женщинах. Правда, говорили они на чужом языке, на котором, впрочем, я болтал не хуже их, причем изображал даже настоящий приграничный акцент, вовсе мне не свойственный. Как я уже говорил, я старался даже думать на пушту и при этом должен был постоянно держать себя в руках и помнить, кем я должен казаться. И все же туземные солдаты избегали обращаться ко мне с излишней фамильярностью, и даже наик, у которого я официально находился в подчинении, готов был вытянуться по стойке «смирно», стоило мне пристально посмотреть в его сторону. Когда парень, занимающий соседнюю койку, Пир-Али, веселый мерзавец из племени белуджи, в первый же вечер хлопнул меня по плечу, предлагая сходить на базар, я недоуменно уставился на него, еле-еле сдержавшись, чтобы не воскликнуть: «Черт бы побрал твою дерзость!» — эти слова уже вертелись у меня на языке.
Это было непросто, так же как приветствовать командиров, подчиняться правилам и самому готовить себе обед на чуле. Приходилось опасаться тысячи разных мелочей — я должен был помнить о том, чтобы сидя не закидывать ногу на ногу, не сморкаться, как это делают европейцы, и даже не произносить недоуменное: «М-м?», если кто-то сказал что-либо для меня непонятное, или прочищать глотку в деликатной британской манере, а также делать что-нибудь еще чертовски странное для жителя афганского приграничья.
Конечно, мне случалось ошибаться — раз-другой я проявил незнание вещей, которые должны были быть мне привычными, например, как жевать маджун, когда Пир-Али как-то угостил меня (время от времени вы должны сплевывать в руку, иначе можно отравиться), или как разделать овечий хвост для карри, или даже как точить нож в привычной манере. Когда кто-нибудь замечал мою ошибку, я просто пристально смотрел на него и глухо рычал.
Но чаще всего опасность таилась в тех знаниях, которые просто не могли быть известны Маккарам-Хану. Например, когда Кудрат-Али давал нам уроки владения клинком, я как-то поймал себя на том, что порой принимаю позицию «отдыха», заимствованную от одного германского фехтовальщика (хотя вряд ли кто во всей Индии смог бы это заметить), а в другой раз, вспоминая наши тяжкие денечки в Рагби, я как-то за чисткой сапог начал напевать «Красотка из Уиддикомба» — к счастью, чуть слышно. Самую же большую ошибку я совершил, когда прогуливался неподалеку от площадки, на которой британские офицеры играли в крикет. Мяч полетел прямо на меня — не подумав, я подхватил его и уже собирался бросить сквозь калитку, но, к счастью, опомнился и швырнул его обратно, неуклюже как только мог. Один или двое играющих посмотрели на меня, и я слышал, как кто-то из них заметил, что «из этого черномазого мог бы выйти неплохой игрок». Это насторожило меня и я стал вести себя еще более осторожно.
Как я вскоре понял, наилучшим для меня было говорить и делать как можно меньше, изображая из себя сурового, сдержанного горца, который предпочитает гулять сам по себе и которого лучше всего не задевать. То, что я так кстати оказался протеже вурди-майора и к тому же хазанзаем (что оправдывало мои эксцентричные выходки), привело к тому, что ко мне стали относиться с должным почтением. Мои внушительные размеры и грозный вид довершили остальное, так что большую часть времени я проводил в одиночестве. Пару раз я прогулялся с Пир-Али, чтобы посидеть на старом рынке, поглазеть на доступных девчонок и даже поразвлечься с ними где-нибудь в подворотне, однако он нашел мою компанию довольно скучной и предоставил меня моим размышлениям.
Как вы догадываетесь, поначалу это была не слишком веселая для меня жизнь — но пока альтернативы у меня не было. Солдатская служба не была трудной, и я быстро завоевал отличную репутацию у своего наика и джемадара за ловкость и сообразительность, с которыми я исполнял свои обязанности. Поначалу мне было в новинку — учиться, работать, есть и спать с тремя десятками других индийских солдат — как будто жить по ту сторону решетки в обезьяннике — но когда вы замкнуты в небольшом мирке, четырьмя углами которого стали казарма, чула, конюшни и майдан, можно сойти с ума от необходимости постоянно находиться в обществе представителей низшей и чуждой расы, с которыми у вас общего не более, чем если бы они были русскими мужиками или бродягами с болот Ирландии. Это чувство становилось в десять раз тяжелее от сознания того, что всего в одной-двух милях люди вашего круга ведут жизнь полную, домашнего комфорта, — пьют барра, порции горячительного, курят отличные сигары, флиртуют и кувыркаются с белыми женщинами, да еще едят на десерт мороженое. Видите ли — я уже не был столь очарован пловом из барашка, приготовленным на гхи, как раньше. Каждую ночь я мечтал снова поговорить с кем-нибудь по-английски, вместо того чтобы слушать болтовню Пир-Али о том, как он в последнем увольнении оседлал жену вождя местной деревни, бесконечные детали судебного процесса, который вел дядюшка Сита Гопала, жалобы Рама Мангла на хавилдара или скулеж Гобинда Дала насчет того, что он с братьями, оказавшись на военной службе, утратили значительную часть своего влияния, которым ранее наслаждались в своей деревне в Ауде, теперь занятой Сиркаром.
Когда становилось совсем невмоготу, я шел на бульвар и там пялился на прогуливавшихся мэм-сагиб, с их большими круглыми шляпами и зонтиками, да на галопирующих офицеров, которые лишь подстегивали лошадей, когда я щелкал каблуками своих громадных сапог, отдавая им честь или же торчал возле церкви, чтобы услышать, как по воскресеньям мои соотечественники распевают «Ледяные горы Гренландии». Черт побери, я потерял своих милых англичан, причем все было гораздо хуже, чем если бы они были за сотни миль от меня. И что странно, но думаю, больше всего меня терзала мысль, что если вдруг рани даже и увидит меня в моем теперешнем положении, то, скорее всего, даже меня не заметит. Тем не менее, все это нужно было перенести — стоило только вспомнить об Игнатьеве — так что я возвращался в казармы и лежал, сердито насупившись, слушая солдатскую болтовню. И это принесло свои плоды — уже за три недели я узнал об индийских солдатах больше, чем за всю свою службу раньше.
Однако вскоре я понял, что дела с ними обстоят не так хорошо, как могло показаться на первый взгляд. В большинстве своем это были мусульмане с севера, немного разбавленные индусами высшей касты из Ауды — формирование воинских подразделений по национальному признаку тогда еще не вошло в практику. Это были отличные солдаты — Третий полк хорошо зарекомендовал себя в последней Сикхской войне, а некоторые из них успели послужить и на границе. Но они не были счастливы — ловкие и грозные на параде, по вечерам они сидели мрачнее тучи. Поначалу я думал, что причина в обычной армейской суровости, но это было не так.
Сперва я слышал лишь туманные намеки, которые не хотел конкретизировать, боясь проявить свое незнание обстановки, — солдаты говорили об одном из священников гарнизона, сагибе Рейнольдсе, и про то, что полковник Кармик-аль-Исмит (так они называли командира Третьего полка Кармайкл-Смита) должен бы убрать его; говорили и об испорченной муке, про Акт вербовки, но я не обращал на все это особого внимания, пока однажды ночью совары из Ауды не вернулся с базара в страшном волнении. Не помню, как его звали, но вот что произошло. Наш солдат собирался принять участие в состязаниях по борьбе с одним из местных силачей, однако прежде, чем после схватки он успел натянуть рубаху, какой-то англичанин из гвардейских драгун в шутку разорвал священный шнурок, который совары носил на плече, прямо на голом теле — как это было принято у индусов его касты.
— Банчутс! Подонок! — индус чуть не плакал от гнева. — Он оскорбил меня — теперь я нечист!
И не смотря на то, что товарищи пытались его успокоить, говоря, что он сможет достать новый шнурок, благословленный святым человеком, солдат продолжал сыпать проклятьями — знаете, индусы очень серьезно относятся к подобным вещам, вроде как евреи и мусульмане к поеданию свинины. Вам это может показаться глупым, но чтобы вы почувствовали, если бы какой-нибудь черномазый взял да и помочился прямо в церкви?
— Я пойду к сагибу-полковнику! — воскликнул он наконец, и один из индусов, Гобинда Дал, ухмыльнулся:
— Что ему до этого — разве человек, который портит нашу атту станет наказывать английского солдата за такую безделицу?
— Что это за дело с мукой? — спросил я Пир-Али, и он пожал плечами.
— Индусы говорят, что сагибы подмешивают в муку для сипаев молотые коровьи кости, чтобы уничтожить их касту. Что касается меня, то пусть они уничтожат хоть все их дурацкие касты — пожалуйста.
— Но какой смысл им делать это? — спросил я.
Сита Гопал, услышав, сплюнул и сказал:
— Где ты жил все это время, хазанзай? Сиркар уничтожит касты всех людей в Индии, а потом примется и за мусульман: в атте попадаются и толченые кости свиней, если ты этого не знал. Наик Шер-Афзул из второго эскадрона говорил мне — разве он сам не видел этого на фабрике сагибов в Канпуре?
— Это отрыжка глупой обезьяны, — буркнул я. — Кой прок сагибам в том, чтобы делать вашу пищу нечистой — разве только для того, чтобы солдат злить?
К моему удивлению, с полдюжины солдат громко воскликнули, услышав это: «Слушайте, что говорит мунши с Черной горы!» «Сагибы так любят своих солдат, что позволяют британским кавалеристам рвать наши священные ленты!» «Разве ты не слышал об уборщике из Дум-Дум, Маккарам-Хан?» — и так далее. Рам Мангал, самый болтливый из индусов, презрительно сплюнул:
— Все это связано с разговорами нашего падре-сагиба, и новыми правилами, по которым наших воинов хотят посылать через кала пани — так они хотят уничтожить наши касты, чтобы сделать из нас христиан! Неужели об этом ничего не слыхали в твоих краях, горец? Ведь об этом говорят во всей армии!
Я проворчал, что не обращаю внимания на сплетни в нужнике — особенно, если этот нужник — индусский, на что один из воинов постарше, Сардул, или кто-то другой, покачал головой и серьезно сказал:
— Это не сплетни из отхожего места, Маккарам-Хан, — вести пришли из арсенала Дум-Дум.
И я впервые услышал невероятную историю, в которую, как в откровение Господне, верил каждый сипай в Бенгальской армии — историю об уборщике из Дум-Дума, который как-то попросил у сипая высшей касты выпить воды из его чашки. Получив отказ, этот несчастный посоветовал сипаю не быть столь дьявольски заносчивым, так как сагибы хотят уничтожить все касты среди солдат, натирая патроны коровьим и свиным жиром.
— Так оно все и было, — уверенно закончил старый Сардул, а он был из тех старых солдат, к которым прислушивались, — тридцать лет выслуги, медаль за Аливал и чистейший послужной список, черт его побери. — Разве не поступили в арсенал новые мушкеты Энфилда? Разве не приготовлены для них патроны в смазке? Как же теперь нам придерживаться правил нашей веры?
— Говорят, джаванам в Бенаресе разрешили самим смазывать патроны, — заметил Пир-Али, но на него зашикали.
— Так говорят! — воскликнул Рам Мангал. — Это вроде тех историй, которые сочиняют о том, что для смазки используют только бараний жир — но если бы это так и было, то зачем бы нужно было каждому готовить свою смазку? Все это ложь, так же как и Акт о вербовке, когда нам твердят, что он касается только снабжения и никого не заставят ехать на службу за море. Спросите в Девятнадцатом полку, не говорили ли офицеры, что солдатам придется служить в Бирме, если они станут отказываться от патронов в нечистой смазке! Но только они откажутся — вот тогда и посмотрим! — Он отчаянно взмахнул рукой. — Нечистая атта — еще одно звено этой цепи, подобно проповедям, которые бормочет эта старая сова Рейнольдс-сагиб про своего Иисуса и которые Кармик-аль-Исмит разрешает ему вести нам на горе. Он хочет опозорить нас!
— Это абсолютная правда, — мрачно подтвердил Сардул, — но я все же не поверил бы в это, если бы такой сагиб, как мой старый майор Макгрегор — не он ли в Кандагаре принял на себя пулю, предназначенную мне — посмотрел мне в глаза и сказал, что это — ложь. Жаль только, что Кармик-аль-Исмит не такой, и сегодня таких сагибов уже не осталось, — добавил старый солдат с горечью, — а сама армия — лишь жалкое подобие того, чем была когда-то. Знали бы вы сегодня, какие были офицеры — если бы видели Сэйл-сагиба или Ларринш-сагиба или сагиба Коттона — вот это были люди! — (Поскольку Сардул служил в Афганистане, я ждал, что он назовет и имя Ифласс-ман сагиба, но он так и не сделал этого, старый ворчливый ублюдок.) — Они бы скорее умерли, чем покрыли бесчестьем своих сипаев; они называли нас своими детьми и мы были готовы идти за ними даже в преисподнюю! Но теперь, — тут он снова покачал головой, — все это кутч-сагибы, не пукка-сагибы, да и рядовые английские солдаты ничуть не лучше. В дни моей юности английский воин называл меня братом, протягивал мне руку, предлагал мне свою флягу с водой (конечно же, не понимая, что я не могу взять ее). А теперь эти ничтожные людишки плюют на нас, называют нас обезьянами и хубши, и рвут наши священные шнурки!
Большая часть всех этих разговоров была полной ерундой и я не сомневался, что тут не обошлось без провокаторов, разжигающих недовольство всеми этими бессмыслицами насчет смазки для патронов и нечистой пищи. Я чуть не сказал об этом вслух, но подумал, что будет неразумно привлекать к себе внимание — да и к тому же, по большей части, это не была столь уж горячая тема, чтобы воспринимать ее слишком серьезно. Я знал, что все солдаты уделяют крайне серьезное внимание своей религии — в особенности индусы — и предполагал, что если инциденты вроде этого, со священным шнурком, возмутят их, все старые обиды выплывут наружу — но вскоре буду забыты. Однако должен признаться, что то, что Сардул сказал про британских офицеров и солдат, напомнило мне о предчувствиях Николсона. С момента моей вербовки на службу я редко видел британских офицеров, кроме как на парадах. Похоже, они с полным спокойствием оставляли свои войска на джемадаров и прочих унтер-офицеров — конечно же, «Мусор Эддискомба» — и, несомненно, порядка в британских частях гарнизона Мирута было значительно меньше, чем, скажем, в Сорок четвертом полку, памятном мне по прежним афганским денькам или полку горцев Кэмпбелла.
Я получил явное доказательство этому день или два спустя, случайно столкнувшись на базаре с драгуном: этот грубиян пер напролом и наступил мне на ногу.
— С дороги, черномазый ублюдок! — заорал он, не видишь, что-ли, банчутс, что перед тобой сагиб?
Драгун замахнулся было на меня кулаком, но я просто положил руку на рукоять моего ножа и глянул исподлобья — и тот не решился ни на что большее. — Иисусе! — только и проговорил он и прибавил шагу.
Лишь отойдя на другой конец улицы, он отважился поднять камень и швырнуть им в меня — разбив какое-то блюдо на лотке неподалеку — и смылся.
«Я запомнил тебя, парень, — подумал я, — и настанет день, когда тебя схватят и наславу выпорют». (Что я и сделал, когда возникла возможность.) Я никогда еще не был так зол — этот негодяй, зачатый в помойной канаве Уайтчепела, посмел наступить мне на ногу! Стоит сказать, что если бы двумя месяцами раньше он сделал бы то же самое с каким-то туземным солдатом, я бы и глазом не моргнул — да и теперь, наверное, тоже: эти черномазые понимают только пинки. Но я — совсем другое дело и должен вам сказать, что чувствовал я себя после этого препаршиво, так как не мог отплатить этой свинье той же монетой. Так что старый Сардул во многом был прав. Британцы теперь не испытывали к туземным солдатам того уважения, как в мои юные годы; возможно, мы тоже раздавали черномазым затрещины и пинки (помню, я и сам это делал), но все же к сипаям относились получше, чем к остальным.
Сомневаюсь также, чтобы кто-нибудь из командующих прежних дней допустил что-либо вроде парадов с проповедями, на которые решился Кармайкл-Смит. Сначала я было не поверил казарменным сплетням, но уже в первое же воскресенье, этот англиканский факир с физиономией гробовщика, преподобный Рейнольдс, делал нам смотр на майдане и нам пришлось выслушивать в его исполнении притчу о блудном сыне — как вам это понравится? Рейнольдс читал нам ее по-английски из Библии, а риссалдар, ощетинившись бакенбардами, стоял рядом по стойке «смирно», в полном парадном мундире, и орал на весь плац свой собственный перевод:
— У заминдара было два сына. Это был сумасшедший заминдар, поскольку он еще при своей жизни отдал младшему его часть наследства. Несомненно, ему пришлось занять для этого денег у ростовщика. Конечно, младший сын потратил все, кувыркаясь со шлюхами на базаре и без меры потребляя шераб. А когда деньги закончились, он вернулся домой, а его отец выбежал встретить его, так как был очень рад — одному Богу известно, почему. И в глупости своей, этот сумасшедший отец убил свою единственную корову — он, очевидно, не был индусом — и они праздновали, поедая ее мясо. А старшему сыну, который был очень ответственным и оставался дома, стало завидно — не могу сказать, почему — разве что корова составляла его часть наследства? Но отец, который не любил старшего сына, отругал его. Эта история была рассказана Иисусом евреям, и если вы поверите в нее, то не попадете в рай, а вместо этого воссядете по правую руку английского лорда Бога-сагиба, который живет в Калькутте. И там вы будете играть на музыкальных инструментах по приказу Сиркара. Парад — р-разойдись!
Не знаю, когда мне еще более пришлось устыдиться моей церкви и моей страны. Я не более религиозен, нежели любой человек — то есть я соблюдаю все внешние приличия и по праздничным дням читаю вслух заповеди Господни, потому что этого ожидают от меня мои арендаторы — но я никогда не был таким дураком, чтобы путать религию с верой в Бога. Многие священнослужители вроде этого невыразимого Рейнольдса поступают неправильно — и самоуверенно остаются слепыми ко всему тому злу, которое могут нанести. Этот идиот был так упоен своими проповедями, что просто не мог понять, каким он выглядит дурно-воспитанным и агрессивным. Полагаю, он считал индусов высоких каст упрямыми детьми или пьяными уличными торговцами — грешными и недалекими, но вполне созревшими для стези спасения, если только он укажет им путь. Он стоял, со своим елейным жирным лицом и поросячьми глазками, благословляя нас с пеной у рта, в то время как мусульмане едва сдерживали смех, а индусы — просто кипели от возмущения. Лично я бы нашел все это забавным, если бы не мысль, что все эти безответственные христианские подвижники только осложняют проблемы для армии и Компании, у которых и без того хватает работы. Все это было глупо и абсолютно не нужно — ведь всех этих языческих суеверий, несмотря на их кажущуюся бессмысленность, все же было достаточно для того, чтобы держать это отребье в узде — а для чего же еще нужна религия?
Тем не менее подобные дикие попытки спасти души индийцев предпринимались не только в Мируте, но и во многих других местах, в зависимости от религиозного пыла местных командиров и, по моему мнению, стали основной причиной последовавших волнений. Я не одобрял этого — но не мог ничего с этим поделать. Кроме того, были и более важные вещи, которым мне следовало уделять внимание.
Через несколько дней после парада на майдане было устроено место для состязаний — гимхана, а я должен был выступать от разведчиков в соревнованиях по незабази. Помимо моих успехов в освоении языков и любовных приключениях, кавалерийское дело было моим единственным достоинством, а владеть пикой меня еще раньше здорово научил Мухаммед Икбал, так что неудивительно, что я собрал больше всего колец и собрал бы еще больше, если бы подо мной был более известный мне скакун и если бы моя пика не треснула в последнем заезде. Но и этого было достаточно, чтобы взять приз и старый Кровавый Билли Хьюитт, командир гарнизона, почтил сломанное острие моей пики перед шатром, в котором собрались сливки Мирутского общества — леди вежливо поаплодировали, сидя в своих кринолинах, а джентльмены стояли за их стульями.
 | Джордж Макдональд Фрейзер. Флэшмен в большой игре |