«Василий ПЕСКОВ. Фото автора». Такую подпись с непременным «фото автора» я встречал на страницах «Комсомолки» больше полувека. Заметок за это время набралось столько, что хватило не на один десяток выпущенных Песковым книг. И не припомню, чтобы это «фото автора» когда-либо отсутствовало. Тысячи опубликованных снимков. Но — странное дело! — в сообществе фотографов Пескова особо и не считали своим. Мне не приходилось видеть его самого на фотовыставках, да и работы журналиста если и участвовали в выставке, то не больше пары раз. А запомнил висящим на стенке лишь единственный его снимок — каска и голубь.
На прочих фотографических «тусовках»: обсуждениях, встречах, конференциях Василий Михайлович тоже не был отмечен. Пишущие журналисты, из уже состоявшихся, известных, при упоминании его имени тоже как-то рассеянно восклицали: «A-а, это который о птичках...». В энциклопедиях, когда упоминалось имя Пескова, то указывалось прежде всего — писатель, а уж дальше лишь журналист, телеведущий, фотограф...
Пескова я заметил в газете едва ли не с первого его появления. Учился я тогда на третьем курсе института. И после «первой встречи», проходя мимо газетных стендов на улице (а тогда вывешивались почти все центральные и местные газеты, а сами стенды встречались повсюду), на страницах «Комсомольской правды» я искал знакомую подпись. А встретив ее, тут же сворачивал к киоску и газету покупал, заранее предвкушая удовольствие, которое получу от чтения и от картинки. И, надо сказать, ни разу не обманулся в своих ожиданиях. Да что я! Оказалось, многие, и старики в том числе, искали в свежей газете то же самое.
В прежних газетах изредка встречались короткие тексты, выходившие под рубрикой «Заметки фенолога». «Весна. Протаяли дороги, оседает снег на полях. Но в лесу он будет лежать до середины мая. Готовь сани летом, а телегу зимой. Виды на урожай остаются видами. Но труженики полей...» — и так далее, общие места. Заметка короткая — строк двадцать. Но читать ее — тоска. Да, наверное, никто и не читал. А у Пескова примерно про то же, про природу, но все иначе: шел на лыжах, внезапно на лыжню выскочила мышь. Прибавил шагу... Из текста ты «видишь» и заиндевелый лес, и зверька, и его отчаянное желание задорого отдать жизнь — маленькую драму, которые совершаются вокруг нас ежеминутно. Но только разглядеть и прочувствовать их не каждому дано. А уж тем более прочувствовать и раскрыть на это глаза другому.
Нельзя сказать, что до Пескова снимок и текст существовали порознь. Любая опубликованная фотография несла с собой «подтекстовку». А в журналах и вообще — фотоочерки, фоторепортажи, в которых и текст и снимки были на равных. Но, пожалуй, Песков стал тем, кто первым утвердил «симбиоз» фотографии и обстоятельного при ней текста как особый жанр.
Еще Песков ввел в свои репортажи местоимение «я». До него (может, ошибаюсь) «якать» журналисту было не принято. Писать следовало от третьего лица. «На полях зреет пшеница. Колхозники готовят технику к уборе урожая...» Изредка могучим и великим (чаще писателям) дозволялось в газете говорить и от своего имени. Но все же лучше вместо «я» — «мы»: одобряем, приветствуем, протестуем, выражаем свой гнев и возмущение... И коронка всего — «Есть мнение...».
А тут: «Я снял ботинки, вытряхнул зерно, набившееся в них на току. Воробьи кучей слетелись на угощение...». Или: «Лежа на сеновале в прорехе крыши насчитал 44 звезды». А если б чуть повернул голову, может, и шестьдесят шесть бы насчитал? Какое это имеет значение — сколько звезд? Не о коньяке же речь... Выходило так, что, казалось бы, случайная, но точная деталь способна прорисовать всю обстановку, а за ней и подлинность момента, и понимание: пишущий не врет, так вот оно и было. Дальше в любом тексте, даже пересказанном с чьих-то слов, Песков будет откапывать изюминки, которые и будут определять всю «выпечку» автора.
Еще — интрига. Вот очерк на целую полосу. «Антониха». Корреспонденту нужно перебраться через разбушевавшийся в бурю Дон. «Опасно»,— отказываются перевозчики, понимая риск. Наконец один соглашается. Кто это — баба или мужик? Одежда, вроде, бабья, а лицо грубое... Пригляделся корреспондент к перевозчику, завязался разговор, выяснилось — женщина, да к тому же и не умеющая плавать... Не стану подробно пересказывать. Но простая встреченная (во многом нелепая) баба стала превращаться в некий символ народа. Того народа, который жил вопреки самой логике существования, народа, чей героизм самим же народом воспринимался как обыденность. Обыденность, ставшая непременным условием жизни, а точнее — выживания. В песковском тексте ни одного пафосного слова, а читаешь — ив горле ком. И ничего важнее этого материала в газете нет... Ученые журналисты скажут: да ты же пишешь об основах ремесла. Кто же этого не знает? Знают-то, может, и многие, только не у всех это превращается в строки, от которых оторваться трудно. Песков... Не просто так же не я один ради него покупал газетку...
Через пару лет я уже работал в молодежке, в Уфе. Редактор, начиная планерку, спрашивал: «Комсомолку» сегодня читали?» — «Нет, а что там?» Шуршали страницами. Песков. «Красные меченосцы». Какой-то чудак на самолете вез в банке с водой аквариумных рыбок из Москвы в Сибирь. На высоте рыбкам стало дурно -— не хватало кислорода. Всполошился весь самолет. Даже командир корабля покинул свое место. «Сейчас оживут!»,— подмигнул. Приладил к банке кислородную маску, приоткрыл вентиль...
Пустяк? А как иначе сказать? Но почему этот «пустяк» становится в номере главной новостью — остается загадкой.
А наш редактор продолжает: отправляйтесь в автобусы, садитесь в электрички, ищите своих красных меченосцев.
Я входил в журналистику, лет на пять-шесть отставая от Пескова. Конечно, разрыв, но не такой уж громадный. Но всегда смотрел на него, как может смотреть человек, стоящий у уреза воды, на того, кто уже взобрался на крутой берег. Как сумел, как карабкался, за какие сучки или корни хватался, взбираясь?
В жизни Василия Михайловича все было, с одной стороны, до крайности обыденно — крестьянское полуголодное детство. С другой стороны — фантастическая «везучесть», которая позволяла ему взбегать, не задерживая дыхания, на самые «горние» вершины журналистики, легко обходя почтенных «скалолазов» (что, разумеется, не могло не вызывать у последних зависти и раздражения).
Мы оба были в составе редколлегии журнала «Советское фото», иногда изредка возвращались вместе — нам было по пути в район Савеловского вокзала. Песков уже был членом Союза писателей и имел право на посещение «Книжной лавки писателей», где можно было найти все из выпускавшихся книг. Напомню тем, кто забыл или вообще не знал того времени: тиражи книг бывали и сто тысяч, и двести тысяч экземпляров, и больше, но спрос был такой, что хорошую книгу можно было только «достать», а не купить. Те же «Шаги по росе» Пескова — книгу, отмеченную потом Ленинской премией, а выпущенную сразу тиражом в 165 тысяч, мне «достали» приятели, работавшие в издательстве. Василий Михайлович никогда не пропускал «Лавки писателей», а выходил с увесистой стопкой книг. Стоило ли удивляться тому обширному количеству информации, которое можно было выудить из его писаний, той широте его интересов и знаний, относящихся не только к «птичкам». Заметьте, тогда не было Интернета, откуда сегодня сведения извлекаются крайне просто. Тогда каждую справку и каждую ссылку нужно было добывать, вороша книги, самостоятельно. Американцы говорят о таких людях: «Сделал себя сам», у нас говорят: «самородок»... А теперь хорошо бы прощупать ту почву, в которой зарождался этот камешек.
 |
| Лесные глаза |
Вот строчки из биографии:
«Родился 14 марта 1930 года в селе Орлово Воронежской области. Восьми лет пошел в Орловскую семилетнюю школу. После окончания ее в 1945 году поступил в Воронежский строительный техникум. В связи с болезнью родителей со второго курса техникума пришлось уйти и поступить на работу. В течение года работал киномехаником. В 1948 году представилась возможность вернуться к учебе. Поступил в 9 класс средней школы № 62 на станции Новосвятская.
Приобщение к фотографии случилось позже. Окончив школу, я поступил в военное училище, но его закрыли, и я вернулся домой. Директор школы пригласил меня поработать пионервожатым. Не все получалось, но одним делом ребятишек увлечь я сумел. Директор по моей просьбе купил фотокамеру. Впервые в жизни держал я в руках маленький коробочек с названием «ФЭД». Из воспитанников моих фотографом, кажется, не стал ни один. Зато я сам увлекся фотографией так, что готов был и ночевать в маленькой комнатке с увеличителем и пузырьками проявителей-закрепителей. Куда пойти учиться, я не знал. Жили бедно, надо было облегчать заботы отца. Короче, в институт дорога была закрыта. Да не очень-то и тянуло туда. Я уже понимал, как важно в жизни кормиться любимым делом. А тут любимое дело само шло в руки, но можно ли им кормиться? И все-таки решил: буду фотографом. В школе отговаривали: «Фотографов сейчас — брось палку—попадешь!». Но мама меня поняла — уговорила отца купить фотокамеру.
Мои «творенья» увидел кто-то из молодежной газеты: «Да ты же неплохо снимаешь! Зашел бы к нам...». Кое-что напечатали. Однажды позвал меня в свой кабинет редактор Борис Иванович Стукалин: «У тебя неплохо получаются и подписи к снимкам. Попробуй что-нибудь написать...».
Что знал в то время? Написал о природе, которую любил с раннего детства. Заметка «Апрель в лесу» получилась немаленькой — почти на газетную полосу. Но ее напечатали. И в тот же день редактор сказал: «Переходи к нам в редакцию!».
В «Молодом коммунаре» я проработал три года. Вспоминаю их с благодарностью. Все было мне в радость: газетная суматоха, деловое товарищество, доброжелательность, причастность к серьезному делу и, главное, почувствовал: дело —- по мне и я должен им дорожить.
В 1956 году с благословения главного редактора послал заметку в «Комсомольскую правду». Это была тоже «лесная история». И неожиданно получил телеграмму: ваш очерк будет опубликован такого-то числа. Развернув в урочный день «Комсомольскую правду», увидел свое творение — очерк и снимок под заголовком «Когда бушевали метели». В «Коммунаре» меня, понятное дело, встретили героем. А из Москвы позвонили и попросили написать что-нибудь еще. Я написал. И в редакцию заглянул побеседовать со мной собкор «Комсомолки» в Воронеже Петро Бондаренко. Дошлый журналист подробно обо всем расспросил, сказал напоследок, что речь идет о приглашении на работу в Москву. Я отмахнулся: «Петро, у меня же десятилетка...». Петро прищурил единственный глаз и сказал: «А у меня только четыре класса, у Бунина — гимназия, у Горького начальная школа. Компания, как видишь, не так уж плоха».
Как дальше дело пошло у Пескова, я уже говорил. Его заметок ждали читатели. Зимой 1960 года, проезжая через Москву, я решил забежать в редакцию «Комсомолки», прихватив кое-что, чтоб предложить. Вот ведь какое было время! Любой человек с улицы мог войти в любую дверь, а тем более в дверь редакции, и не встретить ни одного стражника! Я поднялся на шестой этаж, почитал таблички на дверях. И ту, на которой было написано «Отдел иллюстраций», открыл. Помню, окно выходило во внутренний дворик издательства «Правда». В это время дня морозное солнце било в окно, ложилось лучами на заваленный стол. Но изо всего я запомнил лишь одно — снимок. На нем были черные лодки на белом снегу, а подальше три парня, стоящие к нам спиной... Мне не надо было догадываться, чей это снимок: он мог быть только Пескова. И через день-другой я получил подтверждение, увидев в газете его заметку с этим снимком. «Трое прилетели в Невон». Чем же объяснить мою «догадливость»? Загадки никакой не было. Во-первых, все фотографии Пескова были «негазетными». На них мог человек быть снят и со спины, могло быть снято лишь одно лицо — крупно, во весь кадр, мог быть снят пейзаж, но не как «фотоэтюд», что иногда в газетах допускалось, а как-то иначе, без видимых фотографических «эффектов». Снимки полностью совпадали с текстом. Они не иллюстрировали, даже не дополняли, а просто были неотъемлемой частью повествования. Когда я пытался «оторвать» одно от другого, снимки часто переставали существовать, без текста многие из них «не выживали». А с текстом... Нет, не зря говорят: художник — это свои законы, это — всеобщая загадка.
 |
| Трое прилетели в Невон |
Главная сила Пескова, как мне представляется, в его простоте. Не в той простоте, что хуже воровства, а в доступности, понимании, правде, из которых уже рождаются и глубина, и объемность, и мудрость. Сколько бы текстов Пескова вы ни прочли, вы никогда не найдете заковыристого слова, не найдете иноязычной замены того слова, которое существует в русском языке. Рассказывая о природе, он не козырнет латинским названием птицы или зверя. Все чисто, прозрачно, а потому и поэтично. Ну, а в фотографии? Да все то же самое. В фотографии нет ни одного «выверта», способного сделать снимок особо запоминающимся, «знаковым». Снимки задевают именно своей органичностью. Той же органичностью обладает среднерусская природа: не вычурна, не броска, а чем-то берет за душу...
Так, что там Песков? О птичках?..
12 апреля 1961 года грохнуло: человек в космосе! А кто этот человек? Да и человек ли это? А если человек, то как его найти? Жесткость нашей пропаганды говорила не столько о ее твердости, сколько о негибкости. Человек в космосе, но все сделано так, чтоб никто никак ничего не узнал. Ладно хоть официальный портрет дан газетам.
А журналисты-то на что? Понятно, сучат ножками, бросаются к телефонам, к дверям. Хоть что-то, хоть клочок, хоть как-то... Кто кого обдурит, кто обскачет, кто будет первым — обычное дело!
А первые «человеческие» материалы о первом космонавте — в «Комсомолке». А под ними подпись «В. Песков» (правда, поначалу с соавтором. Но рука-то Пескова). Ну и пресловутое «фото автора».
О начале этой космической эпопеи рассказывает сам Василий Михайлович. И это занятно послушать:
«Это был особый апрель... «Комсомолка» в лице главного редактора Воронова знала о предстоящем полете человека в космос. До этого у нас в газете работала Тамара Апенченко. Ее пригласили на службу, где готовились летчики, которых стали звать космонавтами. Тамара нарушила служебную тайну. Но служба — службой, а дружба — дружбой...
Накануне вечером Воронов позвал в кабинет. «Полет будет, скорее всего, завтра... Никому ни слова, утром в машине слушайте радио. В доме Гагарина сразу позаботьтесь о снимках и быстрее в редакцию». Адрес космонавта мы узнали в обычном киоске «Мосгорсправки». Скорее в машину. И через пять минут мы были у дома, хорошо знакомого Тамаре. Комнаты уже были наполнены соседями. Все с радостью толпились у телевизора и поздравляли жену Гагарина Валю. Две дочки Гагариных грызли яблоки и не понимали, что происходит. Мать то улыбается, то вытирает ладонью слезы.
В редакции столпотворение. Все спешат с расспросами. С особым интересом разглядывали фотографии. На мне лежала серьезная ответственность. Валя Гагарина неохотно дала домашний альбомчик, боясь, что растащат снимки. Пришлось сказать, чтоб каждый снимок смотрели по очереди. Потом бегу в лабораторию проявить сделанные в то утро снимки. Газета вышла.
А где же сам Гагарин? Этот вопрос волновал нас. В редакцию позвонили несколько человек. «Видели парашютиста на поле, он нас приветствовал. Потом появились военные и куда-то увезли человека. Ясно, это был Гагарин...»
В «Комсомолке» работал Павел Барашев. Он был специалистом по авиации. «Давай позвоним по «кремлевскому» телефону». Нам ответил вежливый человек: «Я хорошо понимаю ваши заботы. Слушайте внимательно. Через час с Внуковского аэродрома в нужное место пойдет самолет. Вас возьмут. Но не опаздывайте...».
В дверях самолета стоял человек и смотрел на часы. Мы представились. И большая машина направилась на взлетную полосу. «Куда летим?» — спросил Павел проводниц. «Говорят, в Куйбышев, за Гагариным». Самолет был пустой, кроме нас четверых и пилотов — никого. Через два часа мы сели в Куйбышеве на заводском аэродроме. Нас никто не встречал, никому мы не были нужны. Молодой лейтенант спросил: «Вы куда?» Узнав, в чем дело, парень почесал в затылке: «Да что же с вами делать?». Это был читатель нашей газеты, и он считал долгом помочь. «Я довезу вас в одно место, а там — по обстоятельствам.»
За городом, на берегу Волги увидели мы большой дом. На воротах дежурный: «Вам кого?». Объясняем: «Мы из Москвы». Зовет кого-то. И вдруг узнаем генерала Николая Петровича Каманина. Он молодым пилотом спасал челюскинцев. Получил Героя. Помнит, газета писала о нем. «А, комсомолия, пронюхали, где что лежит! Проходите. И тихо минут двадцать сидите.» (Позже узнали: один из первых Героев Советского Союза приставлен был к первым космонавтам «дядькой-воспитателем».)
Утром сразу приехали на берег Волги, к знакомому дому. Гагарин на пороге. День солнечный. Полюбовались Волгой. Снимки на память. И вот шеренга машин уже у самолета.
В самолете, как и вчера, пусто. Прибавился только один, но важный пассажир.»
Представляю, в какой охотничий озноб приводит рассказ настоящих журналистов. Сенсация мира, сенсация века, да что там — веков! А ты — единственный и первый, кто рядом с героем такой сенсации...
Потом, когда Гагарин погибнет, Песков напишет прощальное слово, где будет фраза: «Не уберегли». Уверен, такие слова пришли в голову каждому, кто узнал о трагедии с любимцем всего мира. Но сказал их за всех Песков.
Потом Василий Михайлович напишет о втором космонавте, о третьем, четвертом... Напишет так, как писал об Антонихе, как писал о медвежонке, о встреченном старике или ребенке, как о половодье в Мещере... Слова простые и достоверные, и герои земные — не парят над землей. А чертовски притягивают к себе. И опять ты веришь каждому слову, хотя понимаешь: не мог же журналист нигде «не срезать угол».
Потом, когда в стране происходило что-то из рамок вон выходящее, нужно было дождаться Пескова: а как это увидел он? Вот тогда более-менее все и прояснится. Так будет с землетрясением в Ташкенте, с извержением вулкана, с репортажами из Америки, с лыковской эпопеей.
Песков в общем-то недолго «обслуживал» космос. Что его побудило уйти обратно «в луга», понять несложно. Он мог рассказывать только о том, чем загорался. Но нельзя же вечно гореть одной темой, будь это хоть космос. Но я слышал и другое. Песков органически не мог вращаться в высоких кругах. Рассказывали, что на свадьбе Николаева и Терешковой охранники наших первых лиц грубо задвигали мелкую публику, к которой, несомненно, относились журналисты и тот же Песков. Обращения к себе как к холопу допускать он не хотел и соскочил с темы. Допускаю, что это только легенда. Но любая легенда имеет под собой основания.
В 1963 году у Пескова выходит книга «Шаги по росе». Увесистый том, где есть почти все из того, что он написал в газете. Явление для журналиста не только редкое, а скорее уникальное. Сколько есть в журналистике китов, а у тех выпущены лишь тонкие книжонки, а если и толстые, то почти незамеченные широкой публикой. А эту книгу рвут из рук: «Дай почитать!». Да ведь уж читано в газете. Все равно — дай! Проходит год — гром среди ясного неба: автору за книгу дают Ленинскую премию! Вон фотография в газете: Плисецкая, Черкасов, Дайнека, Ростропович и Песков. Лауреаты 1964 года. Достойная компания...
Я никогда не замечал лауреатского значка на лацкане пиджака Пескова. Впрочем, и пиджаки Песков надевал, видно, лишь по торжественным случаям да на выступления по ТВ. А так больше куртка, иногда кожаная. А лучше — свитер, дождевик... Слышал от своего приятеля Леши Плешакова, какое-то время работавшего вместе с Василием, знавшего лес и природу не хуже самого Пескова, что, видимо, и служило причиной интереса друг к другу: премия ушла на хорошее дело. Песков купил родителям корову.
О космонавтах Пескова все уже забыли. Забыли и «Трагедию Курбских гарей», где Песков говорил о новой беде — рваческом и жестоком отношении человека к природе. Тогда если и писалось об экологии, то мелкими буквами, после реляций о новых над ней победах. Забыли, что за «птичками» встают размышления об «Отечестве». Такой заголовок носил его очерк, потом возникло длинное газетное обсуждение темы, длившееся не один год. Кажется, в нем Песков писал: «Я коммунист и уважаю Маркса, но не понимаю, почему главную старинную улицу города нужно было нарекать его именем? Назовите проспектом Маркса лучшую улицу новостроек». По тем временам говорить было, может быть, не столь и рискованно — не убили бы, не посадили, но вполне могли осадить, задвинуть.
Когда Василий Михайлович, приходя в «Советское фото», рассказывал что-нибудь о своей очередной «звериной» командировке, он говорил: «В лесу страшен не зверь, а человек». Мы знали, как от рук браконьеров гибли лесники, были среди них и знакомые Пескова. Но как можно оставаться спокойным, если в трех метрах от тебя пробегает преследуемый волк или кабан? Спокойным, может, оставаться и трудно, но самообладание не стоит терять. Песков вспоминал истории с медведями, которых снимал довольно часто и на Камчатке, и на Кавказе, и на Аляске. Однажды (по молодости) фотограф наткнулся на медвежат. Защелкала камера вслед убегающим мишкам. И тут появилась медведица. Она не стала убегать, уводя потомство от человека, а поднявшись на задние лапы, смело пошла на него. Положение было аховое: от медведя не убежишь! И Песков, интуитивно скорее, страшно заорал и замахнулся на медведицу камерой. Та опешила, опустилась на четыре лапы, развернулась и, поторапливая малышей, исчезла в кустах...
Популярность, а скорее узнаваемость Пескова возросла до бесконечности, когда он лет на десять с хвостиком стал ведущим сверхувлекательной тогда программы «В мире животных». Телеканалов в то время было всего два. Лица, появлявшиеся на экране, запоминались. Это сейчас не сразу вспомнишь по именам даже тех ведущих, что «живут» на экране изо дня в день. Тогда же любой ведущий становился почти членом семьи. Надо думать, Пескову приходили письма тоннами. Как он управлялся с ними — не ведаю, зная его уважительное отношение к каждому человеку, ну и понятно к его посланиям. А письма — это адреса и темы. Перечитывая Пескова, понимаешь, что со своими героями он связей не терял.
На своей полке я насчитал с дюжину книг Пескова. Но это лишь малая часть того, что он успел издать. Нет тут 12-томного собрания сочинений, нет отдельных книг, которые я бы хотел иметь. Песков писал об Африке и Антарктиде, Аляске и Камчатке... Но больше — о русских неприметных проселках, которые он делал знаменитыми...
В последние годы Песков пережил тяжелый инсульт, смерть дочери. Понимал, что жизнь не вечна, но относился к этому философски. Видимо, тогда возникло решение, чтоб прах его развеяли, как сделали с прахом уважаемого им писателя Константина Симонова. Он заранее подыскал камень, перевез его в родное село Орлово, сделал надпись: «Главная ценность в жизни — сама жизнь».
(с) Лев Шерстенников