Проповедник, исцеляющий электричеством, медиавойны и постоянный страх сделать что-то не так — в большом интервью мастера хорррора Стивена Кинга.
Офис Стивена Кинга расположен на особенно блеклой тупиковой улице на окраине Бангора, штат Мэн, рядом с оружейным магазином, центром продаж снегоуборочных машин и, разумеется, старым кладбищем. Снаружи безликое здание похоже на штаб-квартиру Dunder Mifflin (вымышленная компания из американской версии «Офиса»), и это сознательный выбор, продиктованный соображениями безопасности: «Мы не можем располагаться на центральной улице, потому что люди нас найдут, — говорит один из помощников писателя. — И это не те люди, которых вы хотели бы увидеть у себя на пороге. Стивен привлекает очень странных персонажей». Попав внутрь, посетитель оказывается в своего рода хоррор-нирване: комнаты украшены фан-артом с героями романов Кинга, там есть статуэтка персонажа Стивена из «Симпсонов», пугающая кукла клоуна из его романа 1986 года «Оно» и бесконечные стопки книг. У Кинга есть дом в готическом стиле (с кованой паутиной и летучими мышами на воротах) в нескольких милях отсюда, к которому постоянно стекаются туристы, но он там почти никогда не бывает. Большую часть времени он проводит в доме в двух с половиной часах езды отсюда, в Лавеле, штат Мэн, а теперь, когда трое его детей выросли, они с женой Табитой зимой уезжают в Сарасоту, Флорида.
Кинг заходит в офис только раз в месяц, но сегодня он там и, как обычно, занимается несколькими проектами сразу. Он только что закончил дорабатывать готовящуюся к публикации книгу о серийном убийце «Finders Keepers» (продолжение его недавнего романа «Мистер Мерседес») — поразительное достижение, учитывая, что в этом году у него выйдут еще две книги, и к тому же он должен написать сценарий к фильму «А Good Marriage» с Джоан Аллен и Энтони Лапальей и доработать «Ghost Brothers Of Darkland County» — мюзикл, который он написал совместно с Джоном Мелленкампом.
Однако сейчас 67-летний писатель сидит в кресле в своем кабинете, склонившись над пончиком, оставившим опушку из сахарной пудры на его черной водолазке. Он воодушевлен тем, что скоро в продажу должен поступить «Revival» — современная история в духе «Франкенштейна» о проповеднике, который одержим целительной силой электричества и сложными отношениями с сидящим на наркотиках рок-гитаристом. Книге практически гарантирована первая строчка рейтинга бестселлеров The New York Times.
Начиная с 1974 года, когда в магазины поступил роман «Кэрри», Кинг продал около 350 миллионов экземпляров своих книг и заработал сотни миллионов долларов. Джон Гришем и автор «Пятидесяти оттенков серого» Э.Л. Джеймс в последние годы обходят его по продажам, но для него это не проблема. «Он не хочет непременно быть на первом месте, — говорит его давний агент Чак Веррил. — Единственным писателем, из-за которого он нервничал, был Том Клэнси. Они в свое время оба публиковались в Penguin, и Стивену дали понять, что он считается второй скрипкой. Ему это не понравилось, но он очень доволен тем, как дела обстоят сегодня».
Кинг давал немного длинных интервью печатным изданиям, с тех пор как его чуть не сбила насмерть машина пятнадцать лет назад, но теперь он решил принять корреспондента Rolling Stone, чтобы обсудить свою жизнь и карьеру.
* * *
- Подавляющее большинство ваших книг рассказывают о сверхъестественном и должны пугать читателей. Что привлекло вас к этой теме?
Это жило во мне с самого начала, вот и все. Первым мультфильмом, который я видел в своей жизни, был хоррор «Бэмби». Когда маленький олененок оказался окружен лесным пожаром, мне было ужасно страшно, но одновременно я почувствовал воодушевление. Я не могу это объяснить. Мои жена и дети пьют кофе. Я нет. Я предпочитаю чай. Мои жена и дети не прикасаются к пицце, если там есть анчоусы. А мне нравятся анчоусы. Это то, к чему меня тянуло, это часть моего внутреннего устройства.
- Вы никогда этого не стыдились?
Нет. Я думал, что пугать людей очень здорово. Кроме того, я понял, что это считается нормальным, потому что все время выходило столько фильмов ужасов. И я читал хоррор-комиксы вроде «Крипты ужаса».
- Специализируясь на жанре ужасов, вы добровольно вошли в почти что маргинальную область литературы.
Да. Это один из жанров, который не слишком уважают в литературном сообществе, но что я мог поделать? Меня к этому тянуло. Я люблю Д.Г. Лоуренса. Я люблю стихи Джеймса Дикки, люблю Эмиля Золя, Стейнбека... Фицджеральда меньше. Хемингуэя совсем не люблю. Он достаточно посредственный писатель. Если кому-то это нравится, пожалуйста. Но, если я начну так писать, получится плоско и безжизненно, потому что это буду не я. И я могу сказать одну вещь: в какой-то степени я сделал жанр ужасов ближе к высокой литературе.
- Мало кто будет с этим спорить.
Сейчас хоррор больше уважают. Я всю жизнь боролся с представлением, что целые области художественной литературы можно отбрасывать, потому что это «жанровая» проза, которая не может быть настоящим искусством. Я не хочу показаться самодовольным. Рэймонд Чандлер вывел детективы на новый уровень. Люди, которые делают что-то значительное в своей области, разрушают границы между жанрами.
- Многие критики были с вами весьма жестоки, когда вы начинали.
В начале моей карьеры The Village Voice сделали карикатуру, о которой мне больно вспоминать даже сегодня. Я там был изображен поедающим деньги. У меня было большое раздутое лицо. Она основывалась на идее, что, если книга расходится большим тиражом, она должна быть плохой. Если что-то может быть понятно многим людям, то это что-то тупое, потому что большинство людей тупые. Это элитизм. Я с этим не согласен.
- Но этот подход живет и поныне. Когда десять лет назад вы получили Национальную книжную премию, литературный критик Гарольд Блум буквально разорвал вас на клочки.
Блум никогда меня не злил, потому что есть критики — и он один из них, — которые воспринимают свое незнание популярной культуры за интеллектуальное достижение. Он может написать, что Марк Твен был великим писателем, но он не сможет увидеть прямую преемственность между, скажем, Натаниэлем Готорном и Джимом Томпсоном, потому что он не читает писателей вроде Томпсона. Он просто думает: «Я его не читал, но я знаю, что он пишет ужасно».
Мишико Какутани, которая пишет книжные рецензии для The New York Times, такая же. Она может написать рецензию на книгу вроде «The Bone Clocks» Дэвида Митчела — по-моему, это была одна из лучших книг в этом году. Она не хуже, чем «The Goldfinch» Донны Тарт, она настолько же глубокая. Но поскольку в ней есть элементы фэнтези и научной фантастики, Какутани не хочет попытаться ее понять. В этом смысле Блум, Какутани и другие псевдосветочи литературной критики похожи на детей, которые говорят: «Я не могу это есть, потому что там смешивается разная еда!»
- Кинокритики могут без устали хвалить популярные фильмы вроде «Челюстей», а на другой странице вас будут поливать грязью за «Противостояние».
По самой своей природе фильм должен быть доступен всем. Можно привести на «Челюсти» человека, который не умеет читать, и он все равно сможет понять, что там происходит. Я не знаю, кто сегодня Гарольд Блум от кинокритики, но, если такого человека попросить сравнить «Челюсти» и «400 ударов» Франсуа Трюффо, он рассмеется и скажет: «Ну, «Челюсти» — это дерьмовый развлекательный фильм, а «400 ударов» — настоящее кино». Это будет тот же самый элитизм.
- Сменим тему. Ваша новая книга «Revival» в большой степени посвящена религии. Один из двух главных героев — священник, который обращается с обвинительной речью к Богу, когда теряет свою семью, а в другой сцене произносит проповедь, где говорит, что религия — это подделка. В какой мере эта проповедь отражает ваше мировоззрение?
Я считаю, что организованная религия — это очень опасное оружие, которое часто было неправильно использовано. Я вырос в семье методистов: мы ходили в церковь по воскресеньям и летом ездили в школу по изучению Библии. У нас не было выбора. Все так делали. То, что в «Revival» сказано о религии в детстве героя, во многом автобиографично. Но уже когда я был маленьким, у меня были сомнения. Когда я ходил на собрания юношеского методистского общества, нам говорили, что все католики отправятся в ад, потому что они почитают идолов. А я думал: «Католики будут гореть в аду, но моя тетя Молли вышла замуж за католика, обратилась в католичество, и теперь у них одиннадцать детей, и они очень милые, и один из них — мой близкий друг. Они все отправятся в ад?» Я думал: «Это ерунда». А если это ерунда, то в какой мере все остальное не ерунда?
- Вы делились своими сомнениями с мамой?
Боже, нет! Я любил ее. Я никогда бы так не сделал. Когда я окончил старшую школу, все это для меня осталось позади. Когда видишь человека вроде Джимми Суоггерта, который должен быть великим боговдохновенным проповедником, но при этом платит шлюхам, потому что хочет заглянуть им под платье, ты понимаешь, что это все просто лицемерие.
- Но при этом вы неоднократно говорили, что все еще верите в Бога.
Да. Я сделал выбор верить в Бога, потому что это делает мою жизнь лучше. У тебя появляется фокус для [ медитации, источник ' сил. Я не спрашиваю себя: «Есть Бог или нет?» Я выбрал верить, что Бог есть, и поэтому я могу сказать: «Господи, я не могу сделать это сам. Помоги мне сегодня не прикасаться к выпивке. Помоги мне сегодня не принимать наркотиков». И для меня это работает.
- Вы верите в загробную жизнь?
Не знаю. Я полный агностик в этом отношении. Скажем так, я хотел бы верить, что есть какое-то посмертное существование. Я верю, что когда мы умираем, в мозгу начинают работать особые нейронные связи. Я думаю, что вполне возможно, что, когда мы умираем, эти связи открываются, и это объясняет феномен яркого белого света: когда у людей случается клиническая смерть, и они видят своих родственников, и те им говорят: «Привет, как здорово снова тебя увидеть».
- Вы надеетесь попасть в рай?
Я не хочу попасть в рай, который мне описывали, когда я был ребенком. Мне он кажется скучным. Сидеть весь день на облаке и слушать, как кто-то играет на арфе? Я не хочу слушать арфу. Я хочу слушать Джерри Ли Льюиса!
- Вы бы хотели, чтобы ваша вера была сильнее? Вам было бы проще, если бы вы чувствовали больше уверенности?
Нет, мне не кажется, что уверенность — это хорошо. Уверенность вызывает готовность соглашаться со многими вещами, и в итоге ты сидишь в своем уютном пригородном доме в Мичигане, смотришь новости по CNN и думаешь: «Ох, эти бедные дети опять переходят мексиканскую границу. Но мы не можем оставить их здесь: Господь этого не хочет. Давайте отправим их обратно к наркокартелям». Это все соглашательство.
- А что насчет зла? Вы верите в него?
Я верю в зло, но всю свою жизнь, я не мог определиться: существует ли внешнее зло, есть ли в мире сила, которая действительно хочет нас уничтожить, целиком и полностью, всех и каждого. Или это все проистекает изнутри, это часть нашего генетического кода и влияние среды. Когда ты узнаешь, что есть люди вроде Теда Банди, который мучал и убивал женщин и иногда занимался любовью с мертвыми телами, вряд ли можно поверить, что это все случилось, потому мама проткнула его член булавкой, когда ему было четыре. Это поведение было зашито в нем на более глубоком уровне. Зло внутри нас. Чем старше я становлюсь, тем меньше мне кажется, что есть какое-то злое внешнее влияние. Все идет из самих людей. И если мы не сможем с этим справиться, рано или поздно мы уничтожим сами себя.
- Что вы имеете в виду?
Месяц назад я прочел заметку на Hufflngton Post, которую я все не могу выкинуть из головы. Она была очень тревожной. Эта была научно-популярная колонка, более сложных вещей я не понимаю. Там говорилось, что мы пятьдесят лет слушаем звезды, ищем любые признаки жизни, и мы не нашли ничего, кроме тишины. Когда смотришь на то, что сегодня происходит в мире: все эти бесконечные конфликты и то, что у нас есть технологии, которые обогнали нашу способность управлять нашими эмоциями — это хорошо видно по «Исламскому государству», — невольно спрашиваешь себя: где выход? Единственное спасение от «Исламского государства» — это разбомбить этих уродов к чертовой матери, чтобы они не смогли пройти маршем по всему миру. И именно из-за этого меня так пугает тишина: может быть, все разумные расы достигли этого уровня насилия и технологического прогресса, который они оказались неспособны пережить. И они просто исчезли. Мы врежемся в стену, и на этом все закончится.
- То есть вы считаете, что в конечном итоге человечество просто самоуничтожится?
Я не могу видеть будущее, но оно представляется мне мрачным. Взять истощение ресурсов — мы живем в очень сиюминутном мире. Республиканцы тоже хороши. Когда дело касается денег — национального долга например, — они орут во всю глотку: «Что будет с нашими внуками?» Но когда дело доходит до окружающей среды, они отвечают: «Мы отлично проживем еще сорок лет».
- Я бы хотел поговорить о том, как вы работаете. Как устроен ваш обычный день, когда вы заняты книгой?
Я просыпаюсь. Завтракаю. Прохожу где-то пять километров. Возвращаюсь, иду в маленький кабинет, где меня ждет рукопись, сверху всегда лежит последняя страница, которой я остался доволен. Я прочитываю ее, и это все равно что взять такси. Я смотрю, всели в порядке, что-то исправляю и разом попадаю в мир книги. Я не пишу целый день. Я пишу новый текст где-то два часа, а потом редактирую его, печатаю то, что мне нравится, и отключаюсь.
- Вы так делаете каждый день?
Да, даже на выходных. Раньше я писал больше и быстрее — все дело в возрасте. Ты замедляешься.
- Можно ли сказать, что вы зависимы от письма?
Да, конечно. Я это обожаю. Это одна из тех вещей, которых ты со временем делаешь меньше, но от которых при этом получаешь больше удовольствия. С наркотиками и выпивкой ты все больше увеличиваешь дозу и со временем получаешь от них все меньше. Это очень здорово, но это моя адцикция, мой обсессивно-компульсивный синдром. Так что я пишу каждый день на протяжении где-то шести месяцев и заканчиваю черновую версию, а затем заставляю себя полностью остановиться на десять-двенадцать дней, чтобы все устаканилось. Но в это время я свожу жену с ума. Она говорит: «Уйди с глаз моих, проваливай из дома, иди чем-нибудь займись: разрисуй скворечник, сделай что угодно!»
Я смотрю телек, играю на гитаре и всячески убиваю время, а когда вечером иду спать, я вижу совершенно безумные сны, обычно довольно неприятные: механизм, который ты запускаешь, чтобы придумывать истории, потом очень трудно остановить. Если мысли не выплескиваются на страницу, они должны найти другой выход, и ко мне приходят эти сны. Их сюжеты всегда так или иначе строятся вокруг чувства стыда и неуверенности в себе.
- Например?
Например, у меня есть повторяющийся сон, где я должен играть в театральной постановке. Я прихожу в театр, сегодня премьера, а я не только не могу найти свой костюм, но понимаю, что даже не выучил реплики.
- Как вы это интерпретируете?
Это просто чувство неуверенности — страх провала, страх сделать что-то недостаточно хорошо.
- Вы все еще боитесь неудачи после стольких лет успеха?
Конечно. Я боюсь самых разных вещей. Я боюсь провала, что бы я ни писал. Боюсь, что потеряю нить, что не смогу это закончить.
- Вы считаете, что у вас более активное воображение, чем у большинства людей?
Не знаю, честно говоря. Оно просто более тренированное. Придумывать разные вещи больно. Может начать раскалываться голова. Может быть, настоящей физической боли нет, но есть ментальная. Но чем больше тебе удается себя заставить, тем большего ты можешь добиться. У всех есть эта способность, но мне кажется, что не все ее развивают.
- Наверное, это во многом правда, но немногие могут делать то, что делаете вы.
Я помню, как писал рассказы и романы, когда был еще студентом. Что-то из этого в итоге опубликовали, что-то нет. Мне казалось, что моя голова взорвется: мне сразу хотелось написать так много вещей. У меня были десятки идей, зажатые в тесном пространстве. Казалось, что им нужно только разрешить оттуда выйти. Во мне был огромный поток, мне достаточно было погрузить туда трубу, и все просто выплескивалось наружу. Сейчас это еще отчасти так, но уже не с той интенсивностью.
- Когда вам в голову впервые пришла идея «Revival»?
Я думал об этой истории с детства, на самом деле. В старшей школе я написал рассказ «Великий бог Пан», где были два героя, которые ждали, что женщина восстанет из мертвых и расскажет им, что там, по ту сторону. Эта идея меня захватывала. Чем больше я думал о ней, тем теснее она связывалась с темой Франкенштейна.
- Вы наделили Джейми какими-то своими чертами?
Да, конечно. Джейми становится зависим от наркотиков после мотоциклетной аварии, и у меня тоже были проблемы с наркотиками — даже не могу сказать, когда они начались. Наверное, уже в колледже.
- Кроме того, у вас были серьезные сложности с алкоголем. Когда это стало для вас проблемой?
Я начал пить в восемнадцать. Я понял, что у меня проблемы, когда в Мэне приняли закон об обязательном возвращении тары. Ты больше не мог просто выбросить ее, ты должен был ее хранить и затем вернуть в центр переработки. И никто в доме не пил, кроме меня. Моя жена могла выпить бокал вина, и этим все ограничивалось. И однажды вечером я пошел в гараж, и бак, куда я клал пустые пивные банки, был доверху заполнен.
За неделю до этого он был пуст. Я выпивал по упаковке пива за вечер. И я подумал: «Я алкоголик». Это было году в 78-м или 79-м. Я подумал: «Мне надо быть осторожнее, потому что, если кто-то скажет: «Ты слишком много пьешь, тебе лучше завязать», я не смогу этого сделать».
- Вы писали пьяным?
Нет. Я не пил днем. Иногда, когда у меня было сразу два проекта—что тогда было нередко, я и сейчас так иногда делаю, — я работал по ночам. И если я писал всю ночь, я пил. Но я никогда не писал по ночам новые тексты, только редактировал. В итоге все получалось неплохо.
- А в какой момент появились наркотики?
Это было, наверное, году в 78-м — в то же время, когда я понял, что у меня серьезные проблемы с выпивкой. Я думал, что все под контролем, но на самом деле это было не так.
- Это был кокаин?
Да, кокаин. Я был заядлым кокаинистом с 78-го по 86-й, где-то в этот период. «Мизери» — книга о кокаине, Энни Уилкс, моя «фанатка номер один», — это и есть кокаин.
- Вы писали под кокаином?
Ода. Мне приходилось. Кокаин не то же самое, что выпивка. С алкоголем я мог подождать, я мог не пить. Но я принимал кокаин все время.
- У вас тогда было трое маленьких детей. Вам должно было быть очень тяжело держать свою зависимость в тайне и справляться со своими обязанностями.
Я не помню.
- Правда?
Да. Весь этот период как будто в тумане. Я не принимал наркотики, когда кто-то был рядом. И я не любил пить в компании. Я говорил, что не люблю ходить в бары, потому что там много идиотов вроде меня.
- Это начало влиять на качество ваших текстов?
Да. «Томминокеры» — ужасная книга. Это была последняя книга, которую я написал, перед тем как завязать. Я много думал о ней в последнее время, и в итоге сказал себе: «Там зарыта действительно неплохая книга, под слоями этой псевдоэнергии, которую тебе дает кокаин, и я должен к ней вернуться». В этой книге около семисот страниц, и я думал: «Наверное, там содержится неплохой роман страниц на триста пятьдесят».
- «Томминокеры» вам кажутся единственной провальной книгой в вашем каталоге?
Ну, мне еще не особо нравится «Ловец снов». Я написал его после той истории (в 1999 году Кинга сбила машина, когда он гулял; он получил очень серьезную травму ноги). Я принимал много оксиконтина, чтобы сбить боль. И я не мог работать за компьютером, потому что мне было больно долго сидеть в этом положении. Поэтому я написал всю книгу от руки. И я был под кайфом, когда писал ее, из-за оксиконтина, так что это еще одна книга, которая показывает, как наркотики действуют на творчество.
- Если бы вы должны были назвать свою лучшую книгу, что бы вы выбрали?
«Историю Лизи». Эта книга казалась мне важной, потому что она посвящена браку, а я никогда раньше об этом не писал. Я хотел поговорить о двух вещах: одна—тайный мир, который люди выстраивают внутри своего брака, а вторая—даже в этом укромном мирке все равно есть много вещей, которые мы не знаем друг о друге.
- Вы заработали целое состояние. Многие бы наслаждались им, покупая особняки на Гавайях и на юге Франции и заполняя их работами Пикассо. Это явно не ваш выбор — что для вас значат деньги?
Мне нравится, что у меня есть деньги, чтобы покупать книжки, музыку и другие вещи. Для меня главное наслаждение в жизни — скачивать сериалы с iTunes, потому что там нет рекламы, и если бы я был простым работягой, я не мог бы себе этого позволить. Но я даже не думаю о деньгах. В моей жизни есть две замечательные вещи: в ней нет боли и нет долгов. То, что у меня есть деньги, означает, что я могу содержать семью и заниматься тем, что мне нравится. Немногие люди могут сказать о себе такое, немногие писатели. Я не особо люблю одежду. Меня не привлекают яхты. У нас есть дом во Флориде. Но живем мы в Мэне. Это не какое-то модное место или что-то вроде того. У нас есть несколько домов. Моей жене это нравится. Но мне это не очень интересно. Мне нравятся машины, потому что я вырос в сельской местности и машины там были очень важны. Поэтому у нас больше машин, чем нам нужно, но это наше главное излишество.
- Я читал, что вы делаете большие пожертвования, но люди почти никогда не узнают, куда они идут.
Мы выросли в убеждении, что, если ты жертвуешь на что-то деньги и трубишь об этом на каждом перекрестке, это просто самолюбование. Ты делаешь это для себя самого, и ты не должен поднимать из-за этого шум. Мы публично заявляли о каких-то пожертвованиях, но это было для того, чтобы сказать другим людям: «Мы пытаемся показать пример и надеемся, что вы поступите так же, как мы».
Так что когда я даю миллион долларов Общеклинической больнице Восточного Мэна, я делаю это, потому что надеюсь, что кто-то еще присоединится ко мне. Я не против того, чтобы воспользоваться своей славой. Сегодня я собираюсь сняться в ролике кандидата в Сенат от Демократической партии Шенны Беллоуз. Я не знаю, насколько велик мой авторитет в штате, но я думаю, что какой-то есть, так что реклама может что-то изменить.
- Вы не боитесь, что, если вы будете слишком политически ангажированы, это может оттолкнуть часть читателей?
Это все время происходит. Я написал электронную книгу после истории в Ньютауне, в Коннектикуте, где этот парень застрелил столько детей. Мне пришло множество писем, люди писали: «Идиот! Я больше не прочту ни одной твоей чертовой книги». Ну и что? Если ты не можешь отличать развлечения от политики, кому ты нужен? Боже ж ты мой.
Мне никогда не нравились книги Тома Клэнси, но не потому, что он республиканец. Мне просто кажется, что он не умел писать. Есть другой парень, которого можно назвать праворадикальным писателем. Его зовут Стивен Хантер. И мне нравятся его книги. Не думаю, что ему нравятся мои.
- Ваш отец ушел из семьи, когда вам было два. В какой мере его отсутствие определило вашу жизнь?
Не знаю. Я не особенно пристально слежу за тем, что происходит в моей жизни, но я помню, как мы с Тэбби поженились в 71-м году. Я помню, мы лежали в постели, я повернулся и сказал: «Нам надо пожениться». И она ответила: «Дай мне подумать до утра».
А утром она сказала: «Да, нам нужно пожениться». У нас тогда не было ничего. Я работал на заправке. Наливал бензин в бак. Когда я окончил колледж, она еще училась. Потом я устроился в прачечную, потому что не смог найти работу учителя; у нас не было ни копейки. Она работала в Dunkin’ Donuts, когда мне наконец удалось найти место учителя. Не спрашивайте, почему мы это сделали. Я не помню, о чем я тогда думал.
- Ваш отец умер в 80-м году. Вам когда-нибудь хотелось встретиться с ним, чтобы понять его точку зрения на то, что случилось?
Нет. Мне было любопытно, когда я был маленьким. Я думал: «Мне бы хотелось его найти и снести ему башку». А потом я думал: «Неплохо было бы его найти и услышать его точку зрения, а потом снести ему башку». Потому что этому нельзя найти оправдания. Дело было не только в том, что он нас оставил: он оставил маму с кучей счетов, и ей пришлось вкалывать, чтобы рассчитаться по ним.
- Что вас остановило?
Я был слишком занят. Я пытался сделать писательскую карьеру. Я преподавал в школе, потом приходил домой и пытался выкроить несколько часов на то, чтобы писать. Честно говоря, я никогда об этом особо не думал.
- Вы видели новый документальный фильм «Room 237» о безумных поклонниках «Сияния» Стэнли Кубрика?
Да. Ну, скажем так: я посмотрел половину, а потом мне надоело, и я его выключил.
- Почему?
Создатели фильма занимались какой-то ерундой. Мне никогда не было интересно погружаться в эти странные материи. Как сказал Дилан: «Если дать людям много вилок и ножей, они что-нибудь разрежут». С этим фильмом все так и получилось.
- Вы много раз достаточно сурово критиковали фильм Кубрика. Может ли быть так, что он снял отличный фильм, который при этом оказался плохой экранизацией вашей книги?
Нет. Я никогда его так не воспринимал. Я никогда не думаю о фильмах в таком ключе. Фильмы никогда не были для меня важны. Фильмы есть фильмы. Кто-то должен их снимать. Если фильмы хорошие, это прекрасно. Если нет, то нет. Я отношусь к ним как к более слабому выразительному средству, чем проза, это более приземленный способ коммуникации.
- Вас удивляет культ, который вырос вокруг «Сияния» Кубрика?
Я его не понимаю. Но есть много вещей, которые я не понимаю. Но люди явно его очень любят, и они не понимают, почему я не разделяю их чувства. Книга горячая, а фильм холодный. Книга заканчивается огнем, а фильм — льдом. В книге есть последовательное развитие: ты видишь, как герой, Джек Торренс, пытается быть хорошим, но постепенно сходит с ума. А в фильме я увидел, что Джек безумен в первом же кадре. Тогда мне пришлось помалкивать. Я был на показе, там был Николсон. Но как только он появился на экране, я подумал: «О, я знаю этого парня. Я видел его в пяти фильмах про байкеров, где Николсон играл туже самую роль». Фильм жутко мизогинистический. Венди Торренс показана бесконечно орущей куклой. Но это мой взгляд, так уж я это воспринимаю.
- Что вы можете сказать о взлете популярности книг для подростков? Есть целая школа литературных критиков, которые считают, что слишком много взрослых их читают.
Это безумие. Я читал все книги про Гарри Поттера, и они мне очень понравились. Я не подхожу к книгам с позиции: «Это для подростков», или «Это романтическая драма», или научная фантастика, или что угодно еще. Я читаю книги, потому что я их читаю. Кто-то меня недавно спросил: «Вы когда-нибудь думали написать книгу для молодых читателей?» И я ответил: «Все мои книги такие». Для меня жанр не играет никакой роли.
- Вам не кажется, что сейчас у вас меньше молодых читателей, чем в первые десять-двадцать лет вашей карьеры?
Да, это, наверное, так. Меня воспринимают как человека, который пишет для взрослых, потому что я сам старый человек. Кто-то из молодых читателей находит меня, кто-то нет. Но я начал писать в удачное время: я получил славу как автор книг в мягкой обложке, перед тем как меня начали покупать в твердой обложке. Книги в мягкой обложке были дешевыми, и многие мои читатели были молодыми. Они могли себе позволить только такие книги. Невольно задаешься вопросом: «Может быть, молодые читатели найдут меня через электронные книги, через Kindle и похожие вещи?» Ответ заключается в том, что некоторые тебя находят, а некоторые нет.
- Вас это беспокоит?
Ну, мне всегда хочется преуспеть. Мне хочется понравиться людям, как можно большему количеству людей. Но в какой-то момент ты говоришь себе: «Я не буду поддаваться моде и писать вещи, которые примут все». У меня был настоящий спор с самим собой из-за «Мистера Мерседес», потому что это по сути достаточно прямолинейный триллер.
Мне пришлось сесть, задуматься и сказать себе: «Ты хочешь написать это, потому что твое сердце говорит тебе, что надо это сделать или потому что люди этого от тебя ждут? Ведь если ты хочешь писать только то, что люди от тебя ждут, зачем тебе это все? Почему ты не пишешь то, что хочешь писать?»
- А закат печатной книги вас тревожит?
Я думаю, что книги останутся с нами, но то, что случилось, конечно, полное безумие. Издатели беспокоятся, потому что книжные магазины закрываются. Когда Barnes & Noble выпустили Nook, это был конец: им не стоило туда соваться, потому что Amazon уже сделали Kindle. Смерть музыкальной индустрии была чем-то невероятным, но аудиозаписи появились где-то сто двадцать лет назад. Книги бы ли нашими спутниками сколько, девятьсот лет? Они гораздо глубже укоренены в нашей культуре, чем музыка.
- Вы сказали, что много смотрите телевизор. Какой, по вашему мнению, лучший сериал за последние пятнадцать лет?
«Во все тяжкие». Я знал, что он будет замечательным, с самой первой сцены, где герой появляется в трусах. Я подумал, что это ужасно смело, они выглядели так странно.
- Вам не кажется, что, если бы вы родились позже, вы бы могли работать как сценарист на телевидении?
Нет. Приходится тратить слишком много времени и получать слишком маленькую отдачу. Не в смысле денег. Кроме того, если ты руководишь созданием сериала, тебе приходится работать с огромным количеством разных людей. Приходится все время чесать языком, общаться с людьми из менеджмента. Я не хочу всем этим заниматься.
- Давайте поговорим о музыке. Один из героев «Revival» — рок-гитарист. Вы смогли бы выбрать этот путь, если бы у вас было чуть больше музыкальных способностей?
Конечно! Я люблю музыку и немного умею играть. Но любой может увидеть разницу между человеком, который по-настоящему талантлив, и человеком, который этого лишен. Главный герой в «Revival» Джейми наделен этим талантом. То, что он может делать с гитарой, я могу делать на бумаге. Это просто выходит из меня. Никто меня не учил. В «Revival» я взял свои ощущения от сочинения историй и приложил их к музыке.
- Какой концерт из всех, что вы видели, был лучшим?
Спрингстин. Я ходил слушать его в Ice Arena в Льюистоне, в Мэне, в 77-м. Он играл где-то четыре часа. Это было потрясающе. В этом шоу было столько энергии, столько щедрости, в музыке было столько настоящей жизни. Брюс был в отличной форме, он прыгал в толпу, поворачивался на спину и кружился. Он был великим шоуменом.
- Вы цените его как рассказчика?
Я ценю его как сочинителя песен, они очень глубокие. Мой любимый альбом — «Nebraska». Я понял с самого начала «Atlantic City», что это будет потрясающе. Он действительно вырос как сочинитель. Он сделал в музыке то, чего не делал никто другой. Эта строчка в «The River»: «Теперь я веду себя так, будто ничего не помню, а Мэри ведет себя так, будто ей все равно». Скажем так: это очень далеко от «Palisades Park» Фредди Кэннона.
- Мне кажется, что вы с Брюсом оба делали бы то, что вы делаете, даже если б вам за это не платили.
Да, я думаю, что это так. И будет правильно сказать, что мы оба амбициозные самоучки, что нам хочется преуспеть. У меня есть только одна вещь, которую я умею делать, и Брюс выражает то же самое в музыке.
- Как вам кажется, Обама хорошо справляется со своими обязанностями?
Учитывая обстоятельства, он был просто вне конкуренции. Посмотрите, насколько улучшилась ситуация с рабочими местами. Но людям свойственно обращать внимание на нерешенные проблемы. И получается, что во всей этой ситуации с «Исламским государством», с тем, что кто-то вламывается в Белый дом, каким-то образом оказывается виноват Обама.
- Вам кажется, что Обама прав, заняв такую жесткую позицию в отношении «Исламского государства»?
Если они действительно настолько ужасны, как их показывают в прессе. Они отрезают людям головы и взрывают все подряд — с этим надо что-то сделать. Во всяком случае мне так кажется, при том что я пацифист. Это очень удручает, потому что это похоже на «1984»: вокруг нас постоянно идет воина, которая, кажется, никогда не закончится.
- Как вы думаете, почему страна сейчас так сильно разделена?
Это не имеет никакого отношения к Обаме. В Америке сейчас идет фундаментальный спор о том, должны ли мы сохранить свои права или мы должны отказаться от их части. И этот спор стал очень резким. После 11 сентября нас начали обыскивать в аэропортах. Повсюду камеры слежения. Множество людей говорит, что Америка — страна индивидуалистов и что мы все можем защищать свой дом с оружием в руках. Большая часть страны боится. Они боятся, что однополые браки узаконят и случится Бог знает что: все наши дети разом станут геями и американский образ жизни умрет. Они боятся, что иммигранты захватят нашу экономику. А с другой стороны есть люди, которые говорят: «Может быть, есть способ принять все это, может быть, нам стоит отказаться от права покупать оружие». Вот основные позиции.
- Вы думаете о том, как в будущем будет восприниматься ваше творчество?
Нет, не особо. Начнем с того, что я никак не могу на это повлиять. Когда писатели умирают, с ними происходит одна из двух вещей: или их сочинения помнят, или их забывают. Время от времени кто-то заглядывает в коробку со старыми книгами и спрашивает: «Кто такой Ирвинг Уоллес?» В этом нет никакого глубокого смысла. Спросите ребят в старшей школе, кто такой Сомерсет Моэм. Они вам не ответят. Он писал книги, которые были бестселлерами. Но теперь его забыли, в то время как Агата Кристи никогда не была так популярна. Каждое новое поколение перенимает ее у предыдущего. Она не такой хороший писатель, как Моэм, и она явно пыталась просто развлечь людей. Так что я не знаю, чем все закончится.
- Вы несколько раз угрожали перестать писать, но так этого и не сделали. Вы думаете, что будете продолжать и в восемьдесят, а может быть, и после?
Да. Что мне еще делать? Надо же чем-то занять время. Я не могу все время играть на гитаре и смотреть телек. Это придает моему существованию смысл. У этого есть две хорошие стороны: это делает меня счастливым и это делает счастливыми многих других людей.
(с) Энди Грин