U2 — наследники великой эпохи и главная группа планеты, но для них этого ни в коем случае недостаточно.
Эдж сотрясает подвальное репетиционное помещение тремя могучими аккордами, извлеченными из винтажной гитары Epiphone Casino, звук из которой пропущен через настолько мощный дисторшн, что бейсболка гитариста того и гляди слетит с его головы. Рядом стоит Боно и напряженно слушает партию, косясь на гриф гитары Эджа сквозь бледно-голубые солнечные очки. На вокалисте тоже головной убор — веселенькая панама с черной лентой, которая заставляет предположить, что он в отпуске или скрывается от полиции, или и то и другое сразу.
U2 оказались в непривычной ситуации: сегодня они играют в небольшой комнате. В телестудию с пурпурным ковром на полу и обитыми деревом стенами они притащили гору аппаратуры и полдюжины человек технической поддержки. Дело происходит на французской Ривьере, на дворе теплый октябрьский вечер, и Боно руководит подготовкой к выступлениям на радио и на местных ток-шоу.
Ларри Маллен-младший, сидящий за барабанной установкой, облачен во все черное. Он сосредоточенно играет вступление к новой песне. Адам Клэйтон в блестящей пурпурной рубашке с бас-гитарой у пояса смотрит в айфон.
Группа дорабатывает концертную аранжировку для своего последнего сингла «The Miracle (Of Joey Ramone)». Фирменный «большой саунд» Эджа работает не совсем как надо, хотя он делает ровно то же самое, что делал при записи последнего альбома U2 «Songs Of Innocence». «Наши песни никогда не бывают совсем закончены», — говорит Боно. Как и большая часть музыки группы, «Miracle» является плодом долгой трудовой эволюции. В этом случае процесс занял четыре года и потребовал участия троих продюсеров. История «Miracle» началась в 2010-м во время сессий с продюсером Дэнджером Маусом. Тогда это была песня с лупом ударных и акустической гитарой под названием «Drummer Воу». Затем заготовка превратилась в более насыщенную вещь под названием «Siren» (в одной из строчек музыка Ramones сравнивалась с пением сирен), в которую сделали большой вклад фронтмен One Republic Райан Тедцер и продюсер Адель Пол Эпворт, и наконец в ходе двухмесячных сессий с Эпвортом были доработаны текст и мелодия. Но даже сейчас песня не кажется завершенной.
«Твой дисторшн звучит как что-то цифровое, — говорит Эджу Боно. — Такой звук не может никого захватить. Там есть переход перед припевом? Мы должны сделать ее более фанковой, больше в духе «Mysterious Ways». Попробуй сыграть это со звуком «Mysterious Ways», вдруг сработает». Эдж, стоический Спок рядом с Керком в исполнении Боно, послушно реконструирует саунд старого хита с «Achtung Baby».
«Отлично, давай еще раз», — говорит Боно, и «Miracle» снова меняется — она становится более аскетичной и более резкой, чем альбомная версия. Маллен немного перестарался, выполняя запрос Боно «больше цимбал, больше динамики», а Клэйтон идеально реализовал «такую мощную басовую партию, чтобы на ней можно было построить дом», время от времени подглядывая в бумажку с аккордами. Боно обрушивает весь свой концертный пыл на микрофон, который держит в руке.
Он немного покачивает бедрами и звучит необычайно молодо. «Вот это было по-пацански, — говорит он. — Отлично!» Эдж начинает возиться с аппаратурой, а Боно пускается в рассуждения о происходящем. «Нам нужен немного другой тон, — говорит он. — Мы используем свинговый ритм. Когда мы записывали этот альбом, мы вернулись к началу и переслушали всю музыку, которая сделала нас такими, какие мы есть, а потом мы сказали себе: «А теперь давайте сделаем вид, что мы все неправильно помним». У Ramones никогда не было свингового ритма — но у The New York Dolls, которые были более глэмовыми, он был. Люди говорят: «Это непохоже на Ramonesl» Но мы и не собирались их переигрывать — мы пытались сделать что-то более интересное».
Эдж останется в студии еще на несколько часов, дорабатывая мелкие элементы саунда и переделывая гитарную партию для песни, в надежде «не совсем затупить». «Воскресить дух «Mysterious Ways» было плохой идеей, — скажет он за завтраком на следующий день, — но из нее родилась хорошая идея».
U2 больше не поедут в тур в этом году, но будущие концерты уже полностью сформировались у Боно в голове. Группа пробует одну из самых интересных новых песен «Volcano», которая начинается с басового хука, придуманного Эджем. («Он один из парней, которые всю ночь думают, как помочь тебе выглядеть круче», — говорит Клэйтон.) Прямо перед кульминацией — когда Боно кричит «You were alone / Now you’re not alone» (отсылка к моменту, когда шестнадцатилетний Пол Хьюсон нашел свою группу), — он нагибается и орет мне в ухо: «Это главный момент шоу». Это идеально подходящих для больших толп эмоциональный пик, который требует для себя подходящего антуража: ярких софитов, тысяч голосов, поющих в унисон. «Но это будет непросто сыграть на ТВ», — говорит Боно. Чтобы компенсировать нехватку спецэффектов, музыканты превращают песню в перекличку между голосом Боно, мощными аккордами Эджа и впечатляющим рубиловом Маллена.
В комнате отдыха Боно рассказывает о выходных, которые он провел с семьей дома в Дублине, где он сходил на регби-матч с участием одного из своих сыновей, поиграл на гитаре с другим, посмотрел дома «Грань будущего» («Идиотское название, но неплохая идея — Эмили Блант играла просто отлично, и Том Круз вообще-то неплохой актер. Он делал все свои обычные штуки, все время бегал»), послушал старые альбомы Pixies («Двадцать лет спустя они все еще звучат абсолютно свежо») и отпраздновал пятьдесят пятый день рожденья своего друга, Гэвина Фрайдея («Я подарил ему фотографию Дэвида Боуи, Игги Попа и Лу Рида, сделанную Миком Роком, он просто потерял дар речи»).
Ему нравится петь новые песни перед слушателями, но уже надоело их репетировать. «Это скучно, — говорит Боно, кусая яблоко. — Мне надоел звук моего голоса. И это плохо! С вокалистом, который так себя чувствует, что-то должно быть не в порядке».
Он только что приехал на Ривьеру, и по дороге в студию услышал «The Miracle (Of Joey Ramone)» на парижской поп-радиостанции NRJ. После трех десятилетий успешной карьеры он все еще ценит такие моменты. «Это самое лучшее ощущение, которое можно испытать в жизни, — говорит он. — Она звучала так круто! А затем сигнал начал пропадать: мы въехали в туннель. Мне хотелось сказать: «Передвиньте этот туннель!»
«Мы были готовы поехать прямо в океан, чтобы продолжать это слушать», — добавляет помощница Боно, веселая молодая женщина по имени Эва.
«NRJ — это местный вариант Radio 1, — говорит Боно, вспоминая одно из подразделений ВВС. — Там все происходит с дикой скоростью. Они мне очень нравятся, потому что они не боятся разрушать формат. В этом главная мечта: оказаться там, где тебя не ждут. Это главная радость. Когда ты попадаешь в свое гетто, в свою нишу, ты оказываешься на делянке, где можно выращивать овощи и где хорошо уходить на пенсию. Мы не хотим быть в нише!»
За две недели до этого Боно сидит на заднем сиденье своего седана «мазерати», который везет музыканта в его любимый дублинский паб. На Боно аляповатая дизайнерская куртка, наполовину из джинсы, наполовину из кожи, и особо мощная версия темных очков. На его непокрытой голове зачесанные наверх волосы в стиле Моррисси — много лет подряд Боно красил волосы в черный, но теперь вернулся к своему обычному рыжевато-темно-русому оттенку.
Прошло всего несколько дней, с тех пор как U2 сделали один из самых рискованных шагов в своей карьере: они заключили сделку с Apple, в результате которой «Songs Of Innocence» стал бесплатно доступен всем пользователям iTunes. Этот подарок вызвал почти истерическую реакцию: The Washington Post назвали альбом «антиутопическим спамом», The New Yorker пожаловался на «вторжение в личное пространство», техноблоггеры использовали термины вроде «вируса» и «стариковской музыки», а шокирующее количество людей впервые открыли для себя U2. Ситуация изменилась к середине октября, когда Apple сообщили, что больше 80 миллионов человек прослушали хотя бы часть альбома, а Боно, разговаривая в Фейсбуке с поклонниками, заявил, что это все была ошибка. «Упс, — написал он. — Прошу прощения».
«Я много раз это говорил, — объясняет Боно, — но понимаешь, в Америке ты смотришь на особняк на холме и думаешь: «Однажды, если я буду достаточно упорен и трудолюбив, я смогу там жить». В Ирландии, особенно в Дублине, ты смотришь на особняк и думаешь: «Однажды я достану этого ублюдка». Это отличная подготовка для жизни в интернете».
Мы приближаемся к одной из самых загруженных улиц Дублина Графтон-стрит, и Боно вспоминает, как он ездил там в оранжевом «фольксвагенежуке», который вела мама Эджа — «она была нашим первым роуди», — и клеил афиши U2 на стены, в том числе поверх афиш других групп. «Сначала мы назывались The Hype, чтоб ты знал. Мы думали, что в этом смысл панка: агрессивно навязывать себя людям. Так что нам не стоило удивляться, что люди в ответ тоже вели себя агрессивно.
«Я отчасти горжусь тем, что люди так расходятся во мнении по нашему поводу, — говорит он. — Ли Скретч Перри называл это «а great upsetter». Все мои герои были такими. Но мне кажется, что у меня есть специальный ультрараздражающий ген, который помогает мне в моем деле. Когда я нервничаю, я начинаю глупо ухмыляться, и всем хочется сделать что угодно, чтобы эта ухмылка исчезла. Можно посмотреть на U2 и сказать: «В группе нет наркоманов, никто не умер и не умирает, они все друг к другу хорошо относятся и любят своих жен. С меня хватит! Уберите их с глаз долой!»
«Когда нас накрывает поток дерьма, как на прошлой неделе, — продолжает он, — я цепляюсь за то, что у нас есть прямая линия связи с нашими слушателями, которые хорошо себе представляют, кто мы такие, благодаря весьма откровенной музыке, которую мы делали все эти годы».
Мы добираемся до паба Grogans, где все стены покрыты работами местных художников. «Мы бы хотели остаться незамеченными», — говорит Боно своему охраннику, и мы занимаем столик в углу, который магическим образом оказался свободен. К нам быстро присоединяется дружелюбная женщина в фиолетовом джемпере по имени Люси Мэттью, которая играет важную роль в немузыкальной жизни Боно: она помогла запустить его кампании ONE и (RED) и поддерживает музыканта в его активизме. «Именно благодаря Люси некоторые люди считают, что я умный, — говорит Боно. — Ей не кажется странным, что меня интересуют разные вещи. Я знаю, что многим это кажется непонятным, они считают, что у меня синдром расщепления личности».
«Все дело в духе времени, ты постоянно пытаешься его уловить. Иногда дело в технологиях, иногда в культуре, в музыке, в моде, в политике, в науке. Дух времени — это главное. Я не знаю такого исполнителя, который бы не был в нем заинтересован. Но все это не просто происходит само собой». Боно набирает скорость и выдает следующую тираду меньше чем за двадцать секунд: «Художники встретились в Париже в начале 20 века, и из этого родилась не только новая живопись. В 1905 году Эйнштейн создает теорию относительности. Из-за подрывных текстов Карла Маркса случается большевистская революция. В Париже проходит первая выставка кубистов. И все это связано. В чем суть теории относительности? Объекты меняют свою форму, когда достигают скорости света. Поэтому теперь лицо может выглядеть по-другому, потому что лицо — это не просто что-то, что мы видим».
Боно утверждает, что не знал одной вещи: что «Songs Of Innocence» автоматически скачается во все устройства Apple. «Как будто мы положили людям в холодильник бутылку молока, которую они не просили, — говорит он. — Это очень грубо!» Он улыбается. «Но это была случайность. Молоко должно было лежать на сервере. Оно должно было быть на пороге».
Нам приносят пиво, и Боно смеется, когда я показываю ему гифку, где в новой версии айфона его лицо смотрит с каждой иконки. Он указывает не без гордости, что его профиль в течение многих лет использовался в музыкальном приложении айфона (под иконкой «Исполнители»). «Я взломал ваши телефоны уже давно, — говорит он. — Смотрел на вас каждый раз, когда вы нажимали «Музыка». Вы фактически каждый раз нажимали мне на голову. Каково это, по-вашему? Мне было нелегко».
Маллен, второй альфа-самец в группе, меньше всего огорчен реакцией общественности. «Мне в высшей степени плевать, — говорит он. — Совершенно». Маллен весь состоит из твердых граней, от стрижки до мощных скул и лучшей в U2 спортивной формы. Он раздражается, когда ему напоминают о его репутации главного спорщика в команде, но на самом деле он может быть ее самым надежным защитником: он отправил на дно не одну неудачную идею вроде проекта выпустить плохо принятую музыку Боно и Эджа для мюзикла «Spider-Man: Тит Off The Dark» как альбом. «Здесь главную роль играет инстинкт, — говорит Маллен. — Есть границы, которые я не готов переходить, но, по-моему, самое опасное, это когда нет дискуссии. В случае с Apple у меня были сомнения, но вообще это было достаточно очевидно: они были готовы купить наш альбом, а потом раздавать его людям бесплатно».
Клэйтон, единственный участник U2, которого можно назвать «расслабленным», прокомментировал этот проект самым оригинальным образом. «Эти цифровые сетевые компании функционируют вне государственных границ», —говорит он, пробуя итальянские закуски в дублинском ресторане, где на стене висит подписанная фотография группы времен «October» — у Клэйтона там восхитительно пышная прическа в духе «новой волны». «У них гораздо больше влияния, чем у любой традиционной корпорации. С нашей точки зрения, мы донесли нашу запись до максимального количества людей. Я хочу сказать: смотрите, вот где сейчас сконцентрирована сила. И винить нас в том, что мы на это указали, это все равно что казнить гонца, который принес плохие вести».
Боно задумал сделку с Apple вместе с новым менеджером U2 Ги Озери, который заступил на место отошедшего от дел в 2013 году Пола Макгиннеса. «Мы думали: как можно использовать эту технологию? — рассказывает Боно. — Ведь она использует нас. Должен быть способ донести эти песни до людей, которые могут даже не знать о нашем существовании. Были люди, которые отучились в колледже, и за все это время не вышел ни один альбом U2. Мы должны были начать сначала. В самом фундаменте группы лежит стремление привлечь новые уши, новые глаза, новые сердца».
Затем Боно пришел с этой идеей к генеральному директору Apple Тиму Куку. Они уже были знакомы — отчасти благодаря тому, что Apple собрала около 76 миллионов долларов для (RED). (Хотя работающий теперь на Apple Джимми Айовин пристально следил за подготовкой нового альбома, он утверждает, что никак не был связан с этим проектом.) Сотрудничество Apple и U2 было грубо прервано, когда группа обратилась к BlackBerry с предложением проспонсировать их тур «360°» в 2009 году. По словам Боно, он сделал это после ссоры (где использовались нецензурные выражения) с покойным Стивеном Джобсом, бывшим близким другом музыканта. «Я взбрыкнул и, как ребенок, пошел к их конкурентам», — говорит Боно, пожимая плечами. К чести Джобса, добавляет он, его компания продолжила сотрудничать с (RED), и они с Боно примирились задолго до его смерти.
Продюсировать альбомы U2 всегда было непросто. Айовин вообще ушел из профессии после сурового опыта с «Rattle And Hum» в 1988 году. «Они выматывают тебя, — говорит он. — Ты борешься с каждым из них по очереди, а затем они наваливаются на тебя все вместе. Они работают каким-то невообразимым образом. Из-за них я основал Interscope. Я не шучу! Я люблю их, но ни за что снова не пойду с ними в студию».
В этот раз все было точно так же. «Записывать U2— все равно что пытаться загнать джинна обратно в бутылку, — говорит Эпворт. — Ты думаешь, что ты их всех победил, и тут они выпрыгивают снова. Они работают по принципу: «Сформулируй все хорошие идеи, которые только придут тебе в голову, и пусть лучшие из них потом пробьют себе дорогу наверх».
Ситуацию усугубляло то, что группа осталась недовольна продажами своего последнего альбома «No Line On The Horizon» 2009 года, где недооцененные шедевры («Moment Of Surrender», «Breathe» и заглавный трек) были разбавлены тем, что Клэйтон и Маллен теперь считают более слабыми номерами: «Stand Up Comedy» I с хорошим текстом, но неудачной музыкой, и энергичной, но захламленной «Get On Your Boots».
«Boots» была чудовищно неудачно выбранным синглом, — говорит Маллен, который пять лет спустя все еще злится по этому поводу. — Это было полное безумие, но решение приняли, и это стало началом конца. Мы так от этого и не оправились». Происходивший параллельно тур 360° был самым прибыльным гастрольным мероприятием в истории музыки, но по его ходу U2 играли все меньше и меньше песен с «Horizon». «Мы почти что признали свое поражение», — говорит Маллен.
Отложив в сторону экспериментальные демо для «клубного» альбома, сделанные с соратником Леди Гаги Red One и другими поп-ориентированными продюсерами («Мы сделали потрясающие вещи вместе с Red One, но я не уверен, что это наша сильная сторона», — говорит Клэйтон), U2 в 2010 году встретились с Брайаном Бертоном, известным как Дэнджер Маус. «Это было очень вдохновляющее время, те первые сессии с Денджером Маусом, — говорит Эдж. — Когда мы поняли, что сработаемся. В первые же дни мы принялись за песни, которые в итоге попали на альбом». Он смеется. «Конечно, им пришлось пройти немалый путь».
По мере того как в ходе сессий на свет появлялась одна песня за другой, музыканты начинали надеяться, что в этот раз все будет просто. «Поначалу все было очень хорошо,—говорит Маллен.—Я думал: «О, кажется, все складывается. Мы просто промчимся через весь процесс». Боже, как же я был неправ».
Музыкантам начало казаться, что все идет слишком хорошо. «В этом была потрясающая свежесть, — рассказывает Клэйтон, — но есть ключевая разница между нами и, скажем, The Rolling Stones. Роллинги скажут: «Мы можем сделать это за шесть месяцев, но давайте уложимся в два и отправимся в тур». И им кажется, что так и надо. А мы смотрим на это и говорим: «Шесть месяцев на доработку? Нет уж, нам будет нужен год». Он громко смеется. «И по мере того как добавляешь слой за слоем, то, что сначала казалось свежим, начинает казаться слишком уж невинным, слишком простым».
Из всех альбомов U2 Дэнджер Маус больше всего любит «Рор» и «Achtung Baby», и он пытался натолкнуть группу на экспериментальный путь: «Есть часть стиля U2, в которой он вообще не заинтересован: во всем, что, как ему кажется, он уже слышал или что звучит слишком обыденно», — сказал мне Клэйтон в начале сессий. К началу прошлого года у группы уже был ряд песен, которые можно было выпускать. Судя по всему, там было мало гитар, много электроники и нетипично мягкие припевы (до релиза дожила похожая на песни с «Zooropa» «Sleep Like A Baby Tonight»).
«Мы любим рисковать и работать с новыми людьми, потому что только так можно начать новую главу в своей истории, — говорит Эдж. — Но потом мы поняли: «Кажется, мы не записываем своей фирменной музыки: мы не записываем большую музыку». Мы микшировали материал в Нью-Йорке и говорили друг другу: «Это хорошо, но нам еще надо поработать».
Айовин был согласен с этой точкой зрения. «Им надо было вернуть экспрессию, — говорит он. — А это дело непростое».
Дэнджер Маус сконцентрировался на Broken Bells, своем дуэте с Джеймсом Мерсером из The Shins, a U2 связались с Эпвортом и Теддером, а также с сопродюсером «Zooropa» Фладом и ирландским продюсером и звукоинженером Декланом Гаффни. Прошлые альбомы U2 выигрывали от объединения полярных точек зрения, например, когда умение Брайана Ино создавать атмосферу сталкивалось с умением Стива Лиллиуайта изготовлять хиты. Намеренно или нет, они воссоздали эту динамику на «Songs Of Innocence». Дэнджер Маус принимал активное участие в создании песен, которые он продюсировал, но музыканты и их новые коллабораторы не стеснялись вносить изменения в его наработки. «Я очень уважаю Дэнджера Мауса, — говорит Теддер. — Боно сказал прямо: «Мы работаем так. Вы будете выкладываться по полной, а потом над тем, что вы сделаете, надругаются другие». Я немного колебался, и Эдж сказал: «Чувак, разноси это все на кусочки, делай что хочешь».
Сильнее всего Теддер прошелся по «Every Breaking Wave» — лиричному, но нескоцентрированному ауттейку с «No Line On The Horizon». «Это песня о том, как трудно полностью отдаться другому человеку, — говорит Боно. — Ее герои склонны к тому, чтобы падать и возрождаться заново».
«Я спросил их: «Ничего, если я вспорю этой штуке брюхо?», — рассказывает Теддер, который иногда работал с U2 в студии, а иногда колдовал над треками удаленно. — И они ответили: «Жги!» Он добавил новую мелодию для припева, превратил старый припев в переход и отправил результат музыкантам. Они доработали его, и в итоге получилась мощная, яркая поп-песня, хотя и со строчками вроде «Every shipwrecked soul knows what it is / To live without intimacy».
Рик Рубин, спродюсировавший в свое время несколько песен U2 (большая их часть так и не вышла), сильно повлиял на этот альбом, хотя и не работал над ним непосредственно. Рубин сказал Боно, что U2 используют свое умение создавать уникальные звуковые ландшафты, «чтобы замаскировать тот факт, что у вас есть песня». Он заставлял их писать традиционно устроенные мелодии, которые могли бы работать, если спеть их под аккомпанемент из одного пианино. «Адель делает более удачные записи, чем все остальные, потому что у нее лучше получаются песни, — говорит Боно. — В отличной песне можно петь а капелла. Я чувствую себя ущербным, стоя рядом с Кэрол Кинг, если я не могу придумать столь же простое, как ее классические песни. Так что для нас это была хорошая сонграйтерская школа».
В конечном итоге соглашение с Apple дало U2 то, что им было нужно больше всего: дедлайн. Многие песни пережили бурное развитие на последнем этапе. «Последние несколько недель были очень увлекательными, — говорит Гаффни. — Все начало складываться в единое целое. Оказалось, что в альбоме была некоторая ясность, и вдруг он появился прямо перед нами, уже готовым».
Бертон вернулся, чтобы принять участие в финальных сессиях. Маллен считает, что продюсер был несколько обескуражен тем, что он услышал, но он остался, чтобы помочь музыкантам закончить. «Нужно некоторое смирение, чтобы услышать, что то, что ты начал, было полностью изменено, — говорит Маллен. — Особенно если ты думал, что это все надо сделать по-другому. Он был очень благороден».
«Это не мои песни, — написал мне Бертон. — Это песни U2. Они мне не нравятся, если они не нравятся им. Даже потратив на песню несколько лет, они не перестают пытаться ее улучшить, и это меня восхищает».
Боно допивает очередную пинту, но прежде чем уйти, он должен сфотографироваться со всеми людьми, которым он пообещал снимок, когда они пытались нас прервать. «Я Боно, — сказал он женщине, которая решила проверить, он ли это на самом деле. — Я готов быть кем угодно, кем вам захочется меня увидеть». Он огорчается, узнав, что другую посетительницу, немку, которая хотела сфотографироваться, чтобы послать снимок своему отцу, поклоннику U2, уже вытеснили из паба. «Ее отец — поклонник U2, — говорит он. — Я должен заботиться о таких людях».
Сделав последний кадр, он уходит в Coppinger Row, ресторанчик за углом. Наша группа почти оккупировала заведение, сдвинув несколько столов. На другом конце сидит жена Боно Эли, которая разговаривает с участниками колорадской группы The Fray, приехавшей в город с концертом. «Моя жена романтически, социально и духовно склоняется к Джо из The Fray, — говорит Боно. — Они просто хорошие друзья».
Боно — очень активный хозяин. Он ходит вокруг стола и быстро становится немного нетрезв от случайного набора напитков: вино, «Маргарита», джин с тоником и фруктами. Когда один из гостей признается, что ничего не знает про историю волнений в Северной Ирландии, Боно охотно читает ему короткую, охватывающую несколько десятилетий лекцию.
Уже за полночь появляется шампанское, и Боно произносит несколько тостов в честь своих друзей. Мы пьем за The Fray, за Боба Дилана, за Леонарда Коэна. Затем передо мной неожиданно появляется шот текилы. (Любой пользователь iTunes может догадаться, как это произошло.)
Ближе к концу Боно заявляет: «Мы с моей миссис должны покинуть вас, чтобы сделать нечто невообразимое». Они уходят в другой конец ресторана, садятся за столик и держатся за руки, по очереди куря одну и ту же сигарету. Боно признает, что это почти до тошноты позитивный момент. Какой уважающий себя пьяный рокер уйдет от гостей, чтобы уединиться с женой, с которой они вместе уже тридцать два года?
«У меня очень неромантические представления о любви», — говорит он мне позже, когда мы обсуждаем «Every Breaking Wave».—Я считаю, что любовь это не такое решение, которое можно принять под воздействием какого-то момента. Это долговременная вещь, которая не должна постоянно подкрепляться чувствами, хотя это прекрасно, когда они есть. И в конце концов, часто любовь — это ДНК, которая заставляет тебя заложиться на нечто гораздо большее. Со мной это случилось еще до того, как я понял, что такое ответственность. Я оказался в руках этой женщины в мире, который был враждебен идее первой любви и пожизненной верности одному человеку».
«Iris», может быть, самая мучительно личная песня в каталоге U2, была одним из последних треков на «Songs Of Innocence», обретших четкую форму. Это случилось в последние часы записи. Она посвящена матери Боно, которая умерла, когда ему было всего четырнадцать. Он переписал текст, после того как прочел письмо заложника «Исламского государства» Джеймса Фоули. «Я понял, — говорит он, — что нас всех будут помнить по самым незначительным моментам. По самым простым вещам. В письме он говорит брату: «Я помню, как мы с тобой в темноте играли в оборотней».
«Если я вдруг умру, — говорит Боно, задумчиво потягивая «гиннес», — мои близкие не будут думать о борьбе с долгами, поддержке исследований в области СПИДа, о том, что U2 попали на обложку Rolling Stone и что пятьдесят миллионов человек услышали «Songs Of Innocence». Они будут помнить глупую рожу, которую я скорчил за завтраком. И так я помню мою мать. Как она закапывала меня в песок или говорила: «Ты меня отправишь на тот свет».
Альбом — самый близкий аналог визита к психотерапевту за всю жизнь Боно (не считая одного случая в подростковом возрасте). «У меня был буйный период, — вспоминает он. — Я повздорил с учителем — на глазах у всего класса прижал его к доске и велел ему перестать придираться к одному ученику. Я больше не мог этого переносить. Меня послали к одной очень умной женщине, и через семь дней она сказала: «Иди домой».
Немного странно, что Боно только теперь начинает исследовать в песнях свой подростковый период—на тринадцатом альбоме U2, в пятьдесят четыре года. (Один старый друг написал ему: «Долго же ты ждал, чтобы записать свой первый альбом!») И поскольку Боно — это Боно, он уже задумал следующий диск. Он надеется выпустить «Songs Of Experience» уже через полтора года. К тому времени как раз должен закончиться тур в поддержку «Songs Of Innocence». «Мы надеемся, что «Songs Of Experience» будет в меньшей степени посвящен личному пространству и станет своего рода праздником», — говорит Клэйтон.
Боно любит говорить о незаконченных альбомах. Пять лет назад он заявил мне, что U2 вскоре выпустят более медитативное продолжение «No Line» под названием «Songs Of Ascent», основанное на материале тех же сессий. (Этот диск так и не вышел, и неясно, когда это произойдет.) «Songs Of Experience» должны звучать так, чтобы было понятно, для чего это все, они должны быть релевантными, — говорит Клэйтон. — И если нам покажется, что альбом недостаточно хорош, мы просто похороним его и сделаем что-нибудь другое».
«Я уже привык к такому поведению Боно, — говорит Маллен. — Если бы он не начал говорить об этой пластинке, я бы удивился. Такой уж он человек».
Репетиция U2 на французской Ривьере завершилась, и мы с Боно отправляемся на виллу, которой они с Эджем совместно владеют на побережье. Телохранитель ведет машину по темным извилистым горным дорогам. Боно рассуждает о том, сколько еще продержатся U2 и что может заставить их остановиться. «Мы жили по правилу «Один плохой альбом, и сворачиваем лавочку», — говорит он, когда мы пересекаем малозаметную границу между Монако и Францией. — Есть диски, которые людям нравятся больше, чем другие, но никто не думает, что мы выпустили что-то совсем дрянное. Но вопрос о том, сколько это будет продолжаться, все равно должен быть задан. И я не уверен, что правильный ответ — это «пока мы не свалимся». Мы должны понимать, что у нас нет права просто делать то, что нам вздумается».
Мы подъезжаем к вилле сквозь металлические ворота и древний с виду туннель и выходим из машины. На небе нет звезд, и почти полная луна, сверкая, отражается в Средиземном море. Боно рассказывает краткую историю своего обиталища: Маллен и Клэйтон могли войти в долю три года назад, но их испугало состояние основного дома. Боно и Эдж купили владение за три миллиона — теперь оно стоит гораздо больше — и поначалу планировали продать главный дом, выкрашенный в розово-оранжевый цвет. Но когда сюда приехали их дети, оказалось, что это отличное место для семейного отдыха.
«Дети привозят своих друзей, и мы не знаем, кто их друзья, а кто наши друзья, — говорит Боно. — Гремит музыка, все плавают, жизнь кипит». Он показывает мне беседку, стоящую на покрытой мрамором террасе, с безупречно белыми диванами, сидя на которых можно смотреть на море. Из невидимых колонок звучат песни Боуи времен 70-х. В кухне уже готовы закуски. Если вам не хочется подниматься по ступенькам, есть лифт.
Короче говоря, это рай. Или, по меньшей мере, не такое место, которое способно возбудить в нормальных людях желание год за годом перезаписывать готовые песни. Участники U2 понимают, что есть что-то патологическое в их уверенности, что рок-группа, состоящая из 50-летних музыкантов, все еще может завоевывать новых поклонников, записывать новые хиты и творчески расти.
«Мы сражаемся только с самими собой, — говорит мне за две недели до этого Маллен, сидя в дублинском ресторане с видом на гавань. —Так что действительно можно задать себе вопрос: «К чему это все?» Почему бы не сделать перерыв натри года, посвятить время семье? А затем, может быть, снова собраться, что-то записать и отправиться в тур с главными хитами. И заработать тонны денег, как все остальные. Заработать целое состояние. Никто не будет о нас плохо думать. Но нет. Эти парни четыре года проторчат в студии и просадят целое состояние там».
«Может быть, мы глупые, не знаю, — продолжает Маллен, делая паузу, которая как бы заставляет меня выразить согласие с этим тезисом. — Или, может быть, мы по-настоящему умны. И может быть, нам небезразлично то, что мы делаем. Я был готов к провалу этого альбома. Если U2 больше никогда не будут записываться, ничего страшного. Это действительно хороший диск. Провалиться с «No Line On The Horizon» — к этому я был не готов. Так что, может быть, все дело в этом».
Для Боно ответ еще проще. «Наши лучшие вещи появляются из мысли: «Если бы только люди могли услышать эту песню», — говорит он. Он снял очки, и смотреть прямо в его серо-голубые глаза немного неловко. «Я хочу вас спросить: почему не все так работают? Почему мы выглядим как безумцы, потому что хотим все делать так же, как делали всегда? Все остальные делают в своей жизни две-три вещи и успокаиваются. Я этого не понимаю! Некоторые потрясающе талантливые люди не пошевелили и пальцем за последние годы. Они просто ленятся».
«Но мы воспринимали этот диск так же, как наш первый альбом, — продолжает он. — Пыль осядет, а песни останутся. Мы можем показать их кому угодно, и мы ими гордимся. И если кто-нибудь скажет, что написал песню лучше, чем «Every Breaking Wave», я хотел бы ее услышать». Вдали, под сверкающей луной, океан абсолютно спокоен, не видно ни одной волны. Боно наклоняется и повторяет: «Это более осмысленный вопрос, правда ведь? Почему все не делают так же?»
(с) Брайан Хайат