«Дневник из будущего» — горестная исповедь русского, коему выпала тяжкая доля жить после гибели то-го, что совсем недавно называлось Россией, осколки которой безуспешно пытаются сберечь православное духовенство и международные волонтёры, но противостоять силам не историческим, а мифологическим, человечеству, увы, не дано.
Написанный в 1993 году, «Дневник» этот не только свеж и поныне, но и заставляет вспомнить северный Рагнарёк, южную десятую аватару Вишну и, конечно, Второе пришествие, которые подводят итог послепотопному бытию землян.
Главный герой «Дневника» — поэт, и заметное место в книге отведено циклу стихов. Невероятно, но стихи, написанные в 1974–1977 годах, и сейчас заставят многих не принять этот будущий крик отчаяния.
- Высококачественная русская проза с вкраплениями авторских стихотворений.
- Победа человеческого духа как стимул к выживанию - "единственное отличие человека от животного".
- Российская цивилизация - миф или реальность? "Предлагают возрождать светскую Россию под защитой ООН. Неужели до свидания, ёлки и берёзы?"
- Конец старого человечества и новая весна для новых людей - жалость к людям и тяга к неземным обителям и созданиям.
О прошлом России и вытекающем из него будущем. О том, можно ли уберечь Россию от "спасителей в пиджаках и мундирах". Пронизанная болью книга за отечество и опасениями за целостность и полноценность его жителей.
Отрывок из книги:
ТЕТРАДЬ № 3
11 февраля
Неужели будет хуже?
Вчера ходил к Витьке, пили тёплую воду с пеплом от газет, и неужели будет хуже? У них, как и у нас, дома ни крошки — Ирина сбросила тридцать кило. Дочку похоронили в сквере у дороги, крест Витька сделал из водопроводных труб. Разговор только о Щукине.
13 февраля
Февраль, самый мрачный мой месяц — отец и мать у меня умерли в феврале. Это и понятно: сил до весны дожить нет. Темнеет рано, рассветает поздно, лежим под всеми одеялами и тихо ругаемся. Конечно, я не мужчина — у мужчин даже сейчас дома пахнет, если и не мясом, то хотя бы оладьями.
Каков он, этот Щукин?
Как страшен город без воды, света, магазинов. По сути дела, наши квартиры — пещеры, оклеенные бумагой.
Новый каменный век.
14 февраля
Тащился через всю Москву к Валерке, но только поругался. Весь высох, коричневый, но смеётся и доволен. «Будет, будет хуже, Господь не такое на Русь нашлёт».
У них, на окраине, ещё спилили не все деревья, так что тепло.
Вообще, эти христиане кажутся сумасшедшими: народ пусть вымирает, а Господь всегда прав.
17 февраля
Целый день шатался по центру, предлагая Бинокль, но кому он сейчас нужен? Всем нужны еда, водка и, на худой конец, золото. Поразило, что все прохожие с санками — дворников давно нет.
18 февраля
Подрался с женой, заперся в своей комнате и пишу это. Конечно, она права: тепло важней знаний, но жечь всё подряд? Отобрал пять коробок: Китай, Индия, античность, философия, история — с книгами и умру.
23 февраля
Солнце, капель, пахнет весной. Ходил в Витьке, говорили о будущих огородах. В смуту города — морилки, в апреле уйдём, куда глядят глаза.
Они слышали, что Щукин отдаст Москву на три дня своим солдатам.
24 февраля
Был у сестры, лежит под матрасами и ждёт смерти. Щукин её не пугает: пусть хоть Акулов приходит — кому нужна больная старуха?
Не могу слышать, как лепечет дочка: хлеба хочу, картошечки...
26 февраля
Вчера отняли Бинокль и чуть не зарезали. Что ж, молодёжь давно сбилась в стаи, в одиночку ходим мы, сорокалетние.
Поразили глаза жены, когда она увидела меня в крови. Неужели она хочет моей смерти?
1 марта
Ходил к Ивану: дверь сожжена, валяются листы стихов, сам он в телогрейке давно замёрз. Накрыл тряпками, тихо ушёл. Интересно, читает ли в России сейчас хоть кто-нибудь стихи? Да, американизация победила Русь, физиология интеллект — новый каменный век. Как я писал:
Кукушка,
Пожалей себя,
Поэты в городе
Деньгам внимают.
3 марта
Ходил к Валерке за липовыми почками, он тоже слышал, что Щукин отдаст Москву своим солдатам.
Вчера всю ночь думал о России и нашей семье. Когда же кончится смута, когда же начнётся порядок — ответов у меня нет. Сколько их было, спасителей страны в пиджаках и мундирах... И ведь каждому мы верили, и ведь на каждого надеялись... Спасение в наших руках, а наши руки тянутся лишь к хлебу.
Да, будет ещё хуже, мы мотыльки-однодневки, родившиеся в дождливый день страны.
4 марта. Утро
Опять не спал ночь, опять думал. Бросать Москву и бежать?
Ждать Щукина и будь что будет?
Ещё лишь утро,
А уже устал.
О, жизнь моя...
5 марта
Солнце, весна, решил поговорить с женой, и вот новый скандал. Конечно, она права: на весь подъезд мы единственные с ребёнком. Но я ненавижу Европу, Запад, я никуда не уеду. Дачи у нас нет, родственников в деревне нет — в апреле мы просто уйдём в лес. О, с каким наслаждением она кричала, что я слизняк.
8 марта
На мои книги — новые нахлебники: жена пустила двух бабушек-соседок. Конечно, она права: крупа важней и «Ригведы», и «Пополь-Вух».
Да, теперь на весь подъезд жилые лишь наша квартира и квартира беженцев на первом этаже. Без них нас бы давно убили.
9 марта
Ходил к сестре, как и думал, давно умерла. Оглядел квартиру: нищая старушечья нора. Ломать шкаф на дрова не поднялась рука.
Бегущих всё больше, Щукин явно застанет пустую Москву.
12 марта
Позавчера ночью пришло озарение о месте планеты Земля и человека в космосе, и потому два дня не выходил из комнаты. Кому, кому я прочитаю эту карандашную статью? — и Витька и Валерка свихнулись на христианстве.
Оказывается, беженцы исчезли, и теперь подъезд на лом закрываю я.
13 марта
Весь день таскал последний снег в ванную — через неделю мы останемся без воды. О туалете и не говорю: от испражнений на чердаке запах такой, что режет глаза.
Жена была на митинге: все мужчины должны идти против национал-фашиста Щукина. Одно и то же. Да:
Царей я много повидал,
И всё одно, одно, одно...
15 марта
Был у Витьки с Ириной, через месяц, 15 апреля, ухожу с ними из Москвы. Что брать? Куда идти и, главное, зачем? — всё без ответов. Но и оставаться в Москве, когда тебя в любой момент могут съесть, — увольте.
До чего, оказывается, живуч человек: можно питаться одним кипятком.
16 марта
Наконец могу писать один в тишине — жена с дочкой и соседки ушли жить в подвал. На улице стреляют, мечутся машины, а я далеко — Энки и Фу-си, Хванун и Манко Копак мне ближе щукинских солдат. Да, Змеи-небожители учили главному: и один человек, и народный человейник должны вписываться в ход Земли, что сама послушная дочь Неба, а Небо вечно, и обмануть его нельзя. Отторгающий природу, насилующий Землю Запад оттого и скоротечен — планета, как весну, ждёт смерть его машин и моторов.
1 апреля
Как хорошо быть философом и с высоты Чжу-ан-цзы взирать на людские бури на острие конского волоска. Принимать всё к сердцу — значит сойти с ума, пирронова свинья, невозмутимо хрюкающая во время кораблекрушения, только и может спасти рассудок.
Итак, свободен, свободен, свободен. Но по порядку, если в этой жизни есть хоть какой-то порядок.
I. Арест, общежитие, бегство — полная свобода от государства.
II. Выбитая дверь, разгромленная квартира, сожжённая библиотека — полная свобода от собственности.
III. Уход жены к тому мордастому офицеру, даже плевок в мою сторону — полная свобода от семьи.
IV. Исчезновение Витьки с Ириной, пропажа Валерки — полное одиночество и свобода от людей.
Перечитал вышенаписанное и поразился собственной невозмутимости. Что ж, видно, так надо: столько горя в столь кроткий срок может перенести лишь философ или монах.
Итак, один со своим телом и этой тетрадкой. Куда же мне плыть? Хаос в голове, хаос в стране, и никому ничего не нужно.
Никому ничего не нужно,
Все воруют и водку пьют,
Тихий, грустный бреду по столице
И шепчу: завтра в лес, завтра в лес, завтра в лес.
2 апреля
Начавшие ржаветь рельсы, чёрные обгоревшие вагоны, люди с тележками. Мы точно муравьи из разворошённого муравейника: одни спешат с надеждой направо, другие с надеждой налево. Но куда же мне?
3 апреля
Утром в горелой электричке отняли Ботинки — обвязался шарфом. Вообще, на молодёжь смотреть страшно: трупные крысы, терзающие из удовольствия. Поразила их речь: стопроцентный мат и гогот. А кругом пустые глазницы окон, выломанные двери, полуброшенные посёлки. Собак больше, чем людей.
О Щукине говорят с надеждой, но я не верю: утром правитель один, вечером другой, и каждый — на века.
Эх, забиться бы в какую-нибудь нору и тихо переждать смуту. Как говорили китайцы: когда приходит беспорядок, умный уходит в огород, а мудрый в горы... Но кто я и куда мне?
Средь битого стекла,
В камнях,
Среди железок
И травинок редких
Зачем красуешься, цветок,
Похожий на меня?
или шире:
О, русский огород,
Ты весь наоборот:
Для серенькой травы
Здесь дёргают цветы.
6 апреля
Лежал два дня в брошенной избе и думал о будущей жизни.
Сорок лет, и вот некуда идти, и никому не нужен. Записаться в солдаты и кормиться мародёрством? Лизать жопу Щукину и ждать пайки? Или и впрямь забиться в какую-нибудь нору и тихо ждать конца? Конца смуты или жизни?
Дождь хлещет как из ведра уже второй день.
Апрель
Дожди, холод, всё так же живу в избе, благо, что квашеной капусты ещё много. Кто здесь жил, почему они забыли капусту? — но вот костерок из сена и кипяток с капустой.
Да, откуда придёт спасение в Россию, не знаю: молодёжь — звери, работать и рожать их может заставить лишь кнут. Всё энергичное давно эмигрировало, всё хитрое давно при власти, мы — сухие листья, гонимые ветром бед.
Ах, лист осенний,
Научи
Так тихо отлетать.
14 апреля
Ещё утром был членом поселковой самообороны, а вот снова бродяга и один, один, один. Властями переелся, на них оскомина, всё ложь, тщеславие, воровство. Падающее русское древо уже не удержать — надо отойти подальше, чтобы не задели и маленькие ветки. Кажется, я знаю, где можно спрятаться.
Май
Давно не писал и даже забыл, как это делается.
Итак, живу у Коричневого Пупка, с которым познакомились с Витькой лет десять назад. Пупок этот — хозяин Великого болота и, как и десять лет назад, я его гость. Изменений много, хотя всё, как и Было: тундра, неожиданные озерца, пятачки высокого леса. Лагерь сильно вырос, кроме Пупка живут ещё несколько беженцев, и один даже с подругой.
Пупок постарел, клюкву уже не собирает, но огород держит. Удобрение всё то же — торф, но стал сажать и огурцы, и тыквы. С дровами плохо — всё сухое срублено на километры.
Меня узнал, дал картошки, но в свой зимний шалаш не пустил. Что ж, у Пупка такое правило: каждый гость делает себе шалаш сам. Вообще, видеть улицу из шалашей пока непривычно.
Вечером жжём до утра костерок и говорим о России. На Болото всех загнали война и страх. Народ лесной, бывшие рыбаки, охотники, клюквен-ники. Но братства нет, каждый сам по себе при Пупке. А Пупку убить человека, что подстрелить утку.
Не нравится и тропа, и хотя самолётов в России давно нет, но такая жирная тропа страшней бомб. Да, прийти может каждый, и каждый день приходят и уходят. Не мох, а проходной двор.
Май, но адский холод.
Насколько болото спокойней
Шумного птичьего леса.
Так я писал лет десять назад, и вот ни стихов, ни России, ни хлеба. Что ж, на болоте жил Ле-цзы, а Сун Цзян собрал тысячи молодцов. Да, несправедливое государство заставляет народ уходить от него, отсутствие государства заставляет уходить ещё дальше. Вот и я полдня батрачу на Болотного Пупка, а полдня таскаю жерди для собственного шалаша.
Не до великого,
Хотя бы ноги мне согреть.
Май
Плавали с Коричневым Пупком на Змеиный остров — высокий шарообразный бугор посреди озера. Пока он собирал щавель, я подымался на вершину, где видны двенадцать валунов с гигантским камнем в центре. Как гласит молва, в незапамятные времена здесь стоял дворец Змея Горыныча, и он сюда приносил похищенных дев. Прикосновение к Небу воодушевило, но возвращение в лагерь убило: в моих вещах рылись, и пропал топор.
Май. Змеиный остров
Лежал полдня на бугре, смотрел на облака, парящих коршунов, и думал о себе. Что я за существо, человек ли, почему не как все? Сколько я себя помню, я всегда был посторонним среди людей. Они мне получужие, их жизненные приманки мне мелки, смешны, нелепы. Вон! Прочь! — с шести лет я стал куда-то рваться, выбегал из человеческой стаи, забивался в глушь. О, леса, о, озёра, вы спасители, вы и целители.
Я знаю несколько деревьев,
Что ближе мне иных людей.
Есть тополь у меня знакомый,
Я у него учуся жить.
Учуся гордости, терпенью,
Надежде, щедрости, уму.
Вдвойне я стал им восхищаться,
Когда узнал, что он пустой.
Сосна кривая на дороге,
Где я хожу который год,
И каждый раз я прижимаюсь
И слушаю столетний гул.
Пускай молчит — мы чувствуем друг друга.
А вот осина и берёза,
Что на порубке встали рядом,
Их помню я ещё детьми —
Листочков несколько, стволишки в палец,
Надежда, удивление, мечта.
И вот два зрелых существа,
Познавших засуху, грозу, металл.
Им тесно, ветви их друг друга ненавидят,
Которой же помочь?
Вот яблоня,творенье человека.
Бумажные цветы, изнеженный приплод.
Я не люблю её — засахаренный рай,
И всё ж весной, и всё ж в цвету
Какая девушка сравниться может?..
Да:
Самые вкусные вещи:
Песня, книга и небо,
Лес, горизонт, вечер —
Самые сладкие вещи.
Или:
Неделю леса я не видел
И «людоедством» заболел.
Ах, жизнь моя.
Что делал я,
Когда пришла в Европу осень?
А грелся у костра
И строил шалаши.
Ведь и на этом Великом болоте я оказался не случайно: лет десять назад я хотел с Витькой поселиться здесь. Я даже написал прощание. Прощание с людьми, Русью. Интересно, вспомню ли я его?
Уеду я...
Уеду я... Опять весна, слепящее солнце, как набухают почки души моей. Вперёд и вверх, увы, увы, глубока осень у дерева народа моего.
Уеду я... Откуда радость здесь найти? Иль распускаться мне на голом древе, иль чудаком мне зеленеть и в непогоду? Уеду я...
Уеду я... Доколь я буду прижиматься к холодному и мёртвому стволу? Да, отломаюсь прутиком, авось мне хватит соков и в банке с малою водой.
Ах, Русь, большая ветвь на мощном древе европейском. Ты чуть восточней, поживее, но та же гниль зубов, но те же бабьевидные мужчины, и тот же ежедневный праздник сексуальный. Как выжатые груди — земля твоя, мелеют реки, мельчают люди, ах, Русь, где львы твои, медведи, волки? Последние лисицы умирают, мильоны крыс грызут остатки, а дальше будут мыши, тараканы, вши.
Уеду я... Лист жёлтый одиночный не пугает, нет сил глядеть на засыханье древа. Пусть буду прутиком обломанным, на огороде малом я подпитаюсь от нас переживущих. Пусть будет та природа диковата, людей горсть жалкая, не знающая парника иль даже кладбища, что городом зовётся, и пусть сияет мне луна. Луна, луна, ты видела, что было до жизни суеты, луна, ты скажешь мне, какими будут сумерки земли?
Уеду я... Без спешки место облюбую, ещё спокойней дом я обживу. Пусть будет даль видна десятки километров, пусть горизонт мне душу бога-тит. Пусть будут горы, воды, пусть будет лес. Работа пусть простая будет, улыбки не корыстны, пусть звери будут не ручными. Найду я место в отдаленье, есть уголки забытые в России.
Уеду я, оставлю ум, культуру, нет, не нужны мне сведенья людские, нет, не нужны, где можно мудрость собирать горстями. Богаче стану от заката, тоски кукушки, цветочных лепестков. Захочется, на Небо подымусь, по Млечному Пути пройдуся не спеша. А надо, брошу взгляд на землю, оБмыслю я дела зверей, мужей великих. Везде я и нигде, в мечтах случайно о солнце обожгусь, проплачу день-деньской над сломанным крылом букашки. Что зарекаться, быть может, и из мира нашего сумею выходить, что зарекаться.
Уеду я, сомненьям неоткуда взяться, уж Больно выбор очевиден. Уеду я...
Май
Оказывается, ещё дальше в болоте живёт какой-то Максим, и Пупок его видел. Этот Максим ушёл от людей лет сорок назад, и сейчас ему лет восемьдесят. По мху ходит Босой, зимой и летом — в одной юбке. Когда-то этот Максим ловил сомов на Сомовом озерке, но сейчас будто питается одним солнцем. Тело у него зелёное, зелёные волосы и борода, но это не волосы и борода, а иголки, как у сосны. Говорить Максим разучился, от людей убегает, но самое удивительное, что на мху не оставляет следов. Голубые или салатовые сполохи над Болотом как-то связаны с ним. Вот уж никогда не думал, что на болотах столько тайн.
Май, пишу на Змеином острове
Вот и установилась моя жизнь на болоте: тело — во мху, а мысли — в космических далях. Что ж, так жил и в Москве: тело добывало какие-то деньги, а голова неизвестно где. Вон! Прочь! — мне душно в XXII веке, в России — мне ближе XXII век до нашей эры. Туда, туда, в дошумерские дали, когда Боги во плоти ходили по земле и к ним можно было прикоснуться. Мне грустно, жутко обитать в человеческой стае, её полузвериные заботы питания и размножения мне чужды.
Что ж, скоро вечер, а долблёнка Пупка сильно течёт. Прощайте, камни, видевшие когда-то небожителя. Вы — его термометры, барометры, по которым он узнавал астрономическую погоду. Что ж, для живших тысячу лет год был — как день для смертных.
Как же не хочется спускаться к людям, сидеть у костерка, говорить о Щукине № 10. Но крыльев у меня нет. Хотя почему я так безразличен к земному? Загадка.
Да, я чужд и нелеп всем, как и все чужды и нелепы мне. Да, я не смог защитить свою семью, не могу защитить себя, свой шалаш. Биться в стае голых обезьян за место? — увольте, я тихо отойду в сторону.
Но что же, не жить? Нет, у меня своя сила — не мускульная, не материальная, — сила идей. Я не боюсь одиночества, я не боюсь болота, тайны. И потому решено: завтра ухожу искать Максима.
Май или июнь
Пошёл за дровами и взял с собой тетради. Мятые, влажные, они мои единственные ниточки, связывающие меня с Небом. Они моя яшма, что я храню под болотным рубищем. Без них я — животное, питающееся картошкой и спящее в шалаше под кучей осоки.
Да, я оказался трусливей, чем я думал: я так никуда и не ушёл. Оторваться от картошки, от кучки людей, от костерка?.. Кто, что этот Максим, обросший зелёными иголками? Пойти к этому немому в ученики? Не знаю, ничего не знаю и ничего не могу.
Хочется лишь есть.
В шалаше, ещё не взошло солнце
Всю ночь не спал, грезил, да и как заснуть? Кто она такая? Откуда и куда шла? Что несла в коробе? И что за странная одежда, странное лицо, странный взгляд? Она меня видела, но заметила ли?
Да, она посмотрела на меня, как на кривую сосенку — с безразличием и жалостью одновременно. Именно так: много вас, кривых, но вы сами виноваты в своей горбатости. Но откуда её гордость посреди Болотной жижи, откуда сила?
Красива ли она была? — не знаю. Она явно выше этих биологических приманок, она как-то вне их. Она победительница, но в другом: земные хлопоты не отягощают её. Да, она куда-то торопилась, да, она что-то несла, но это Был полёт птицы. Хотя выше — парение облака, падение снежинки. И ведь Пупок о Максиме не врал: эта женщина тоже не оставляла следов. Хотя не так: она не проваливалась в мох по колено, она лишь чуть-чуть приминала его.
Не дают писать...
Какое-то июня
Небо, карликовые сосенки до горизонта, и я один среди мха. Свободен, свободен, наконец свободен. Но по порядку, если в этом мире есть хоть какой-то порядок.
Итак, я всё-таки ушёл от людей. И не искать Максима, таинственную женщину — меня просто выжили из шалаша. Пока я ходил за дровами, в моём шалаше поселились трое, и никто не стал за меня заступаться. Жить у Петра с Настенькой, ютиться в сарае Пупка? — я счёл это велением свыше. Да, меня ждут тайны — от смерти меня отделяет целое ведро картошки.
В душе страх и радость одновременно. Страх понятен: без огня, без одеяла, в тапочках на босую ногу. Но страшней порезанных опухших ног будущее. Выходить на твёрдую землю к людям? Уходить в Болото дальше?
С радостью сложней. Сам себе хозяин, абсолютная воля, пока бесшабашная игра со смертью.
Какое счастье, что на этом Великом болоте от постоянных ветров нет комаров. Хотя:
Нет никого на болоте,
Нет никого на болоте.
«Здравствуй», — сказал комару.
Лето
Ещё вчера был на грани и хотел повеситься на кривой сосне, а вот при огне и соли. Но по порядку.
Всё-таки пошёл по следам женщины, но зашёл в топь по грудь и испугался. Такое впечатление, что она ходит по воде.
Грива высокого леса оказалась Сомовым озерком с чистейшей водой и лопухами кувшинок. На озере два шалаша, но удивило другое: вялящиеся на шестах огромные чёрные сомы. Я даже вздрогнул: так они были похожи на распятых негров. В шалашах два ненавидящих друг друга рыбака — каждый говорил со мной, но не друг с другом. Озерцо поделили, поделили и мох в округе и живут от продажи рыбы. Максима видели, но он не зелёный, хотя голый и босой. Борода и волосы у него до пояса, и когда он сидит, то кажется кучей травы. Великое Болото знает, как горожанин — свою квартиру, но хозяин мха не он.
— А кто? Пупок?
— Пупок — бродяга, мусор.
— Пупок — болотная дворняжка.
— А кто же?
— Кто голубым по ночам светит.
— Кто по мху, как по асфальту ходит.
Договаривать рыбаки Боялись, потому что у болота есть глаза и уши. Увы, где мой дух, чтобы тут же пойти дальше? Запретили рыбаки и ночевать на озерке — на их два ружья я мог ответить только просьбой о спичках и соли.
Вечер, красный мандарин солнца садится в туман.
Написал это и понял, что ещё с ума не сошёл. Кажется, что всю жизнь жил на болоте. Куда идти? Зачем идти? Чего я хочу?
Сплю в кучах осоки, порезаны и ноги, и руки.
Мох кончился, кругом топь с трухлявыми берёзами.
Наверно, не выйду.
Целый час тупо думал, что легче: повеситься или утопиться в глубоком месте.
В мечтах только твёрдая земля.
Хочу только к людям.
Если завтра или послезавтра упаду или уйду под трясину, в какое место растерзанной России полетит моя душа?
Пустошка, сеновал у Юдина
Здравствуйте, мои тетрадки, моё единственное отличие от животного. Здравствуй, мой карандаш, я не потерял тебя, когда потерял даже одежду. Я вновь живой и вот даже могу писать.
Итак, болото победило меня и не пустило в свои тайны. Голый, в крови и грязи я вышел из него, и увидевшие меня приёмыши бабы Мани закричали от страха. «Мертвец в шапке!» — кричали они, и как я с мычанием лез на русскую печку, желая отогреться, мне никогда не вспомнить. Ибо я был уже по ту сторону, и жизнь — смерть, человек — животное, смысл — бессмыслица были для меня едины. Я даже не отличал мох — твердь: и на твёрдой земле я высоко подымал ноги и по колено «проваливался» в землю. Но всё проходит.
Да, отлежавшись, как больная кошка на сене, я вновь живой, и что же я хочу? Прятаться в этой Пустошке от русской смуты и батрачить на Юдина? Чинить дом бабы Марфы и жить отдельно? Или возвратиться к городской жизни и служить каким-то властям? Одного не хочу — опять в болото, хотя это мои позор и поражение. Впрочем, победитель ли болота Пупок, что и в спокойные времена увиливал от городской неволи во мхах? Болотная дворняжка... и таинственный Максим, потерявший одежду и речь, недалёк от него. Победительница, конечно, женщина, но человек ли она? Она явно выше всего земного — питание и размножение для неё — грязь, но кто она? Да, как мало мы видим и знаем в закупоренной банке города, и как много тайн ещё на Земле.
Будущее, русское будущее, оно как будто мне известно. Закат индустриальной эры, смута, возвращение к допетровским ценностям. Запад — догнивающий лев, смердящий тучностью и развратом. Это техническая горилла внешнего совершенства при внутренней посредственности. Восток и Юг, вся планета лишь ждёт смерти мотора и электричества. Северо-арийский взлёт наиболее могуществен, но и наибольшая порча земли.
Чем выше взлёт,
Паденье тем сильней.
О, как ударится Европа.
Хотя:
Восток ли, Запад —
Всё едино:
Нигде нет счастья человеку.
Да, я всё тот же: загнанный в угол на планете Земля, спасительно уношусь мыслями в космические дали. Хотя возможно ли стать мужем этой таинственной женщины? Нет, стать женой самца хомо сапиенса для Богини — явное скотоложство.
Так куда же покатится мой колобок дальше?
Не нужен я империи нисколько,
Таких людей и быть-то не должно.
А вот живу, смотрю на Небо
И даже улыбаюсь иногда.
Всё, прощай, тетрадь № 3.
 | Владимир Беликов. Дневник из будущего и cтихи |