Он любил женщин и алкоголь – так можно сказать про многих из нас, но Дилан Томас и в этом был недосягаем. Не говоря уже о стихотворном таланте, позволившем ему стать одним из величайших поэтов не только родного Уэльса, но и всего мира.
Кудрявый юноша с семитскими глазами сидел в нетопленой комнате и глядел на пустой лист бумаги. Комната была чужая, зато за ее окнами шел грязный нью-йоркский снег – перебравшись из провинциального Дулута в столицу мира, юный фолк-певец чувствовал, что этот мир ждет его с нетерпением. Но как представиться миру? «Циммерман, Роберт» – нет, это решительно никуда не годится. «Боб Диллон», как он именовал себя в клубах еще дома. Получше, но... Взгляд его упал на корешок одной из хозяйских книг на полке. Господи... ну конечно же! «Избранные стихотворения Дилана Томаса». Он тоже был поэт, без гроша в кармане, с вьющимися волосами и вечно пьяным взглядом. Так зимним днем 1961 года в мир пришел Боб Дилан. Самого Дилана Томаса, впрочем, вот уже восемь лет как не было среди живых.
ДЕТСТВО, РОЖДЕСТВО, УЭЛЬС
Поэтами все чаще становятся – по собственному капризу, из желания зыбкой и безденежной славы, от страдальческой графомании. Сто лет назад, случалось, что поэты рождались. Причем в богом забытом Уэльсе это случалось почему-то необычно часто – со времен великого Джона Донна, да что там – еще со времен легендарных кельтских бардов. Вот и мальчику, родившемуся в Суонси 27 октября 1914 года, в самом начале великой войны, было суждено навечно вписать свое имя в литературную историю – не только Уэльса и Британии, но и всего мира. Да и назвали его в честь одного из героев «Мабиногиона», старейшего известного памятника британской литературы, записанного в XII веке, но восходящего к незапамятным временам многобожия и кровавых человеческих жертвоприношений. Дилан айл Дон, магический сын девы Аррианрод, белокурое дитя вод, крещеное в морской воде.
Дилан Томас родился в семье портнихи и учителя, баловавшегося на досуге писательством. Не чужд литературе был и умерший еще за три десятка лет до рождения мальчика двоюродный дед Дилана, проповедник Уильям Томас, строгий унитарианизм которого не мешал ему писать стихи под бардическим псевдонимом Гвилим Марлес (в честь него, кстати, Дилану досталось его второе имя – Марлайс; правила чтения забытых имен тогда не устоялись до конца и, собственно, правильный, неанглизированный вариант был бы Даллан Марлес Томас) и даже получить некоторую славу в своем зеленом краю, некогда населенном эльфами и жрецами таинственных божеств. То было время национального возрождения в Уэльсе – подобно тому, как просыпались национальные культуры на задворках Российской империи, медвежьи углы Владычицы морей тоже вспоминали о своем славном прошлом. И подобно тому, как литераторы в Минске и Киеве начинали именовать себя Янками и Лесями, наследники кельтских бардов брали себе «бардические» имена.
Но мы отвлеклись: несмотря на всю увлеченность отца Дилана Дэвида-Джона традиционной культурой, он был человеком рассудительным и мальчик воспитывался исключительно на английском – хотя в семье и знали валлийский. Парадоксально, но факт – самый великий поэт Уэльса ХХ столетия не написал ни строчки на родном языке. Впрочем, судя по тому, что он успел написать за свою недолгую жизнь, он имел открытый канал связи с самым верхом – неважно, с Богом ли или с богами. Ребенок рос болезненным – с детства страдал астмой и бронхитом – и изнеженным; мать не чаяла в нем души и баловала как могла. Воспоминания о тех счастливых днях стали основой для одного из самых известных прозаических произведений Томаса, рассказа «Детство, Рождество, Уэльс», который и сегодня традиционно читают на радиостанциях Уэльса под праздник. Мать, Флоренс, отчаянно боялась, что Дилан заболеет неизлечимым тогда туберкулезом, отчего старалась удержать его в четырех стенах. Поэтому, когда в 8 лет будущий поэт написал первые стихи, это увлечение всячески поощрялось – стало ясно, что для того, чтобы мальчик отказался от прогулок на холодном ветру, ему достаточно лишь дать карандаш и бумагу. В 11 Дилан опубликовал первое стихотворение в школьной газете – оно было написано от лица собаки, которой очень хочется укусить кого-нибудь за голую ногу. И к животным, и к «кусанию» поэт был неравнодушен всегда: несмотря на хилое сложение, отчаянно, по-девчачьи, царапаясь и кусаясь, дрался со старшей сестрой Нэнси и с одноклассниками (среди которых, впрочем, пользовался популярностью – возможно, именно за принципиально безответственный характер и вечное желание идти во всем до конца), дрался уже взрослым в барах, дрался пьяным и с женой, и с главной своей любовью – Кэйтлин...
КОГДА ЗАСОВЫ ОТВОРИЛИСЬ
Юный Дилан писал бешено, страстно, постоянно – что, впрочем, больше нисколько не мешало ему шляться с друзьями по песчаным пляжам близ Суонси, а уже очень скоро – и по не столь уж многочисленным окрестным злачным местам. В 1927 году он послал свое стихотворение «Реквием» в настоящую газету Western Mail. Оно было опубликовано, и Дилан даже получил за него первый в жизни гонорар, 10 шиллингов, – гордый отец поэта обрамил купюры и показывал гостям. Спустя 20 лет после смерти поэта «Реквием» был выкопан на свет исследователями при составлении очередной антологии. Случился конфуз: стихи оказались беспардонным плагиатом «Похорон птички» детской поэтессы Лиллиан Гард. Зачем это было нужно Томасу, уже написавшему достаточно собственных стихов – и куда как не худших, чем слезливая баллада Гард, особенно учитывая возраст поэта, – решительно непонятно. Возможно, это была первая из череды насмешек Дилана над общественными условностями – или тем, что он в своей безответственности полагал таковыми. Впрочем, шутка удалась: хотя факт плагиата был установлен еще в начале 1970-х, в передаче Би-Би-Си к 50-летию смерти Дилана Томаса, уже в нашем веке, «Реквием» был торжественно зачитан как «одно из первых стихотворений Уэльского гения». Представитель британской телерадиокорпорации был вынужден признать конфуз: «Оказывается, все узнали об этом еще три десятка лет назад, но до нас доходило несколько долго».
Может быть, конечно, юный Дилан просто не сумел найти подходящего стиха – до 15 лет он записывал их на клочках бумаги, на чем придется и лишь в апреле 1930 года завел первую тетрадь для стихов – первая запись, от 27-го числа, называлась «Осирис, приди к Исиде».
В 1931-м он бросил школу, но остался жить в доме родителей в Суонси. Стихи лились потоком во все новые и новые тетради – с 1931 по 1934 год он написал около двухсот стихотворений; и почти половина из тех девяноста, что он опубликовал при жизни, были написаны в тот период. Отец пристроил его стажером в местную газету, это была первая и последняя «нормальная» работа в жизни Томаса. Продержался он на ней по его меркам феноменально долго – целых полтора года – и был изгнан, официально за неспособность обучиться стенографии, неофициально – за полное отсутствие желания и умения к репортерскому труду вообще.
И Дилан решил стать поэтом – человеком, которому позволено все, который плевал на условности общества, индивидуалистом, циником и... гением. Впрочем, гением он уже стал – в 1933 году в журнале New English Weekly было опубликовано «И безвластна смерть остается», одно из самых знаменитых стихотворений поэта, сразу же принесшее ему национальную известность. Ему едва минуло 18.
ТРЕНИЕ ЛЮБВИ
У Дилана Томаса была слава – но не деньги. Стихи и в те времена не приносили особого дохода. Но неисправимый романтик категорически не желал искать удачи в чем-либо, кроме литературы. И он начал лепить себе образ настоящего поэта – не «проклятого», как часто считают, а просто поэта, безалаберного, беззаботного и много пьющего. Он начал чаще ездить в Лондон, где, как он считал, была настоящая жизнь – не чета сонному Суонси, и вскоре переехал в столицу окончательно. Жил, перебиваясь случайными гонорарами, обедами у знакомых – он был принят литературным обществом, и слава его все росла. Его уже приглашали с поэтическими чтениями на Би-Би-Си – сохранившиеся записи удивительны. Томас не читает свои стихи, он практически поет их – словно древний бард, забывший где-то свою арфу. Книги его продавались не очень хорошо, но на Би-Би-Си платили щедро, и, при желании, Томас вполне мог бы зарабатывать на «хлеб с маслом» и пиво с виски – но он то опаздывал, а то и вообще забывал про назначенную запись (правда, как ни удивительно, пьяным не являлся никогда – как и на киностудию «Стрэнд», где он подвизался сценаристом во время войны). Не пренебрегал и бесплатной выпивкой от случайных знакомых в пабах – рассказчиком он был великолепным. В одном из пабов он и познакомился 12 апреля 1936 года с 22-летней Кэйтлин Макнамарой, полуфранцуженкой-полуирландкой из богемной семьи (достаточно сказать, что ее отец, Фрэнсис Макнамара, жил в то время в доме любовника своей жены, а Кэйтлин была натурщицей и одной из девушек его приятеля, художника Огастаса Джона), и в тот же вечер предложил ей руку и сердце – Кэйтлин достаточно было просто положить голову ему на колени. Кэйтлин и Дилан были созданы друг для друга – оба абсолютно не приспособленные к взрослой жизни, оба влюбчивые и сильно пьющие. Как честно признавалась уже после смерти Дилана Кэйтлин, «мы не то чтобы любили друг друга – мы любили друг с другом выпивать».
11 июля 1937 года Дилан и Кэйтлин поженились. Своим домом они не обзавелись и жили где попало: у друзей, родителей, друзей родителей – у каждого, кто был готов их приютить. В конце концов обосновались в маленьком домике в уэльском городке Лохарне, где и родился первый из их троих детей. В Лондоне Томас не то чтобы разочаровался, но оказалось, что последнему романтику неуютно и страшно в огромном и шумном городе – в одном из стихотворений того периода поэт сравнивает Лондон с обреченным на гибель Содомом.
Начавшаяся Вторая мировая добавила забот – Дилан Томас страшно боялся призыва и сумел-таки обеспечить себе освобождение от фронта, явившись по повестке с жутким похмельем и нарочито кашляя. Что характерно, он даже и не пытался скрыть своей радости от удачного обмана – и в 26 он оставался психологически все тем же 12-летним мальчиком из Суонси.
Томасу все же пришлось поработать для победы – его пригласили сочинять пропагандистские тексты для Би-Би-Си и он вновь зачастил в Лондон, то один, то в компании с Кэйтлин и маленьким Ллевелином. Его разгульность в годы войны, несмотря на строгости и рационирование (карточки в Великобритании отменили даже позже, чем в СССР), достигла новых высот – популярные у отечественных авторов сравнения его с Есениным, пожалуй, уже не работают. Он пил без передыху («Я выпил 18 виски за вечер – по-моему, это рекорд», – хвастался он друзьям), блевал и гадил в чужих гостиных, однажды пытался украсть в гостях столовое серебро, в другой раз успешно украл у знакомых швейную машинку, но был перехвачен на пути в ломбард.
К концу войны к Томасу пришла настоящая слава – с деньгами, восторженными рецензиями в газетах и узнаванием на улицах. Его книги начали продаваться, а самого его уже без всяких оговорок называли великим. На материальном благосостоянии семьи это сказалось мало – просто стали больше тратить, как обычно, на выпивку и неизвестно на что. К тому же Томас теперь был членом нескольких уважаемых лондонских клубов, а освободить его от членских взносов там никак не могли – при всем уважении к его величию. Томас, впрочем, серьезно увлекся кинематографом и писал сценарий для фильма (сняли его только после его смерти).
БЕЗВЛАСТНА СМЕРТЬ ОСТАЕТСЯ
Другой навязчивой идеей Томаса была Америка – но, как обычно, мешало вечное отсутствие денег и необходимость получать визу (для Кэйтлин и Дилана и менее сложные бюрократические препоны были почти непреодолимыми). И вот, наконец, в конце 1949 года Томаса пригласили прочитать несколько лекций в поэтическом центре в Нью-Йорке – за приличный по тем временам гонорар в 500 долларов плюс все расходы по перелету и проживанию. Томас согласился, и успех был ошеломительным – его слушали, затаив дыхание. И не только люди: у пуделихи директора центра поэта Джона Бриннана была течка, и к его дому сбежались все окрестные псы. Уже порядком набравшийся Томас вышел на улицу и прочитал лекцию собакам – почти как святой Франциск, проповедовавший птицам.
Отношения с Кэйтлин, родившей к тому времени третьего ребенка, становились все хуже. Дилан никогда не отличался особой верностью — просто выпивка и стихи интересовали его куда больше женщин, но в Америке он завел сперва одну любвницу, потом другую. Начались пьяные драки с супругой. Однажды она, обнаружив у него в кармане письмо от другой женщины, разорвала не только его, но и черновик нового стихотворения, и выбросила обрывки в окно. Такова была сила дара Томаса, что Кэйтлин, опомнившись, в одной ночной рубашке бросилась собирать клочки (сам Дилан в это время уже беззаботно спал).
В октябре 1953 года он снова приехал в Нью-Йорк. Встречала его новая пассия, Лиз Рейтел, – женщина собранная и даже жесткая. Возможно, именно такая и была нужна этому вечному ребенку, неспособному позаботиться о себе. Поэт был очень плох – и после перелета, и после предшествовавшего ему запоя в Лондоне. Лиз настояла на посещении врача, но Томас был не в настроении слушать советы эскулапов. Он любил говорить, что поэты не должны доживать до сорока – ему на тот момент только что стукнуло 39. 3 ноября Дилану предложили турне по Штатам, по деньгам выходило не меньше тысячи в неделю – около девяти в сегодняшних ценах. Это означало конец всем материальным затруднениям, но Томас, похоже, был уже на пути к финалу. Он не мог уснуть, прописанные барбитураты не помогали. 5 ноября ему стало тяжело дышать, начались галлюцинации, и он был госпитализирован. Лиз сидела у постели умирающего поэта до появления срочно прилетевшей из Уэльса законной супруги Томаса – впрочем, первыми словами Кэйтлин в больнице были, по свидетельству очевидцев: «Ну что, помер он наконец, черт бы его подрал?» Кэйтлин была, как обычно, в стельку пьяна, и ее саму пришлось отправить в частную психиатрическую клинику – у нее началась белая горячка прямо в палате мужа.
Ждать оставалось недолго. 8 ноября 1953 года сердце Дилана Томаса остановилось. Причиной смерти были названы запущенная пневмония и отек мозга. Как ни странно, цирроза печени у Томаса не было – хотя бы в этом отношении он так и остался «летним мальчиком» из собственных стихов. Завещание он не оставил, а все его имущество было оценено в сто фунтов стерлингов.
Кэйтлин пережила Дилана на сорок лет, написала две автобиографии, с 1957 года обосновалась в Италии и к старости даже бросила пить. Похоронили ее на кладбище в Лохарне, рядом с мужем.