Зло всегда более заметно, чем добро. Все знают, кто такой Герман Геринг – рейхсмаршал Великогерманского рейха, приговором Нюрнбергского трибунала признанный одним из главных военных преступников, приговоренный к смертной казни и покончивший с собой. Но мало кто слышал о младшем брате Германа – Альберте Геринге, который не только не вступил в НСДАП, но и, напротив, всю войну помогал тем, кто находился в смертельной опасности, – евреям и просто несогласным с нацистской государственной политикой. Альберт Геринг умер в середине 1960-х в забвении, и лишь недавно его жизнью снова заинтересовались. И в первую очередь – благодаря книге Уильяма Хастингса Берка, который объехал половину Европы, стараясь по крупицам восстановить подробности жизни одного из забытых праведников XX века.
Главы из книги:
Schwarz, Rot und Gelb
“Berlin, Berlin, wir fahren nach Berlin!” – раздаются в теплой ночи чьи-то охрипшие голоса. Фрайбург утопает в черном, красном и золотом. Эти цвета свисают с фонарей, ими обернуты голые торсы, они сияют в глазах. По Бертольдштрассе движется поток людей в дурацких шляпах и футболках с именем Михаэля Баллака. Череда машин ползет по Вердерринг, водители сигналят на мотив “Оле-оле-оле-оле”. Особо разгоряченные фанаты раскачивают автобусы, безуспешно пытаясь их перевернуть. Германия только что прошла в полуфинал Кубка мира по футболу – 2006. Немецкие фанаты скандируют: “Берлин, Берлин, мы едем в Берлин” – еще со времен первой победы на групповом этапе. До финала в Берлине остался один матч со стойкими итальянцами, но сейчас эта возрож денная нация уже представляет себя в Берлине поднимающей победный кубок.
Поначалу зрелище немного смущает. Немцы, поющие толпой, вызывают ассоциации со съездами НСДАП в Нюрнберге и тому подобным. Но это новая Германия. Объединенная Германия, которой потребовалось чуть более шестидесяти пяти лет для примирения коллективной совести и излечения глубоких ран. В этот день немцы могут хором кричать на весь мир, что они гордятся, что они немцы.
Но слышу я выражение этого настроения уже не в первый раз. Я слышу его в разговорах с моими немецкими друзьями. Они – внуки Третьего рейха. Им, в отличие от родителей, больше не запрещается говорить о той эпохе. Но это не значит, что им обязательно хочется обсуждать эту тему. Для них эту тему уже заобсуждали так, что превратили в клише. Многим противно, оттого что часто это первый вопрос, который им задают иностранцы: “Чем занимался твой дед во время войны?” Я могу понять их раздражение. Они не несут ответственности за действия своих дедов, могут разве что рассказывать другим об их ошибках и мгновенно искоренять любой намек на реваншизм. Они сами по себе, и их мир состоит не только из Гитлера, Аушвица, “лебенсраума”, танков и свастик. Поэтому теперь, когда Германия так близка к мировому кубку и обретению новой национальной идентичности, я присоединяюсь к своим друзьям и пою: “Берлин, Берлин, мы едем в Берлин”.
* * *
На следующий день я встаю невыспавшимся и немного помятым. Мне не обойтись без кебаба. Улицы выглядят так, как всегда, – блестят чистотой, словно ничего не произошло. На мостовой ни единой пивной бутылки, ни даже поваленного автобуса. Маленькие немецкие эльфы, работающие на Ordnung (порядок), хорошо потрудились ранним утром. О вчерашней ночи напоминает только радостное сияние города, пусть и в более трезвом варианте. Я иду по Гетештрассе и вижу мать, которая едет на велосипеде и корчит рожи детям в коляске с атрибутикой немецкой сборной. Под дубами прогуливается пара студентов: юноша в дредах и с голым торсом и девушка в свободно сидящем фиолетовом платье. Они едят мороженое и смеются. У Германии, опьяненной мыслью о победе и новооткрытой национальной гордостью, сейчас медовый месяц.
Я пересекаю трамвайные пути и оставляю велосипед у витрины кебабной лавки. Сегодня работает Эмре. Найдя здесь кебаб по два евро, я подружился с Эмре и его заведением. Он приехал в Германию в двенадцать лет, когда настало время работать в семейном бизнесе – дядиной лавке. Сейчас ему шестнадцать, и большую часть дня по будням и в выходные он проводит здесь же, заворачивая мясо в питу и флиртуя с посетительницами. Мы обычно рассказываем друг другу что-нибудь о наших странах. Он часто вспоминает, как ему жилось в Стамбуле, о красавицах с кошачьими глазами, о синеве Мраморного моря и, конечно же, об успехах турецкой сборной по футболу. Я в свою очередь играю на австралийских стереотипах: блондинках с бронзовым загаром, нашей Кайли и, конечно же, кенгуру – он каждый раз с упоением слушает об этой прыгучей аномалии. Мы в чем-то хорошо понимаем друг друга. Мы оба иностранцы, говорящие на примитивном немецком с акцентом – правда, его немецкий несколько более изощренный, чем мой. Каким-то образом благодаря нашей взаимной языковой неуклюжести мы можем говорить свободней, не так скованно.
У Эмре, как и у меня, синяки под глазами, и я спрашиваю его, что он вчера делал. “Матч смотрел!” – отвечает он, глядя на меня как на инопланетянина. “Да, определенно хорошая была ночь. Возможно, даже слишком хорошая”, – говорю я, ощущая, как вкус вчерашней ночи подкатывает к горлу. Оказывается, Эмре гулял до рассвета на этой огромной уличной вечеринке, в которую превратился Фрайбург. Турция не попала на чемпионат, и еще с самой жеребьевки я пытаюсь понять, за кого он будет болеть. Каждый раз он мнется и уходит от ответа. Но сегодня, когда я снова начинаю допытываться, он говорит: “За Германию, конечно!”
* * *
Поезд опаздывает. На целых пять минут. “Scheissse”, – выдыхает бизнесмен справа от меня. У него лицо человека, узревшего конец света. В моем мире опоздавший на пять минут поезд – это большой плюс: за это дадут бесплатный кофе, апельсиновый сок или что-то из еды. Служащая Deutsche Bahn провозит свою тележку с утешительными бонусами с потупленным взором, не решаясь смотреть недовольным пассажирам в глаза. Многие демонстративно ее игнорируют, как бы протестуя против такого безобразия. Но вот наконец блестящий поезд ICE подъезжает, и напряжение на платформе рассеивается.
Я на пути в Берлин. Но я еду не на финал Кубка мира с участием Германии, а для того, чтобы повидаться со старым другом. Всенародные гуляния прекратились несколько месяцев назад, когда Германия проиграла Италии в полуфинальном матче в Дортмунде. Горькая ирония: безудержная атака, летучий строй, эмоциональный подъем немцев не смогли сломить каменную защиту и хитро рассчитанную атаку итальянцев. Это был день трагедии. Поскольку матч пришелся как раз на мою вечернюю смену в пабе, я мог наблюдать за этими лицами, поначалу полными надежды. После того как Azzuri забили два гола в дополнительное время, вокруг воцарилось похоронное настроение. Черный, красный и золотой смешались, стекая по щекам. Взрослые мужчины плакали, причем не от горя, а от шока. Они плакали в тишине. Их оптимизм, восторг момента были столь велики, что никто не задумывался о чем-либо, кроме будущего триумфа в Берлине.
Последующие две недели вся Германия носила траур. Но теперь, всего лишь три месяца спустя, все те чувства – радость и горе – уже потерялись в будничной суете и апатии. Кубок мира оказался забыт, как летний курортный роман.
* * *
Поезд прибывает на берлинский Hauptbahnhof (центральный вокзал), и я вижу настоящий собор из стекла. Воплощение модернизма и той лучащейся счастливой атмосферы, которую пытаются воспроизвести все на свете безразмерные торговые центры, этот вокзал – сотканная из света симфония во славу путешествий и путешественников. Снаружи меня ожидает то же самое. Ничем не приукрашенный, старомодный Берлин, который я видел пять лет назад, теперь покрыт блестящей облицовкой. Marie-Elisabeth-Lüders-Haus, Kanzleramtsgebäude и Paul-Löbe-Haus, построенные за последние несколько лет, исповедуют единую броскую эстетику стекла, причудливых форм и взмывающих ввысь белых стен. Архитекторам, вероятно, никто не ставил задачи построить этот ансамбль “на века”. Нет, Германия хотела показать миру что-то дерзкое и динамичное. Новый пейзаж смотрится свежо и живо, но слишком отдает сиюминутной модой.
Это напоминает мне о моем родном Сиднее, где городскому пейзажу постоянно устраивают подтяжку лица. Каждый новый облик этой красавицы оказывается воплощением всего современного и поражающего воображение. Однако совсем немного лет спустя она выглядит пережитком прошлого, требующим очередной косметической операции. Ничто не вечно. Боюсь, как бы новый архитектурный триумф Берлина не постигла та же судьба. Эта попытка обновления выглядит такой же эфемерной, как энтузиазм, надежды и национальная гордость Германии в преддверии Кубка мира. Что же получается, качели германского национального самоощущения достигли максимально высокой точки и теперь полетят вниз, как это было в 1970-е и 1990-е?
“Счастливые игры”, летняя Олимпиада 1972 года в Мюнхене, должны были дать народу (Западной Германии) сбросить оковы прошлого. Меры безопасности были самыми рудиментарными, две тысячи стражей правопорядка в неброской сизой униформе ходили без оружия. Талисман игр, разноцветную таксу Вальди, полюбил весь мир. В Германии воцарилась гармония, и немцы надеялись, что на этой волне они наконец получат мировое признание. Увы, группа палестинских террористов “Черный сентябрь” посчитала иначе, и игры закончились тем, что на немецкой земле вновь была пролита еврейская кровь. Возможно, немцы рано радовались. Возможно, Олимпиада была только фасадом, скрывающим глубоко укоренившиеся проблемы.
Когда вся планета не отрываясь следила за происходящим в Мюнхене, давно назревавший конфликт в немецкой студенческой среде достиг кульминации. На устах бунтарей были слова “анархия” и “революция”. Они требовали серьезного разговора о неприятной правде о прошлом страны, которую их родители отказывались признавать.
Именно это поколение – послевоенное поколение Германии – понять сложнее всего. Выросшие уже в мирное время, они воспитывались во время больших трудностей и лишений. Что еще хуже, у них не было чувства коллективной идентичности, им вручили историческое наследие, которого можно было только стыдиться. Студенческие революции были шансом выказать эту горечь и выковать новую Германию. Однако в отличие от Вудстока и парижских волнений 1968 года протесты студентов в Германии не вошли в историю в таком же романтическом ореоле. Главным образом из-за того, как было донесено их послание. Негодующие по поводу равнодушия общества к их словам, многие из протестующих, а именно члены фракции Красной армии, начали разговаривать с помощью автоматов Калашникова и динамита. Жестокость и варварство их действий были таковы, что их послание было теперь не только не понято, но и с негодованием отвергнуто, причем их же собратьями-студентами. В конце концов это поколение не преодолело пропасть отчуждения, а Германия осталась все такой же разобщенной.
Примерно двадцать спустя страну охватило новое движение к обретению национальной идентичности, трансформации самоощущения Германии в мире. 9 ноября 1989 года жители Западной и Восточной Германии своими руками разрушили Берлинскую стену. По миру разлетелись фотографии, на которых граждане ФРГ и ГДР, взявшись за руки, танцевали канкан на ее руинах. Западногерманские марки хлынули в упадочный бывший советский сателлит. Были залатаны дороги, построены новые школы. Полки супермаркетов стали ломиться от товаров на любой выбор. Великие футболисты Маттиас Заммер из ГДР и Юрген Клинсман из ФРГ играли теперь под одним флагом. Германия выглядела готовой к новому единству и, что особенно важно, к совместному решению старых проблем.
Однако есть большая разница между объединением страны и единением нации. Когда капиталистические реалии вместе с грузовиками с кока-колой хлынули в восточную часть, многие стали сомневаться в преимуществах такой жизни. Необходимость адаптироваться к ней для жителей Восточной Германии была – и остается – большим стрессом. Пожизненный наем, безопасные улицы, гарантированное образование от яслей до университета, плановая экономика, стабильность и корнишоны Spreewald безвозвратно канули в прошлое. Вместо них было облако неопределенности и циничная политика.
Позже все это привело к такому явлению, как Ostalgie – ностальгии по ГДР. Появились ретробары с портретами Ленина, символикой молота и циркуля и интерьерами прямо из 1960-х. Старые скаутские организации несуществующего государства, такие как Союз свободной немецкой молодежи (FDJ), снова собираются и распевают Bau Auf, Bau Auf и другие гимны эпохи ГДР. В магазинах можно найти товары “из старых добрых времен”: шоколадные хлопья Zetti, кетчуп Werder, Vita Cola. Нашелся даже один производитель, который выпустил Eau de Trabant – жестяную консервную банку с запаянными в ней выхлопными газами “трабанта”, бывшей гордости гэдээровского автопрома. Конечно, это выборочная ностальгия. Люди не вспоминают о темных сторонах жизни в ГДР – полицейском государстве и его безжалостной гвардии “Штази”, запрете на путешествия, борьбе против церкви, цензуре, пятнадцатилетней очереди на тот же “трабант”…
В немецкой речи также появилась лексика раскола. Западногерманцы стали Wessis (западниками) или Besser-Wessis – игра слов, основанная на немецком слове, обозначающем всезнаек или умников, Besserwisser – буквально “лучшезнайка”. Восточные немцы превратились в Ossis (восточников) или, в более оскорбительном варианте, Scheiß Ossis (дерьмовосточников). Те на западе, кто предпочитает последний вариант, обычно рассматривают шестнадцать миллионов этих новых сограждан, едва сведущих в законах современной экономики, как “экономический пассив”, минус на их бывшем безупречном финансовом счету. И подобные настроения тем сильнее, чем больше ослабевает экономика Германии. Страну подтачивает высокий уровень безработицы, и на востоке это ощущается в первую очередь. Подскочили цены на энергоносители и жилье. Что еще проблематичнее, система социального обеспечения уже едва справляется с потребностями стареющего населения.
* * *
Джек наконец добирается до хостела. Это мой университетский друг из Сиднея, который на некоторое время перебрался в Европу, чтобы отдохнуть от бешеного напряжения работы в инвестиционном банке. Уже десять вечера, но ему обязательно хочется прямо сегодня окунуться в мир берлинской богемы, и он уверяет, что Kunsthaus Tacheles идеально подойдет для начала.
Tacheles, расположенный в старом еврейском квартале, появился на свет как результат столкновения сурового цензурного режима ГДР и желания театрального сообщества иметь место для “подлинного” и свободного художественного самовыражения. Название Tacheles происходит от слова на идише, означающего “разговор начистоту”. В Веймарские времена в этом здании был торговый центр, при Третьем рейхе – головная контора СС и тюрьма для французских военнопленных, при ГДР – штаб-квартира всемогущего Freier Deutscher Gewerkschaftsbund (Объединения свободных немецких профсоюзов). После падения Берлинской стены это здание, оккупированное колонией сквотеров, постепенно превратилось в официально признанный центр искусств с галереями и открытыми студиями, четырьмя барами и двумя кинотеатрами – под крышей и под открытым небом. И до и после падения стены этот сквот был авангардом берлинской контркультуры: там проводили массовые вечеринки, там всегда царил мятежный дух и свобода творчества, свойственная нонконформистскому образу жизни.
И теперь мы с Джеком окунулись в самую гущу этой контркультуры, поднимаясь по исписанной граффити лестнице в бар на последнем этаже. Здание сотрясается от громкой музыки, в воздухе пахнет марихуаной, все поверхности покрыты политическими лозунгами и плакатами против Буша. Впечатление как от студенческого общежития на кислоте. Вседозволенность. В облаке дыма нам все-таки удается пробиться к стойке бара, взять два пива и найти свободное место. Нужно передохнуть, просто чтобы сориентироваться в пространстве. После первого глотка, обменявшись взглядами с выражением “ну и место”, мы видим, что из темноты к нам приближается фигура. Это какой-то местный Большой Лебовски: мужчина под сорок с седыми дредами, собранными сверху в хвост, и ушами с “тоннелями” – представитель старшего поколения на вечеринке. Он спрашивает у нас на английском с заметным немецким акцентом, не хотим ли мы что-нибудь приобрести, и хлопает себя по карману. “Нет, спасибо. Того, что в воздухе, вполне достаточно”, – запинаясь, отвечаем мы как настоящие первокурсники. Как будто немного извиняясь за свое предложение, наш собеседник считает необходимым проинформировать нас, что он на самом деле не дилер – не все время по крайней мере, – а бедствующий художник. Он приходит сюда, чтобы сбыть молодым туристам что-нибудь из своего галлюциногенного портфолио. “Легкие деньги”, – говорит он.
В моем сознании звучит тревожный звонок. Tacheles при всей своей богемной атмосфере уже слишком напоминает ловушку для туристов или, еще хуже, первый шаг на пути джентрификации на манер Мясоразделочного квартала в Нью-Йорке. Настоящий андеграунд, видимо, давно покинул эти стены.
Наш Большой Лебовски, кажется, решает взять нас под свое крыло и спрашивает, что мы делаем в Германии. Я рассказываю ему, что живу здесь, делюсь впечатлениями о немецких переживаниях во время неудачной попытки взять кубок Мира, что это было похоже на американские горки – то, как быстро угас немецкий энтузиазм. “Не переживай, мы еще отыграемся! – говорит он. – Посмотри на это место. Чего здесь только не было. Такие американские горки, как ты сказал. Aber weißt du, – он на секунду невольно сбивается на немецкий, – все это время здесь было то же самое здание, тот же фундамент, тот же дух. В 1990-е его хотели снести, говорили, что оно представляет опасность для жизни, или какую-то другую чепуху. Но художники заказали собственное обследование, и что выяснилось? Здание крепче скалы”. Думаю, все зависит от того, с какой стороны на это посмотреть.
Изгой на покое
Лето 1947 года, Зальцбург. Большинство нацистских руководителей постигла судьба рядовых уголовников. Идет вторая часть Нюрнбергского процесса. Польшу только что перекрасили в красный. Трумэн готовит растворитель, чтобы не дать этой красной угрозе расползтись. А Альберт Геринг наконец воссоединился с женой и ребенком. Младенец, которого он едва успел увидеть, прежде чем сдаться союзникам, превратился в игривую девочку двух с половиной лет. Жена, бывшая королева красоты, выглядит блистательнее, чем когда-либо. Австрия еще покрыта шрамами, но для ее приемного сына Альберта с его молодой семьей жизнь выглядит настоящей благодатью.
Сразу после возвращения Альберт проводил большую часть времени, общаясь со старыми друзьями, из которых некоторые приходили, чтобы осыпать похвалами своего спасителя. Одним из них был Франц Легар, который по милости Альберта Геринга получил возможность сочинять музыку рядом со своей возлюбленной до самой ее кончины. Он отблагодарил Альберта, посвятив ему великолепное выступление и согласившись стать крестным отцом его единственного ребенка.
Учитывая, что ему нужно было как-то платить по счетам, налаживать чуть было не разрушенную жизнь, Альберт решил устроиться на службу. Казалось бы, человек с его опытом, который дал так много приютившей его Австрии, должен был без всякого труда подыскать себе место в одной из лучших инженерных компаний. Но та Австрия, в которой Альберт жил сейчас, сильно отличалась от прежней. Вместе с Германией Австрию охватила истерия денацификации, изгнания нацистских демонов – не только с официальных постов, но и из коллективной памяти. И для этой Австрии Альберт стал неудобным напоминанием о перенесенной боли. Теперь никто не хотел смотреть на его профессиональное резюме и добрые дела в прошлом, всякий видел лишь одну жестокую правду – что Альберт носит ту же фамилию, что и человек, во многом ответственный за их нынешнее отчаяние и унижение.
Таким образом, собеседования быстро заканчивались либо отговоркой о невозможности нанять еще одного работника, либо искренним признанием, что дурная слава его фамилии может отпугнуть людей от компании. Альберт, имея инженерное образование и более чем тридцатилетний стаж, не мог найти работу в заново отстраивающейся Европе. “После войны для них все сильно изменилось. Все, чем они владели, забрало себе либо правительство, либо союзники. И для них всех настали тяжелые времена”, – вспоминает Элизабет Геринг, единственный ребенок Альберта. Фамилия, упоминание которой заставляло бросаться врассыпную самых матерых бандитов СС, которая могла означать жизнь или смерть для сотен жертв нацизма, которая дала Альберту карт-бланш на борьбу с режимом, – в мире, освобожденном от нацизма и Германа Геринга, она стала для Альберта причиной крушения.
Вопреки этим суровым обстоятельствам Альберт упорно отказывался изменить свою фамилию. Возможно, его сдерживало чувство семейной гордости или наивное представление о том, что человека должны судить по его личным делам, а не по чьим-то еще. Упорство в этой вере какое-то время утешало Альберта, но с каждым отказом, с каждым осуждающим взглядом его решимость слабела. Вскоре к нему возвратилось то же чувство беспомощности, которое одолевало его во время заключения, но теперь оно было сильнее. Его безупречный внешний вид стал тускнеть от безразличия. Его гордая прусская осанка сменилась сутулостью. Его харизматичная улыбка превратилась в озлобленный оскал, в гримасу уныния, в отрешенную усмешку. Подобно отцу, оказавшемуся в схожем положении в том же возрасте, он потянулся к бутылке. “Я помню, в нем засела какая-то постоянная злость. Но, полагаю, у него были на то причины… Он чувствовал несправедливость, потому что он был очень хорошим инженером”, – рассказывает Жак Бенбассат, близкий друг Альберта.
Под влиянием алкоголя и одиночества Альберт ступил на путь саморазрушения. Он начал изменять жене и был пойман с поличным. Мила Геринг бурно выразила свое возмущение, расставшись с ним в 1948 году, а позже, в 1951 году, забрала ребенка и мать, чтобы начать новую жизнь в Перу. Как добавляет Элизабет, “она была очень, очень разочарована. Она отдала ему целую жизнь, свои мечты – все. И вдруг обнаружить, что ты для него не единственная!”
Конечно, Альберт позволял себе подобное не впервые. Его внезапный развод с первой женой, Марией фон Уммон, и разрыв с больной второй женой, Эрной фон Мильтнер, показывают привычку пренебрегать чужими чувствами. Неприятно думать, что эти поступки принадлежат тому же, кто посвятил жизнь заступничеству за других людей, притом что его брат Герман, ставший синонимом зла в человеке, был всегда предан своей семье.
Когда я искал объяснение этой аномалии в характере Альберта, я спросил Жака Бенбассата, который был близок с Альбертом в то время, что он об этом думает, и он ответил: “Я даже не представляю, я только знаю, что он чувствовал себя очень, очень обиженным женой. Какая бы ни была у него интрижка, из-за чего бы они ни расстались – он чувствовал, что этого не должно было случиться. Сами понимаете, такая центральноевропейская мораль”. Наверное, Альберт, жалея себя, считал себя жертвой. Он, видимо, чувствовал, что жена бросила его именно в тот момент, когда он сильнее всего в ней нуждался, или что его романы не могли быть основанием для такой жесткой реакции – увезти его единственную дочь на другую сторону земного шара. Он мог считать, что в его поведении не было ничего необычного по сравнению с всеобщим нравами. То была во многом еще очень нефеминистская эпоха, эпоха до женской эмансипации. От жен ожидалось, что они будут закрывать глаза на легкомысленное поведение мужей. В высшем обществе почти обязательным считалось иметь любовницу. Вспомним, что само рождение Альберта могло быть как раз плодом таких отношений.
И все же ни это объяснение, ни любая другая попытка рационализации не могут заставить понять его поведение по отношению к единственной дочери, Элизабет. Избегая ее после разлучения, он не признавал ее существования и не общался с ней ни лично, ни по переписке.
Во время интервью с Элизабет я пытался затронуть эту тему и понять, как она на это смотрит. Сейчас ей глубоко за шестьдесят, она преуспевающая бизнес-леди, мать двоих талантливых сыновей, ведет комфортабельную жизнь в Лиме. Кажется, что она смирилась со своим безотцовством. Но дрожь в ее голосе и нервная улыбка выдают затаенную боль, которая остается с ней по сей день. “Что ж, я не злилась, я вообще никак не реагировала. Потому что, понимаете… Когда ваш отец вам не отвечает… – говорит Элизабет. – Мама заставляла меня писать ему где-то до десятилетнего возраста. Она всегда говорила: “У твоего отца будет день рождения… напиши ему письмо, нарисуй ему что-нибудь”. И мне приходилось делать все это для отца год за годом! На Рождество, еще на что-то, на Пасху, по любому возможному поводу… Она посылала эти письма за границу, но он никогда не отвечал, понимаете, никогда, никогда не отвечал!.. Так почему я должна писать кому-то, кто не хочет обо мне слышать!.. Я сказала маме: “Пиши сама. Не используй меня в качестве предлога!”
После всей боли и обиды, которую Альберт причинил ей, мать Элизабет, Мила, видимо, все еще сохраняла уважение и, возможно, любовь к Альберту. “Я хочу сказать еще одну вещь, – добавляет Элизабет. – Я не знаю, что произошло между ними и как долго моя мама решалась порвать со всем этим, но… [моя мать и бабушка] никогда, даже потом, не сказали ни слова против него, они всегда его защищали”. По словам Элизабет, Альберт был единственным немцем, которого уважала ее чешская бабушка. Это уважение сохранилось, несмотря на развод, разрыв отношений и дистанцию во времени и пространстве.
* * *
Будучи абсолютно одиноким и все еще безработным, Альберт слонялся без дела до тех пор, пока его бывшая экономка, Брунгильда Зейвальдштеттер, не открыла перед ним двери. Солдатская вдова, она не была похожа на королеву красоты, но все-таки имела все те качества, которые Альберт обычно искал в женщинах, а именно была значительно моложе и полнее его. В последующие годы Брунгильда станет четвертой и последней женой Альберта.
Он обрел новое место жительства и новую женщину, но его продолжали третировать. “Американцы приходят, стучат в дверь и кричат: “Где Геринг?” – рассказывает Брунгильда Ленер-Фишер, дочь Брунгильды Зейвальдштеттер. – Квартира принадлежала моей матери, и она немедленно встала в дверях и сказала: “Что еще за Геринг? Моя фамилия Зейвальдштеттер. Здесь нет никаких Герингов”. Он был в спальне, прятался под кроватью, дрожал. Они хотели забрать его. Так это было”.
На мели, еще и с семьей из двух человек, которых надо кормить, без каких-либо реальных перспектив на получение работы, Альберт, когда-то бывший миллионером и великим филантропом, теперь сам крайне нуждался в человеческой заботе. К счастью, еще оставались люди, для которых имя Геринг значило что-то хорошее. “Конечно, ему оказывали помощь те, кого он вытащил из лагерей, и евреи, которым он помог. Мы получали посылки с едой. Можно сказать, его как-то поддерживали. Иначе он бы не выжил”, – рассказывает Брунгильда Ленер-Фишер. Одной из таких семей была семья Бенбассат.
Бенбассаты пригласили Альберта поехать вместе на отдых в Австрийские Альпы, чтобы покататься на лыжах и просто насладиться теплой дружеской компанией. Жак Бенбассат, их сын, был особенно избалован благорасположением и вниманием Альберта. Как Жак однажды поведал мне, “я близко узнал Альберта в Австрии, в Бад-Гаштайне и Инсбруке, во время нескольких отпусков, проведенных там вместе с моими родителями после войны. Каждый раз отец приглашал Альберта провести отпуск с нами, и мы были почти все время вместе. Я к нему привязался, потому что мне казалось, что, несмотря на мой юный возраст, ему нравилось со мной общаться”. Чем суровее к Альберту был мир взрослых, тем охотнее он забывал на время свои проблемы, чтобы получить немного удовольствия от компании юноши: “Мы обычно удобно устраивались в холле отеля, вместе пили кофе, только Альберт и я, и, признаться, мне в это время думать об истории было гораздо менее интересно, чем разглядывать проходящих через холл дам. К счастью, Альберт в очень большой мере разделял мой интерес, хотя вкусы наши не совпадали. Он явно предпочитал упитанных красавиц и однажды напугал меня заявлением: “Женщина не может быть слишком толстой!”
Если Европа более не благоволила Альберту Герингу, видимо, анонимность, которую можно было обрести в Южной Америке, дала бы ему новый шанс. Несомненно, Южная Америка, известная как прибежище нацистов, должна была с готовностью принять брата одного из них. Такие мысли были в голове Альберта, когда в начале 1950-х он отправился в Аргентину.
Весть о грядущей поездке Альберта, как и следовало ожидать, через его сестер в Австрии быстро достигла его бывшей жены Милы, и в ее доме не смолкали разговоры о том, что, может быть, Альберт доедет и до Лимы. “В общем, мы ожидали, что он приедет сюда, в Лиму, и я была счастлива, что наконец-то увижу отца, – волнуясь, говорит Элизабет Геринг. – Но он не приехал. Он не приехал. Так и не связался с нами!”
Альберт из Буэнос-Айреса никуда не выезжал, встречался со своим старым другом Яном Моравеком и другими бывшими коллегами. Он надеялся, что Ян и его друзья помогут ему найти место и наладить новую жизнь. Удалось ли Альберту начать строить новую жизнь или сходить хотя бы на одно собеседование с работодателем, неизвестно, но мы знаем, что в скором времени он пустился в долгий путь назад, в неспокойные воды Европы.
Некоторое время казалось, что эта перемена планов принесет ему выгоду. В 1955 году Альберту наконец крупно повезло: строительная компания в Мюнхене пригласила его занять постоянную вакансию инженера. Альберт обеими руками схватился за эту должность и вернулся в Мюнхен с Брунгильдой и ее дочерью. Внезапно он обнаружил, что делает то, что жаждал делать в течение десяти лет, – приносит пользу. От него зависели люди. Теперь имелся кто-то, кто обращал внимание, если он отсутствовал на работе по болезни или не явился вовремя. Он вернул себе чувство собственного достоинства. Но все это лишь до тех пор, пока кто-то не прочитал его фамилию.
Захваченная энтузиазмом Wirtschaftswunder (“экономического чуда”) Германия наконец стала уходить от темного прошлого. Все было сосредоточено на настоящем. Для размышлений о прошлом не было ни времени, ни места, это все можно было оставить на потом. Переживая тяжелый посттравматический синдром, Германия “ушла в несознанку”. Немецкому народу не нужен был тот, кто, подобно Альберту, мог испортить вечеринку и напомнить о прошлой вине. Поэтому сотрудники фирмы, однажды узнавшие о настоящей личности Альберта, стали выказывать недовольство. “В это время там работало четыреста человек, – говорит Брунгильда Ленер-Фишер, – и они узнали, что он был братом Германа. В итоге его отправили в отставку. Глава компании позвонил ему на рабочее место и сказал: “Я извиняюсь, но они говорят: либо он, либо мы все!” Он оказался один против всех, поэтому должен был уйти”.
Такое противодействие не было для Альберта в новинку. В лучшие времена он мог бы использовать немного обаяния, отпустить пару остроумных комментариев и перетянуть самых упорных на свою сторону. Иными словами, этого никогда бы не случилось, если бы место в компании занимал прежний Альберт Геринг. Но тот Альберт Геринг был давно мертв, от него осталась только оболочка, скрывавшая пассивного и измотанного Альберта. Как полагает Брунгильда Ленер-Фишер, “это был озлобленный человек. Несчастливый, находящийся в смятении. Все это было результатом войны. Возможно, он сравнивал себя прежнего с тем, кем был в данный момент, – человеком, выпрашивающим переводы, чтобы заработать пару грошей. Так низко упасть с такой высоты – уж надо думать…”
* * *
В начале 1960-х в мюнхенском ресторане юная Кристин Шоффель, дочь Эрнста Нойбаха, была свидетелем преображения Альберта Геринга, хотя в то время она об этом не догадывалась. По-видимому, в 1960-е он смирился со своими несчастьями и перестал о них думать. Исчезла его жалость к себе, мантия изгоя. Он начал ценить жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой должна быть. Он дорожил своими прогулками по Английскому саду, свежим утренним кофе… свободой и миром. Он был по-тихому доволен жизнью, которую делил с обеими Брунгильдами в их маленькой квартирке в пригороде Мюнхена. Он примирился с судьбой.
“Отец взял меня с мамой к Альберту, – рассказала Кристин. – Мы встретились с ним в ресторане, затем немного прогулялись… И я помню, что отец был очень горд этим. Это давало ему повод заявить: “Я знаю Альберта Геринга”. Не потому, что это был Альберт Геринг, а потому, что он был горд знакомством с человеком, который помогал другим людям. И он – я должна сказать это по-немецки – Er hat ihn sehr geschätzt. Eine große Achtung für ihn gebabt. Уважал!”
Одну деталь этой встречи она все еще отчетливо помнит – его глаза: “Очень сильный, но мягкий взгляд, не такой, как у его брата. Это были два различных взгляда, у его брата глаза были холодные. Чин, чин, чин – в таком роде, – она двигает пальцами, как будто у нее в руке два кинжала. – Совсем не так у Альберта Геринга”. И добавляет: “Мне казалось, что он был очень тихий, милый и bescheiden [скромный]… Вы бы никогда не подумали, что он происходит из такой семьи с такой историей!” Перед тем как всем разойтись, Альберт напутствовал Кристин одним актуальным советом: “На земле ты всегда встретишь хороших и плохих людей, везде. Поэтому я ученый. Я знаю не про ужасных немцев или ужасных русских и все такое. Я хорошо знаю по опыту, что такое добро и зло, и это тот урок, который нужно в жизни выучить. И всегда так будет!”
Примерно в этом время отец Кристин написал статью об Альберте в Aktuell: deutches Wochenmagazin и в заключении попытался разобраться с психологией Альберта Геринга, каким он его видел в последний раз: “Он мог бы сейчас вести богатую беззаботную жизнь в Южной Америке, если бы захотел. Вместо этого он живет в Мюнхене на чрезвычайно скромную пенсию, пьет много кофе и иногда наслаждается стаканом доброго вина. Он никому не продавал своих воспоминаний, не говоря уже о том, чтобы принять щедрое предложение от какой-нибудь американской киностудии”. Когда Эрнст спросил Альберта, почему тот решил отказаться от потенциально более комфортной жизни, Геринг процитировал мудрые слова Шопенгауэра: “В этом мире ничто не пропадает, все просто переходит из одного в другое”.
Всего через два года после того, как Нойбахи пообедали с Альбертом, доктор Йозеф Харват, старый чешский друг, получил два письма от Альберта с его мюнхенского адреса. Харват пишет в своих мемуарах: “Долгое время я не имел от него известий, пока внезапно не получил письмо из Мюнхена, в котором Альберт рассказывал о своих проблемах с пищеварением. Характер письма был философски-стоическим. Можно было догадаться, что он либо еще раз женился, либо просто живет с другой женщиной, которая о нем заботится. Он также прислал мне журнал, в котором была статья про меня. А потом пришло письмо от вышеупомянутой дамы о том, что ”20 декабря 1966 года, на семьдесят первом году жизни, Альберт Геринг скончался от рака поджелудочной железы.
 | Уильям Хастингс Берк. Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника |
Электронная книга: Уильям Хастингс Берк. Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника