Сегодня, в 25-летнюю годовщину падения Берлинской стены, можно часто услышать мнение, что стена, разделявшая немецкую столицу надвое, начала разрушаться еще до того, как была построена. Это случилось 17 июня 1953 года, когда жители Востока впервые попытались с боем прорваться в единую Германию, о которой мечтали по обе стороны новой границы.
Той весной Вальтер Ульбрихт, главный человек в ГДР и верный последователь советского курса, был совершенно спокоен. Он и не подозревал, что уже совсем скоро его режим будет висеть на волоске. Ульбрихт знает, что жители Берлина его не слишком любят, насмехаясь над его своеобразной бородкой (за которую главу правящей партии наградили прозвищем «Шпицбарт»), над приторно-сладким лейпцигским акцентом и любовью к словам-паразитам. Но шутки шутками — а чтобы миллион людей вышел на улицы, призывая к отставке всего правительства, нужны причины посерьезнее.
Все началось утром в понедельник 15 июня 1953 года в квартале Фридрихсхайн — одном из тех районов столицы, который тогда превратился в грандиозную стройку. Рабочие, трудившиеся над сооружением госпиталя во Фридрихсхайне, задумались о том, чтобы отказаться выйти на работу. Агенты Штази, политической полиции Восточной Германии, немедленно доложили о случившемся начальству. Но Вильгельм Цайссер, бессменный шеф этой службы с момента ее основания в 1950 году, лишь махнул рукой: беспокоиться решительно не о чем. Не далее как в мае тысяча лейпцигских работяг остановили работу — но уже через четыре дня их водворили на рабочие места.
Причина недовольства в Берлине та же, что и в Лейпциге, — принятое 14 мая XIII пленумом ЦК Социалистической единой партии Германии увеличение норм выработки на всех предприятиях страны на 10% — без роста зарплат. Работники возмущены: им и так нечем кормить семьи, с 1952 года и без того неважная экономическая ситуация стремительно ухудшилась. Вместе с курсом «строительства социализма в ГДР» в страну пришли усиленная милитаризация, коллективизация и продуктовые карточки. Еда в дефиците, а цены растут: кило масла в Берлине 1953-го стоит 24 марки, а средняя зарплата — всего 308.
Кроме экономических причин недовольства есть и другие: строгий надзор за прихожанами католических и лютеранских кирх, за теми, кто казался властям не слишком благонадежным. И это толкало многих бежать с Востока на Запад. Пересечь границу между двумя частями Германии пока еще было довольно легко, особенно в Берлине: только в марте 1953-го ГДР покинула 31 тысяча ее граждан.
Главным героем утра 15 июня стал Макс Феттлинг — 46-летний невысокий и уже облысевший профсоюзный деятель, задумавший отправить главе совета министров Отто Гротеволю по-немецки лаконичный ультиматум: «Мы обращаем ваше внимание на то, что десятипроцентный рост объема работы для нас является чрезвычайно тяжелым, и мы предлагаем вам отменить эту меру. Мы ждем вашего ответа до завтрашнего полудня». Чтобы письмо гарантированно достигло адресата, Макс Феттлинг решает доставить петицию ему лично в руки.
И сам Феттлинг, и поддержавшие его рабочие (текст петиции пошел по рукам, особенно воодушевив тех, кто трудился на многочисленных стройках Шталиналлеи, одной из главных артерий обновляющегося Берлина — в 1961-м этот немецкий «Кутузовский проспект» переименовали в Карл-Маркс-Аллею) верили в успех. Право на забастовку прописано в конституции, а кроме того, в четверг предыдущей недели случилось нечто поистине невероятное: передовица в «Нойес Дойчланд», здешней «Правде», за 11 июня 1953 года была посвящена признанию политбюро СЕПГ своих ошибок.
Надежда на скорые перемены витала в воздухе. Хотя до берлинских рабочих, конечно, вряд ли доходили слухи о том, как Ульбрихт в компании Гротеволя и Фреда Эльснера, главного идеолога СЕПГ, съездили в Москву к Лаврентию Берии, и что смысл того, что сказал им временный преемник Сталина, сводился к формуле «Меняйте вашу политику». И уж тем более они вряд ли знали, что в кулуарах этой встречи Берия говорил о готовности способствовать началу переговоров о сближении двух Германий. Ульбрихту, преданному пасынку «отца народов», это не слишком нравилось, но перечить он не смел, понимая, что целиком и полностью зависит от Москвы. Чтобы не лишаться советской поддержки, 9 июня 1953-го немецкое политбюро провозглашает «новый курс» и признает свои прежние ошибки. Узнав об этом из той самой передовицы «Нойес Дойчланд», жители Востока ощутили, что их жизнь вот-вот повернется на 180 градусов. Именно поэтому и Феттлинг, и поставившие свои подписи под петицией берлинцы не сомневались: ответ будет положительным.
То, что происходило в следующие несколько дней, легко могло бы стать сценарием захватывающего боевика — с Брюсом Уиллисом в роли Феттлинга. Неизвестно, прочел ли Гротеволь письмо, но утренняя «Трибуна», считающаяся профсоюзным изданием, 16 июня опубликовала слова одного из чиновников, полагающего, что сейчас для блага страны никак нельзя вернуть прежние производственные нормы. Возмущенные строители госпиталя во Фридрихсхайне немедленно останавливают работу. Дирекция в ответ блокирует выход и призывает на место событий полицию. На помощь заблокированным строителям приходят их коллеги со Шталиналлее: вызволив пленников, они все вместе направляются на Лейпцигерштрассе, чтобы получить ответ на письмо. По пути процессия заметно увеличилась. Рабочие и безработные, жаждущая приключений молодежь и уставшие от дороговизны всего и вся берлинские домохозяйки. К требованиям уменьшить производственные нормы прибавились новые лозунги. «Снизьте цены!» — кричал кто-то. Ему отвечали женские голоса: «Нам не нужна полиция, нам нужно сливочное масло!»
Когда толпа дошла до Дома министерств, она насчитывала по меньшей мере 10 тысяч человек. Был вторник, день заседания политбюро — но никто из чиновников не показывался в окнах. Один только министр промышленности Фриц Зельбман осмелился предстать перед берлинцами — но он не был уполномочен дать никакого определенного ответа.
Собравшиеся пытались связаться с функционерами по телефону — но безуспешно. Ульбрихт был не готов уступать: любая уступка казалась ему проявлением слабости. Упрямое молчание власти подлило масла в огонь. Теперь демонстранты требовали отставки правительства, проведения свободных выборов — и германского единства. «Es hat keinen Zweck, der Spitzbart muss weg», — скандирует толпа: «Будущего нет, бородач должен уйти».
В три часа пополудни вновь является Фриц Зельбман и объявляет: власть готова вернуть прежние нормы выработки. Поздно: большинство митингующих теперь хочет большего — договорившись собраться завтра утром, в 6.30, на Штраусбергерплац, в сердце Восточного Берлина. Нашего знакомого Макса Феттлинга среди них уже не будет: в хорошем настроении он вернулся домой, полагая, что добился своего. Но многие другие так не считали.
Вальтеру Ульбрихту предстояло пережить беспокойную ночь. В сопровождении Гротеволя и Цайссера под покровом темноты он едет в берлинский район Карлсхорст, к командованию советского военного контингента. Военачальники обещали поддержать власть и полицию силами солдат, к тому же в Москве приняли решение прислать в Берлин 600 танков: либерализация грозит зайти слишком далеко.
Утром на берлинских улицах было 150 тысяч человек. Миллион — по всей стране. В движение пришли более 700 городов и деревень — из 5585 имеющихся в стране. Каждые две минуты агенты Штази сообщали о новом сигнале к забастовке. В Берлине толпа движется прямиком к Штраус - бергерплац, становясь все больше и больше.
Среди этих новобранцев был и некто Эдгар Краветцке — молодой безработный направлялся на биржу труда, но тут его путь пересекла колонна. И он решил присоединиться: его родной Берлин разрезан надвое, жизнь в нем стоит дорого, а найти работу непросто.
Толпа гудит не только на площади перед Домом министерств. На Бранденбургских воротах горожане снимают красное знамя, чтобы заменить его черно-красно-желтым, символом германского единства. В других городах бюргеры захватывают офисы компартии и Штази, полицейские участки, атакуют тюрьмы, освобождая тех, кто находится под стражей. Это уже совсем не похоже на рабочую стачку.
«С этого момента — или мы, или они», — объявляет шеф Штази Вильгельм Цайссер своему заместителю. Но сам он, вместе с Ульбрихтом и Гротеволем, предпочитает бежать в Карлсхорст, под охрану советской армии. Советские солдаты занимают позиции на Александерплац и перекрывают все погранпосты между двумя Берлинами. С юга в город входят танки. В 13.00 в Берлине и еще 167 городах ГДР объявляют чрезвычайное положение. Однако протестующие не спешат расходиться — завязываются уличные бои. В одном из них пуля задевает Эдгара Краветцке. Несмотря на закрытые блокпосты, его успешно переправляют в Западный сектор — но потерявший слишком много крови юноша умирает, став одной из 60 жертв этого солнечного июньского денька (из них пять — среди полицейских).
Пятеро манифестантов были казнены: трое на следующий день, еще двое — позже. Историки утверждают, что устроить показательные казни Ульбрихту посоветовали из Москвы. Одним из «организаторов попытки фашистского путча» признают и миролюбивейшего Макса Феттлинга: после 11 месяцев допросов его приговаривают к десяти годам заключения. Выйдя на свободу, он немедленно бежал в Западный Берлин. Поплатился и Вильгельм Цайссер — после очной ставки в кабинете Ульбрихта министр госбезопасности, «не увидевший признаков, предвещавших путч» (и даже якобы «предлагавший отдать Восточную Германию Западной»), был лишен всех должностей и исключен из СЕПГ. Еще одной жертвой июньских событий оказался... сам Лаврентий Берия. Либерализм в отношении Германии стал одним из немногих реальных пунктов в обвинении против Берии, арестованного в конце июня.
С тех пор на протяжении почти 40 лет 17 июня оставалось для руководства Восточной Германии днем икс. Каждый год в этот день меры предосторожности усиливались — и жителям столицы запрещалось собираться больше чем по четыре человека (что, если Берлин снова восстанет?). Штази, ставшая в два раза многочисленнее (30 тысяч агентов с 1954 года), держит ухо востро и отвечает «предупредительными мерами» на любые народные выступления в Варшавском блоке. После восстания в Венгрии в 1956-м, после Пражской весны в 1968-м и начиная с самых первых демонстраций в Польше в 1980-е. В 1989-м, когда двухполярный мир рушится на глазах, Берлин снова приходит в движение. Эрих Мильке, возглавляющий Штази с 1957 года, не верит своим глазам: «Неужели мы столкнемся с новым 17 июня?»
Старик правильно понял связь событий. Через несколько дней все закончилось: Берлинская стена перестала быть границей, Германия вновь стала единой, ГДР, СЕПГ и сама должность Эриха Мильке отправились в прошлое. На календаре — 9 ноября 1989 года. Длинный день, начавшийся еще 17 июня 1953-го.
(с) Ира Грант