Недалекое будущее, 2055 год. Мир, в котором мертвецы могут давать показания, журналисты превращают себя в живые камеры, генетические разработки спасают миллионы от голода, но обрекают целые государства на рабское существование, а люди, бегущие от цивилизации, способны создать свой собственный остров – анархическую утопию под названием Безгосударство – таково место действия романа «Отчаяние».
После долгих съемок спекулятивно-чернушных документальных фильмов о науке для канала ЗРИнет репортер Эндрю Уорт чувствует себя полностью измотанным. Настолько измотанным, что добровольно отказывается от потенциальной сенсации – съемок фильма о новом загадочном психическом заболевании под названием Отчаяние. Вместо этого он берется за менее престижную работу – материал о гениальной женщине-физике Вайолет Мосале. Мосала получила Нобелевскую премию в 25 лет и вот-вот огласит свою версию теории всего, пытающейся свести воедино все прочие существующие научные теории. Уорт еще не знает, что за Мосалой ведет охоту некая таинственная и влиятельная секта и что, возможно, созданная ею теория способна уничтожить привычный миропорядок. Задание, за которое Уорт взялся для разрядки, внезапно перестает казаться таким уж легким…
Глава из книги:
От конечной остановки трамвая мы пошли на север, по зеленовато-серой мраморизованной равнине, местами еще хранящей следы коротких ветвистых трубочек. Подумать только, десять лет назад это были постройки живых коралловых полипов. Все равно как идти по окаменелым останкам культурного слоя сороковых – громоздким устаревшим ноутбукам, ультрамодным еще недавно нелепым туфлям, превращенным в минерализованный абрис. После городской мостовой мне казалось, что камень слегка пружинит под ногами, но ботинки не оставляли на нем вмятин. Интересно, он влажный? Я нагнулся потрогать – нет, сухой. Вероятно, чуть глубже проложена пластиковая пленка для защиты от испарения.
Вдалеке человек двадцать стояли возле трехметровой железной рамы, за ними я разглядел механическую лебедку. Рядом отдыхал маленький зеленый автобус на огромных шинах. От рамы отходили оранжевые полотняные навесы, они громко хлопали на ветру. Оранжевый трос тянулся от лебедки к блоку под верхней перекладиной, потом уходил вертикально вниз – видимо, в яму, скрытую за кольцом зрителей.
Я спросил:
– Их спускают в какую-то техническую шахту?
– Верно.
– Прелестный обычай. Добро пожаловать в Безгосударство, голодный и усталый путник… а теперь проверь нашу канализацию.
Манро фыркнул:
– Неправильно.
Мы подошли ближе, и я увидел, что все собравшиеся пристально глядят в дыру под рамой. Двое подняли на нас глаза, одна женщина приветственно махнула. Я тоже поднял руку, она нервно улыбнулась и вновь наклонилась к яме.
Я прошептал (хотя мы были еще далеко, и никто бы нас не услышал):
– Похоже на аварию в шахте. Как будто они ждут, что вот-вот поднимут трупы родных и близких.
– Здесь всегда волнуются. Но погодите.
Издалека казалось, что все одеты по-разному и пестро, но вблизи я увидел, что на них – купальники и плавки, на некоторых еще и майки. Кое-кто был в гидрокостюмах. Несколько человек выглядели явно встрепанными; у одного мужчины волосы еще не просохли.
– Куда они ныряют? В водопровод?
Морскую воду очищают от растворенных солей в специальных бассейнах на рифах и качают на остров, чтобы компенсировать потери рециклинга.
Манро отозвался:
– Это было бы непросто. Самые толстые водяные артерии – с человеческую руку.
Я остановился на почтительном расстоянии, чувствуя себя лишним. Манро прошел вперед и вежливо протиснулся внутрь; никто не возражал и вообще не обращал внимания. До меня вдруг дошло, что навесы хлопают куда громче, чем можно было бы ждать на таком слабом ветерке. Я подошел ближе, и меня обдало сильной холодной струей воздуха из ямы. Пахнуло сыростью и солью.
Заглянув через плечо одному из стоящих, я заметил, что над шахтой сооружен небольшой, примерно по колено, колодец из рифового известняка или прочного полимера, закрывающийся диафрагмой, как на фотообъективе. Сейчас она была открыта. Вблизи лебедка смотрелась огромной – слишком большой и солидной для простого спортивного аттракциона. Трос был толще, чем казалось сначала; я попытался прикинуть его длину, но боковины катушки скрывали значительную часть витков. Мотор работал бесшумно, только свистел ветер в магнитных подшипниках, да скрипел, наматываясь на вал, трос, и постанывала рама.
Все молчали. Я чувствовал, что сейчас не время задавать вопросы.
Вдруг кто-то громко всхлипнул. Все заволновались и подались вперед. Из шахты появилась женщина, она цеплялась за трос, за спиной у нее был акваланг, маска поднята на лоб. Она была мокрая, но с нее не лило – значит, вода где-то ниже.
Лебедка остановилась. Женщина отстегнула страховочный конец, идущий от акваланга к тросу; несколько рук помогли ей выбраться на край колодца и с него на землю. Я шагнул вперед и увидел маленькую круглую платформу – грубую сетку из пластмассовых трубок, – на которой женщина стояла. Метрах в полутора над платформой на тросе был закреплен светящий в две стороны фонарь.
Женщина была как во сне. Она, шатаясь, прошла несколько шагов, села на камень и подняла глаза к небу, не в силах раздышаться. Потом медленно и методично сняла акваланг, маску, легла на спину. Закрыла глаза, раскинула руки, прижала растопыренные пятерни к земле.
Мужчина и две девочки-подростка отошли от собравшихся и встали возле женщины, встревоженно глядя на нее. Я уже подумал, не пора ли оказать первую медицинскую помощь, и собирался незаметно спросить Сизифа, что делать при сердечном приступе, когда женщина вскочила и заулыбалась во весь рот. Она быстро заговорила со своей семьей, видимо, на полинезийском; я не понимал ни слова, но речь звучала восторженно.
Напряжение спало, все засмеялись, заговорили. Манро обернулся ко мне.
– Перед вами восемь человек, но если вы дождетесь своей очереди, то не пожалеете.
– Сомневаюсь. Что бы там у вас ни было, моя страховка это не покрывает.
– В Безгосударстве ваша страховка не покрывает и трамвайную поездку.
Молодой человек в цветастых шортах натягивал акваланг, который сняла женщина. Я представился; он нервничал, но говорить не отказался. Выяснилось, что его зовут Кумар Раджендра, он индийско-фиджийский гражданский инженер, в Безгосударстве меньше недели. Я вынул из бумажника карманную камеру и объяснил, чего хочу. Раджендра оглядел собравшихся у колодца, словно соображая, надо ли спрашивать разрешения; потом согласился взять камеру с собой. Закрепляя камеру на маске (вышло похоже на теменной глаз), я заметил на прозрачном пластике тонкий меловой налет.
Пожилая женщина в гидрокостюме проверила, правильно ли надет акваланг, потом объяснила Раджендре, как вести себя в аварийных случаях. Он слушал внимательно. Я отошел и проверил, как принимает ноутпад. Камера передает ультразвуковые, радио– и инфракрасные волны, а на случай, если ни один сигнал не пройдет, у нее есть сорокаминутная память.
Подошел Манро; он так и кипел гневом.
– Вы рехнулись. Это не одно и то же. Зачем записывать чужое погружение, если можно спуститься самому?
Нет, это судьба. Даже в Безгосударстве кто-то хочет, чтобы я заткнулся и делал что говорят. Я сказал:
– Может, еще и спущусь. Так я хотя бы увижу, куда полезу. И потом… я ведь просто турист? Так что вряд ли я смогу получить достоверные впечатления от церемонии для новоприбывших.
Манро закатил глаза.
– Достоверные?! Решите, что вы снимаете: эйнштейновскую конференцию или «Обряд инициации в Безгосударстве»?
– Поживем – увидим. Если я сделаю две программы за те же деньги, тем лучше.
Раджендра взобрался на край колодца, ухватился за трос и спрыгнул на платформу; она опасно закачалась, он с трудом нашел точку равновесия. Ветер раздул его шорты, смешно поднял волосы; впрочем, смеяться не хотелось, голова кружилась даже у меня: он походил на десантника без парашюта или на безумца, балансирующего на крыле самолета. Наконец он пристегнул страховочный конец, но впечатление свободного падения осталось.
Меня удивило, что Манро придает такое значение довольно обычной проверке на храбрость или инициации через испытание. Даже если никто никого не заставляет, даже если опасность минимальна… Где же их хваленый радикальный нонконформизм?
Кто-то начал разматывать лебедку. Друзья Раджендры, перегнувшись через край колодца, хлопали его по плечам, подбадривали; он нервно улыбнулся и пропал из виду. Я протиснулся к шахте и свесился вниз, держа в руке ноутпад, чтобы обеспечить прямую связь. Сорокаминутной памяти, скорее всего, хватит с избытком, но слишком велик был соблазн увидеть все в реальном времени. Я оказался не одинок; люди толкались, стараясь заглянуть в экран.
Манро крикнул из-за спин:
– Как насчет достоверности? Вы понимаете, что теперь для них все иначе?
– Для ныряльщика – нет.
– Ладно, это – главное. Запечатлеть последний отблеск подлинности, прежде чем разрушить ее навсегда. Вы – этновандал, – Он добавил, наполовину всерьез: – Впрочем, вы ошибаетесь. Для ныряльщика тоже все иначе.
Шахта была метра два шириной, грубо цилиндрическая, с гладкими стенами – слишком ровными для природной, но слишком шероховатыми для искусственной. Морфогенез в Безгосударстве очень сложен, я не стал подробно в нем разбираться, но знал, что человеческое вмешательство требуется довольно часто. Однако, как бы ни образовалась шахта: сама собой на пересечении неких химических барьеров, потому что литофильные бактерии уловили намек и переключились на нужные гены, или им объяснили более настойчиво, высыпав на поверхность ведро с затравкой, – это лучше, чем месяц-другой сверлить берег алмазными коронками.
Я следил за лучами света от фонаря: два расходящихся конуса скользили по серовато-серому бугристому камню. Здесь первичная коралловая структура просматривалась четче, попадались окаменелые рыбьи скелеты, и снова мне стало не по себе при мысли о спрессованной временной шкале. Мы привыкли, что горные пласты накапливаются миллионами лет, и мне приходилось все время себе напоминать: в любую минуту в кадр может попасть пластиковая бутылка или автомобильная покрышка. Ко времени образования Безгосударства их уже не выпускали, но волны вполне могли принести.
Декоративные минералы-примеси постепенно исчезли – понятно, нет смысла добавлять их в породу, скрытую на глубине, где никто ее не увидит. Раджендра задышал чаще и поглядел вверх; некоторые зрители закричали и замахали руками, их силуэты на ярком солнечном свету казались совсем тонкими. Раджендра глянул в сторону, потом прямо вниз; сетка, на которой он стоял, не мешала смотреть, но ни солнце, ни луч фонаря не проникали вглубь. Похоже, он успокоился. Я думал было попросить его, чтобы он наговаривал комментарий, но теперь порадовался, что не стал, слишком это было бы тяжело.
Стены шахты стали заметно влажными; Раджендра протянул руку и провел пальцами по белесой пленке. Вода и растворенные вещества проникают во все части острова (даже в центральные, хотя здесь плотный сухой слой толще всего). Пусть известняк здесь никогда не будут добывать; даже то, что шахта не «заросла», а значит, участок сознательно запрограммирован от регенерации, – не имеет значения. Литофильные бактерии по-прежнему незаменимы; материнская порода должна оставаться живой.
На стенах начали появляться пузырьки, чем дальше, тем больше. За пределами гайота Безгосударство ничто не поддерживает; плотный известняковый козырек длиной в сорок километров, даже укрепленный биополимером, обвалился бы в две секунды. Гайот играет роль якоря и даже принимает на себя часть нагрузки, однако большая часть острова находится на плаву. Безгосударство на три четверти состоит из воздуха: его «материк» – тонкая минерализованная пена, легче воды.
Воздух в пене находится под давлением вышележащих пород, а ниже уровня моря – окружающей воды. Он постоянно просачивается в атмосферу; воздушная струя из колодца – это объединенный поток с сотен квадратных метров, но то же, хоть и в меньшем масштабе, происходит повсюду.
Если Безгосударство не сдувается, как поврежденное легкое, не тонет, как размокшая губка, то лишь благодаря литофилам. Многие природные микроорганизмы выделяют газ, но, по большей части, такой, какой лучше не скапливать у себя под ногами, – метан или сероводород. Литофилы поглощают воду и углекислый газ (главным образом, растворенный), производят углеводороды и кислород (главным образом, нерастворенный), а поскольку углеводороды эти в основном «кислород-дефицитные» (вроде дезоксирибозы), то кислорода выпускается больше, чем вбирается углекислого газа, и давление еще возрастает.
Кроме сырья, для этого нужна энергия. Живущие в темноте литофилы надо кормить. Поглощаемые ими питательные вещества и выделяемые продукты включены в цикл, охватывающий рифы и околорифовые воды; в конечном итоге первоисточником остается солнце.
Вскоре поверхность стены уже шипела и пенилась, выплевывая в камеру мучнистые капли. До меня наконец дошло, как сильно я ошибался: погружение не имеет ничего общего с тем, что эдемисты называют «современным племенным сознанием». Смелость тут не самоцель. Смысл в том, чтобы ощутить самому живое дыхание камня, увидеть своими глазами, что такое Безгосударство, понять скрытый механизм, удерживающий его на плаву.
На краю экрана появилась рука Раджендры: он вставлял загубник и подключал воздух. Разумеется. Все это бурление означает, что вода близко. Он взглянул вниз на темный круг, который показался мне кипящим сернистым озером в вулканическом жерле, хотя на самом деле был прохладным и, скорее всего, ничем не пах. Здесь Манро прав: спускаться надо самому. Более того, воздушный ток на этой глубине должен быть слабее, поскольку значительный пласт газонасыщенной породы остался наверху. Раджендра легко приметит разницу – однако вид струящегося под давлением газа предполагает как раз обратное.
Камера погрузилась под воду, картинка задрожала и переключилась на меньшее разрешение. Даже в мутной, кружащейся воде я временами различал стенки туннеля, вернее – стену из бегущих по камню пузырьков. Смотреть было страшно, как будто кислота разъедает известняк прямо на глазах; но, опять-таки, будь я там, плыви я в этой воде, такое впечатление не возникло бы.
Разрешение снова упало, потом изменилась скорость съемки: картинка превратилась в серию быстро меняющихся застывших кадров, поскольку камера с трудом сохраняла резкость. Звук слышался достаточно четко, хотя я, вероятно, не различил бы помех за шумом ударяющих в маску пузырьков. Раджендра взглянул вниз: на экране появились десять тысяч кислородных жемчужинок, бегущих сквозь просвечивающую воду, и все не дальше его колен. Я подумал, что он делает резкий вдох, готовясь коснуться дна… и едва не выронил ноутпад.
Прямо в камеру смотрела вспугнутая алая рыбка. В следующее мгновение она исчезла.
Я обернулся к женщине за моей спиной.
– Вы видели?..
Она видела, но, похоже, вовсе не удивилась. У меня по коже побежали мурашки. Какой толщины камень под нашими ногами? Какова длина троса?
Раджендра вынырнул под островом. С губ его сорвался странный всхлип, который мог означать что угодно, от восторга до ужаса. Загубник сильно искажает звуки, и все, что я разобрал, – изумленное сопение. Он погружался в подземный океан, вода вокруг становилась все более прозрачной. В луче фонаря проплыла целая стайка бледных маленьких рыбок, за ней – метровый морской дьявол с застывшей улыбкой, процеживающей планктон. Я потрясенно поднял глаза от экрана. Не может быть, чтобы это все творилось у нас под ногами.
Лебедка остановилась. Раджендра поглядел вверх, на Безгосударство, покачал фонарь.
Камень скрывало молочно-белое клубящееся облако. Тонкие известковые частицы? Я опешил. Почему они не падают? Даже на череде неподвижных кадров было видно, что марево постоянно движется, мерно бьется о скрытый камень. Иногда нисходящая струя увлекала пузырьки газа на несколько метров вниз, но рано или поздно те снова взмывали к облаку. Раджендра ворочал непослушный фонарь, пытаясь направить луч в нужную сторону; мне на мгновение стало страшно, что он не справился, но тут усилия увенчались успехом.
Более сильная восходящая струя прозрачной воды ударила в млечное облако, и занавес на мгновение разошелся. Луч и камера запечатлели это событие, показав комковатую поверхность известняка, заросшую морскими уточками и бледными бахромчатыми анемонами. Следующий кадр был уже расплывчатым; белое марево еще не затянуло камень, но он пошел рябью, исказился рефракцией. В первую секунду мы видели его сквозь чистую воду, теперь – сквозь воду и воздух.
Под островом постоянно скапливается воздушная прослойка, подпитываемая сочащимся из каменной пены кислородом.
Раз есть воздух, то на поверхности воды возникают волны в привычном понимании этого слова. Каждая волна, ударяющая в рифы, порождает отголосок, который пробегает под островом.
Понятно, почему вода мутная. Подошву Безгосударства беспрерывно скребет огромный мокрый напильник. Волны размывают береговую линию, но они, по крайней мере, не захлестывают далеко. Здесь разрушение идет по всей площади суши, до самого гайота.
Я снова обернулся к женщине, знакомой Раджендры.
– Известковый детрит, крохотные частицы, должны терять воздух, плавучесть. Почему они не падают?
– Падают. Белое – это биоинженерные диатомеи. Они поглощают кальций из воды, связывают, потом поднимаются вверх и прилипают к камню, куда их прибивает волнами. Коралловые полипы в темноте не растут, и диатомеи – единственные, кто наращивает остров снизу, – Она улыбнулась своему пониманию: она видела это своими глазами, – Вот что удерживает остров: тонкая кальциевая дымка, тающая с глубиной, и триллионы крохотных организмов, чьи гены учат их, что с этим кальцием делать.
Лебедка начала сматываться. Никто ею не управлял – видимо, ныряльщик нажал кнопку, которую я не заметил, а может, она автоматизирована и все погружение рассчитано до минуты, чтобы уменьшить риск кессонной болезни. Раджендра поднес ладонь к камере и помахал нам. Послышался смех, шутки – настроение было совсем иным, чем когда я подошел.
Я спросил женщину:
– Ноутпад есть?
– В автобусе.
– Хотите коммуникационный пакет? Вы могли бы взять камеру.
Она обрадованно кивнула.
– Отлично! Спасибо! – И побежала за ноутпадом.
Камера стоила мне всего десять долларов, а вот разрешение скопировать пакет потянуло на две сотни. Впрочем, отказываться было поздно. Когда она вернулась, я подтвердил копирование, и машины обменялись инфракрасными сигналами. За следующие дубликаты ей пришлось бы платить, но переписывать и стирать программы можно бесплатно, передавая их следующим группам ныряльщиков.
Появился Раджендра. Он радостно вопил и, едва отцепив страховочный конец, побежал по равнине, как был, с аквалангом, потом согнулся пополам и рухнул ничком. Не знаю, переигрывал ли он – мне не показалось, что это в его характере, – однако, снимая акваланг, он улыбался, как влюбленный безумец, и трепетал всем телом.
Адреналин, да, но он нырял не только для сильных ощущений. Он вернулся на твердую почву… однако она никогда не будет для него прежней, теперь, когда он увидел, что под ней, проплыл под ее хрупким основанием.
Вот что объединяет жителей Безгосударства: не только сам остров, но и доподлинное знание, что они стоят на камне, который основатели выкристаллизовали из океана и который давно бы растворился обратно, если бы не постоянное поддержание. Милости природы тут ни при чем; сознательные человеческие усилия, взаимопомощь построили Безгосударство, и даже биоинженерную жизнь, которая его сохраняет, нельзя считать богоданной, неуязвимой. Баланс может разрушиться тысячей разных способов: появятся мутанты, искусственные жизненные формы вытеснятся природными, фаги уничтожат бактерий, климат изменится и покачнет экологическое равновесие. Весь невероятно сложный механизм нужно постоянно проверять. Его нужно понимать.
В конечном счете раздоры могут потопить остров в буквальном смысле. Пусть желание жителей Безгосударства удержать страну от раскола еще не гарантирует гармонии, но, возможно, сознание, что то же может случиться с землей под их ногами, помогает сохранять бдительность.
И если наивно считать это понимание некоей панацеей, оно, безусловно, имеет преимущество над всякой навязанной мифологией национального.
Все правильно.
Я переписал память камеры в ноутпад, чтобы получить большее разрешение, а когда Раджендра чуть-чуть успокоился, спросил, позволит ли он использовать съемки в передаче. Он согласился. Определенных планов у меня не было, но, по меньшей мере, можно вставить этот метраж в интерактивную версию «Вайолет Мосалы».
Я двинулся к трамвайной остановке, Манро пошел со мной, по-прежнему неся под мышкой сложенный мольберт и рулон с картиной.
Я робко сказал:
– Может быть, попробую сам, когда закончится конференция. Прямо сейчас это слишком… сильно. Не хочется отвлекаться. Надо работать.
Манро прикинулся удивленным.
– Дело ваше. Здесь можно ни перед кем не оправдываться.
– Да-да, конечно. Я умер и попал на небо.
На остановке я нажал кнопку вызова; автомат сообщил, что придется подождать десять минут.
Манро какое-то время молчал. Потом спросил:
– Полагаю, у вас есть досье на каждого участника конференции?
Я рассмеялся.
– Нет. Но, думаю, ничего существенного я не упускаю. Мне безразлично, кто кого трахает и кто у кого крадет гениальные мысли.
Он весело нахмурился.
– Мне тоже. Просто хотелось бы узнать, правдив ли один слух про Вайолет Мосалу.
Я замялся.
– Какой слух? Их много.
Прозвучало жалко – лучше бы я сразу сознался, что не понимаю, о чем он.
– Но серьезный ведь только один?
Я пожал плечами. Манро обиделся, как будто я что-то утаиваю, а не просто скрываю невежество.
Я сказал честно:
– Вообще-то Вайолет Мосала не открывает передо мной душу. Похоже, мне повезет, если за всю конференцию я достаточно поснимаю ее на людях. Даже если придется следующие шесть месяцев бегать за ней по Кейптауну, чтоб набрать хоть какого-то материала.
Манро довольно кивнул, словно циник, чье мнение только что подтвердилось.
– По Кейптауну? Хорошо. Спасибо.
– За что?
Он сказал:
– Я ни на минуту не поверил – и просто хотел убедиться, услышать от человека, который знает наверняка. Вайолет Мосала – нобелевская лауреатка, вдохновительница миллионов, Эйнштейн двадцать первого века, создательница ТВ, которая, скорее всего, окажется успешной… «бросает» родину – как раз когда мир в Натале вроде бы наконец установился – не ради Калтеха, не ради Бомбея, не ради ЦЕРНа, не ради Осаки… но ради нищего Безгосударства?.. Да ни в жисть.
 | Грег Иган. Отчаяние |
Электронная книга: Грег Иган. Отчаяние