Джон Катценбах — американский писатель, сценарист, дважды номинант премии «Эдгар», которой отмечаются лучшие авторы детективного жанра; в прошлом — судебный репортер в Майами. Сейчас на его счету 12 романов, пять из них экранизированы.
Что бы вы сделали, если бы ваша дочь стала объектом домогательств опасного психопата? Как далеко способны вы сами зайти, чтобы уберечь ее от беды?.. Университетский профессор Скотт Фримен случайно находит у дочери записку от неизвестного поклонника — пылкое признание, заверения в вечной любви… чересчур настойчивые, пожалуй. Человек уравновешенный, рациональный, к тому же отнюдь не рохля, профессор не склонен делать из мухи слона и все же не находит себе места от беспокойства. Как вскоре выясняется, не зря… Страшная в своей обыденности история об одной-единственной, но фатальной ошибке. История любви и смерти.
Глава из книги:
Эшли отошла от окна с осторожностью, которая в последние две недели стала для нее уже привычной. Она не знала, что происходит с тремя близкими ей людьми, так как была целиком поглощена собственными переживаниями, — она почти постоянно чувствовала, что за ней следят. Но всякий раз, когда ее охватывало это ощущение, никаких реальных поводов она не видела. Когда она внезапно оборачивалась по дороге в университет или на работу, то натыкалась лишь на неприятно удивленные взгляды идущих сзади людей. У нее вошло в привычку заскакивать в вагон метро в последний момент перед тем, как двери закрывались, и внимательно разглядывать всех пассажиров, словно пожилая дама, читающая «Бостон геральд», или рабочий в потрепанной шапочке команды «Ред сокс» могли оказаться ловко замаскировавшимся О’Коннелом. Дома она подкрадывалась к окну и внимательно оглядывала улицу в обоих направлениях. Перед выходом из дому она прислушивалась, не раздастся ли какой-нибудь подозрительный шорох за дверью. Она старалась всякий раз менять маршрут, даже направляясь в ближайший магазин или аптеку. Она купила телефон с определителем вызывающего абонента и расспрашивала соседей, не замечали ли они чего-либо необычного и не видели ли около дома парня с внешностью Майкла О’Коннела. Однако никому из них не попадались молодые люди, которые вели бы себя подозрительно.
Но чем больше Эшли убеждала себя, что преследование ей только мерещится, тем сильнее она ощущала, что О’Коннел где-то рядом.
Не было никаких несомненных доказательств его присутствия, но тысяча мелочей указывала на то, что он не хочет оставить ее в покое. Однажды, вернувшись домой, она обнаружила, что кто-то нацарапал на ее дверях букву «X» перочинным ножом или просто ключом; в другой раз ее почтовый ящик был открыт, а все присланные ей счета, рекламные проспекты, каталоги и прочая макулатура были разбросаны по всему вестибюлю.
Вещи на ее рабочем месте в музее стали менять свои места. Сегодня телефонный аппарат находился справа от нее, завтра — слева. Однажды утром она обнаружила, что заперт верхний ящик ее письменного стола. Сама она никогда его не запирала, потому что в нем не было ничего ценного.
И дома, и на работе время от времени звонил телефон, но после одного-двух звонков замолкал. Когда она снимала трубку, слышался обычный гудок. Номера́ на определителе абонента либо не высвечивались, либо ничего ей не говорили. Несколько раз она набирала комбинацию *69, чтобы определить номер телефона, с которого поступил вызов, но слышала только сигнал «Занято» или шумы на линии. Эшли не знала, что со всем этим делать. В ежедневных разговорах с Салли или Скоттом она рассказывала им кое о каких инцидентах, но не обо всех, потому что некоторые были настолько странными, что в них просто невозможно было поверить, другие казались обыкновенными нарушениями порядка вещей, которые случаются сплошь да рядом. Так, однажды один из преподавателей не смог получить по электронной почте текст ее работы; иногда ее компьютерные файлы были по непонятной причине заблокированы. Службе технической поддержки колледжа с большим трудом удавалось разблокировать их. Эшли подозревала, что все это дело рук О’Коннела, но уверенности у нее не было. Неуверенность вызывала досаду, сменявшуюся гневом.
Она говорила себе, что он дал обещание не преследовать ее больше, однако чем дальше, тем меньше она этому обещанию верила.
В ожидании пакета от профессора Бэрриса Скотт провел бессонную ночь. Мало найдется вещей более губительных для научной карьеры, чем обвинение в плагиате. Скотт понимал, что действовать надо быстро и эффективно. Первым делом он отыскал в подвале дома коробку со всеми записями, касающимися его статьи в «Журнале американской истории». Затем отправил электронной почтой письма двум студентам, помогавшим ему три года назад подыскать материал и цитаты для статьи. На его счастье, у него сохранились их адреса. Скотт не сообщил им о выдвинутом против него обвинении и написал только, что один из его коллег-историков заинтересовался его статьей и ему может понадобиться их помощь для восстановления кое-каких деталей работы над нею. Он решил, что не помешает, если студенты будут готовы ответить на возможные вопросы.
Больше он пока ничего не мог сделать.
Курьер с большим конвертом прибыл, когда Скотт находился в своем кабинете в колледже. Он расписался и надорвал конверт, но в эту секунду зазвонил телефон.
— Профессор Фримен?
— Да. С кем я разговариваю?
— Это Тед Моррис из газеты колледжа.
Скотт секунду-другую помолчал, собираясь с мыслями.
— Вы учитесь в одной из моих групп, мистер Моррис? В таком случае…
— Нет-нет, сэр, не учусь.
— Вы знаете, я сейчас очень занят. А что у вас за дело?
Последовала нерешительная пауза, затем студент сказал:
— К нам поступил один сигнал, точнее, заявление, и я звоню, чтобы проверить его.
— Сигнал?
— Ну да.
— Какой сигнал? Ничего не понимаю, — сказал Скотт, хотя сразу догадался, что это значит.
— В заявлении говорится, сэр, что в колледже произошло нарушение — как бы лучше выразиться? — научной этики и что вы связаны с этим делом. — Тед Моррис старательно подбирал слова.
— От кого поступил этот сигнал?
— Это имеет значение?
— Возможно, имеет.
— Насколько я знаю, от недовольного чем-то аспиранта какого-то южного университета. Более точной информации у меня нет.
— Что-то я не помню никаких аспирантов на юге, — ответил Скотт нарочито небрежно. — А недовольство, к сожалению, возникает время от времени практически у всех аспирантов. Это, можно сказать, неизбежно — вам так не кажется, Тед? — Он обратился к студенту по имени, чтобы подчеркнуть разницу в их статусе, напомнить Моррису, что тот разговаривает с авторитетным и влиятельным лицом.
Однако, к его досаде, на Морриса это не произвело особого впечатления.
— Но, профессор, вопрос ведь очень простой. Обвинил ли вас кто-нибудь…
— Никто меня ни в чем не обвинял. По крайней мере, мне об этом ничего не известно, — поспешно прервал его Скотт. — Я не допускаю ничего такого, что не укладывалось бы в понятие обычной академической кухни… — Он перевел дыхание. Было понятно, что Тед Моррис записывает каждое его слово.
— Понимаю, профессор. Обычная академическая кухня. Тем не менее мне, наверное, придется зайти к вам, чтобы переговорить с вами лично.
— Сейчас я очень занят. У меня приемные часы по пятницам, вот тогда и приходите.
У него будет в запасе несколько дней.
— Понимаете, профессор, у нас тоже сроки…
— Ничем не могу помочь. И к тому же, как я убедился на собственном опыте, поспешность всегда приводит к путанице и грубым ошибкам. — Скотт, конечно, сгущал краски, но ему обязательно надо было отделаться от назойливого студента.
— Ну, в пятницу так в пятницу. Только вот еще что, профессор.
— Да? Слушаю вас, Тед, — произнес Скотт как можно более снисходительно.
— Я хочу предупредить вас, что являюсь внештатным корреспондентом «Бостон глоуб» и «Таймс».
Скотт чуть не задохнулся.
— Это замечательно! — воскликнул он, выразив голосом максимум энтузиазма. — У нас в колледже найдется много такого, что может заинтересовать эти газеты. Так, значит, до пятницы.
Скотт надеялся, что говорил достаточно темно и уклончиво и его собеседник дождется пятницы, чтобы прояснить этот вопрос, прежде чем давать в какую-либо из газет материал, который разом погубит его научную карьеру.
Скотт положил трубку. Никогда бы он не подумал, что разговор со студентом может так его напугать — нет, привести в ужас. Затем он углубился в бумаги, присланные Бэррисом, и тревога его только усилилась.
Хоуп зашла в женский туалет рядом с приемной комиссией, так как это было единственное место на территории школы, где она могла побыть какое-то время без свидетелей. Как только дверь за ней закрылась, она разразилась неудержимыми отчаянными рыданиями.
Деканат получил по электронной почте анонимное обвинение против нее, в котором утверждалось, что Хоуп приставала к пятнадцатилетней школьнице в укромном углу женской раздевалки, когда та в одиночестве переодевалась после тренировки. В обвинении говорилось, что Хоуп гладила грудь и промежность девушки и убеждала ее в преимуществах однополой любви. Школьница отвергла домогательства Хоуп, и та якобы пригрозила ей неприятностями в учебе, если она пожалуется администрации школы или своим родителям. В заключение анонимный автор советовал администрации «принять необходимые меры», чтобы избежать судебного разбирательства и, возможно, уголовного преследования. Поступок Хоуп классифицировался как попытка «варварского» изнасилования и «вопиющее злоупотребление служебным положением».
Все это было чистейшей клеветой, ничего подобного никогда не происходило. Однако Хоуп сомневалась, что установление правды может хоть как-то помочь ей лично.
Откровенное выпячивание такого рода подробностей апеллирует к низменным инстинктам, побуждая людей домысливать худшее и строить самые дикие и необоснованные предположения.
Не имело никакого значения, что Хоуп даже не догадывалась, о какой именно школьнице шла речь, что она из предосторожности взяла за правило заходить в женскую раздевалку при спортзале только в сопровождении других сотрудниц школы, что она держалась с монашеской целомудренностью, если в ситуации можно было усмотреть хотя бы намек на сексуальный интерес, и никогда не афишировала свои отношения с Салли.
Анонимный характер послания тоже ничего не значил. Слухи и измышления все равно разнесутся по школе, и все будут гадать, с кем из школьниц это произошло, а не о том, происходило ли это на самом деле. Ничто не обладает такой взрывной силой в школах для подростков, как обвинение в сексуальном домогательстве. Хоуп знала, что и к выдвинутым против нее обвинениям никто не отнесется разумно и взвешенно, а тот факт, что в разговоре с деканом она начисто их отмела, не играет никакой роли. Ей уже мерещились митинги и речи, газетные статьи и демонстрации протеста у ворот школы. Беспокоила ее также возможная реакция в том районе, где они с Салли жили. Не исключено, что другие женщины, образовавшие аналогичные пары, будут публично возмущаться ее предполагаемым неблаговидным поведением, опасаясь за собственную репутацию. Хоуп подозревала, что выбраться из этой передряги без потерь ей не удастся.
Подойдя к раковине, она умылась холодной водой, словно пыталась смыть то, что должно было случиться. Ее ужасала перспектива оказаться в центре всеобщего внимания и потерять доверие школьниц, завоеванное многолетним трудом.
— Все это ложь, — сказала она старшему преподавателю Митчеллу. — Ничего подобного не происходило. Но как я могу доказать свою невиновность, если здесь нет ни имен, ни чисел, ничего конкретного?
Митчелл отнесся к ней с сочувствием и согласился до поры до времени не предавать обвинение гласности, но добавил, что обязан доложить о нем директору школы и, возможно, председателю попечительского совета. Хоуп хотела возразить, что это неизбежно породит слухи, но поняла, что тут она не в силах что-либо сделать. Митчелл посоветовал ей работать, как прежде, пока не появится какая-либо дополнительная информация.
— Продолжайте тренировать команду, Хоуп, — сказал он. — Добейтесь ее победы в лиге. Проводите необходимые консультации со школьницами, только… — Тут он запнулся.
— Только что?
— Только при открытых дверях.
Глядя в зеркало на свои покрасневшие глаза, Хоуп подумала, что за всю свою жизнь никогда еще не оказывалась в столь уязвимом положении. Мир, казавшийся ей таким надежным, стал вдруг невероятно опасным.
Салли лихорадочно пыталась найти смысл в документах, которые читала; у нее было ощущение, что температура воздуха в комнате непрерывно возрастает, пот катился с нее градом.
Было ясно, что кто-то взломал пароль ее электронной почты и произвел опустошения в счете ее клиентки. Она не могла простить себе, что не придумала пароль посложнее, чтобы его невозможно было разгадать. Дело о разводе, которое Салли вела, она также, не мудрствуя лукаво, закодировала как «СУДРАЗВОД». Связавшись с сотрудниками безопасности банков, получивших переводы предположительно с неприкосновенного счета ее клиентки, Салли удалось вернуть бо́льшую часть денег или хотя бы заморозить их, сделав недоступными для посторонних лиц. Банки согласились установить электронные метки на некоторые счета, чтобы проследить, кто попытается перевести с них деньги через компьютер или лично. Но не все ее манипуляции были успешны. Некоторые суммы после серии головокружительных скачков из одного банка в другой исчезали в банках офшорных зон, куда Салли не могла получить доступа. Когда же она обращалась в эти банки со своей историей о краже пароля, они относились к ней менее доверчиво, чем она ожидала.
У нее мелькнула мысль, что не мешает нанять адвоката для самой себя, но она решила с этим подождать. Вместо этого Салли перевела на счет клиентки всю сумму, оставшуюся от кредита на оплату дома, в котором они с Хоуп жили. Тем самым и она, и ни о чем не подозревавшая Хоуп влезли в значительные долги. Понадобится несколько месяцев, чтобы восполнить этот ущерб, но хотя бы на данный момент ей удалось избежать полного краха.
Салли тщательно продумала ответное письмо в адвокатскую ассоциацию. Перечислив некоторые из транзакций, произведенных неизвестным лицом, она сообщила, что восполнила счет клиентки из собственных средств, а также с помощью сотрудников банка обезопасила счет от дальнейших электронных посягательств. Она выразила надежду, что это приостановит прокурорское преследование или расследование со стороны адвокатуры штата до тех пор, пока она не выявит злоумышленника. Она хотела задать вопрос, кто именно подал жалобу в адвокатскую ассоциацию, но поняла, что ей не раскроют имени, пока не займутся исследованием вопроса. Ей придется какое-то время оставаться в неведении.
В своей юридической практике Салли не прибегала к жестким мерам. Ей больше удавалась роль посредника, добивающегося согласия сторон. Она всеми силами старалась достичь компромисса.
Вид распечатанных мошеннических транзакций, которыми был завален ее стол, повергал ее в отчаяние. «Нужно поистине ненавидеть меня, — подумала она, — чтобы совершить подобное».
В связи с этим возникал вопрос, на который ей даже не хотелось искать ответа, потому что, занимаясь адвокатской практикой, и в особенности делами о разводах, об опеке и о мелком жульничестве, невозможно не нажить врагов. Большинство их лишь шлют проклятия и жалуются. Но некоторые идут дальше.
«Кто же на этот раз?» — думала она.
Уже много месяцев она не слышала в свой адрес угроз — по крайней мере таких, которые стоило бы воспринимать всерьез. Мысль о том, что кто-то затаил на нее злобу и терпеливо выжидал момента для атаки, заставила ее прикусить нижнюю губу.
Откинувшись в кресле, Салли подумала, что придется рассказать о случившемся Хоуп. Ей этого совсем не хотелось. Отношения между ними и без финансовых затруднений были достаточно напряженными.
Надо бы сообщить о произошедшем полиции — ведь, как-никак, совершена кража. Однако звонить в полицию у Салли желания тоже не было, и большинство других адвокатов на ее месте чувствовали бы то же самое. Пока она не получила более или менее ясного представления о том, кто это сделал и зачем, ей не хотелось бы привлекать сыщиков, которые станут рыться в ее бумагах. Сначала лучше было бы разобраться в этом самой.
Взяв портфель, она до отказа набила его бумагами, встала и быстро вышла из комнаты, схватив по пути пальто. Контора уже опустела, Салли заперла ее, спустилась по лестнице и вышла на улицу. На мгновение ее пронзил холод, все слегка закружилось перед ее глазами, и она даже не сразу вспомнила, где припарковала машину. Ее охватило чувство, близкое к панике. Салли сделала резкий вдох, сжав руки в кулаки, и вдруг почувствовала острую боль. Сердце колотилось в груди, в висках стучало. Она оперлась рукой о стену, чтобы не потерять сознание.
«Возьми себя в руки, — приказала она себе, — соберись и действуй осмысленно!»
Автомобиль ее находился там же, где всегда, — на стоянке. Салли застегнула пальто и восстановила дыхание. Тяжесть в груди и в желудке уменьшилась. Но теперь у нее появилось ощущение, что рядом кто-то есть. Она резко обернулась, но увидела лишь несколько студентов, выходящих из кафетерия. На главной улице города транспортный поток. Все как всегда. Около старого театра на противоположной стороне улицы остановился автобус, свистнув воздушными тормозами. Насколько она могла видеть, все шло своим обычным чередом. Всё в порядке, на своем месте, нормально.
Не считая того, что все было в беспорядке, перепутано и ненормально.
Глубоко вздохнув еще раз, Салли твердым шагом направилась к стоянке. Ей хотелось кинуться бегом, но она сдерживалась и старалась не ускорять шаги. Вечерняя темнота сгущалась вокруг нее, и лишь тусклый свет уличных фонарей и витрин магазинов давал какое-то убежище от наступающей ночи.
* * *
— Знаете, несмотря на это так называемое разрешение со всеми подписями, мне не очень-то хочется пересказывать вам то, что мне сообщили конфиденциально.
— Конечно, это ваше право. В вашем положении это совсем непросто, — подхватил я, изображая полное понимание и согласие, но стараясь в то же время внушить ему нечто прямо противоположное.
— В самом деле?
Психолог был маленький и какой-то с виду проказливый. Тронутые сединой вьющиеся волосы топорщились непослушными прядями, создавая впечатление, что они прикреплены к неординарным идеям, конфликтующим друг с другом в его черепной коробке. Вдобавок он носил очки, делавшие его немного похожим на жука, да и манеры у него были чудаковатые. Высказав какую-либо мысль, он еще какое-то время помахивал рукой, словно запечатлевая сказанное в воздухе.
— В конце концов, — произнес он, — я не уверен, что воздействие, оказанное О’Коннелом на этих людей, полностью исчерпало свои возможности.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил я.
Он вздохнул:
— Я думаю, что их встречу с ним можно, помимо всего прочего, уподобить автокатастрофе — по вине нетрезвого водителя, например. В тот момент они пережили испуг, растерянность, возмущение — все, что хотите. Но последствия катастрофы будут сказываться еще много лет, может быть до самой смерти. Их жизнь изменилась. Им предстоит еще долго копаться в обломках и страдать. Вот что мы имеем в данном случае.
— Но…
— Я не уверен, что имею право говорить об этом, — бросил он. — Некоторые вещи, произнесенные в этом кабинете, должны оставаться в тайне, даже если я и помогу вам с вашей книгой. Но и в этом я не уверен. Этот вопрос надо как следует продумать. И чего мне уж совсем не хочется — так это ляпнуть что-нибудь такое, из-за чего мне потом пришлют повестку в суд или явится парочка детективов типа лейтенанта Коломбо в плохо сидящих костюмах и начнут строить из себя дурачков. Так что извините.
Я вздохнул, не зная, злиться на него или отнестись к его принципам с уважением. Он широко улыбнулся и развел руками.
— Ну ладно, — сказал я. — Но чтобы моя поездка к вам не была совсем уж напрасной, может быть, вы просветите меня насчет неизлечимой любви О’Коннела к Эшли?
Психолог фыркнул, неожиданно рассердившись:
— Любви? Господи, да какое отношение ко всему этому имеет любовь? Психологический портрет Майкла О’Коннела исчерпывается одним словом: одержимость.
— Ну да, — отозвался я, — это вроде бы ясно. Но чего именно он добивался, что им двигало? Это нельзя назвать желанием, страстью или стремлением к наживе. И вместе с тем, исходя из того, что мне известно, можно сказать, что все это присутствовало. — Он откинулся на спинку кресла, затем резко подался вперед. — Вы хотите получить конкретный и однозначный ответ, а это невозможно. При ограблении банка или нападении на продавца в ночном магазине цель ясна, как, в общем-то, и при торговле наркотиками. То же самое можно сказать о серийных убийствах или повторных изнасилованиях. Все эти преступления нетрудно охарактеризовать. В данном же случае не так. Любовь, о которой твердил Майкл О’Коннел, была преступлением против личности. И значит, преступлением гораздо более серьезным и разрушительным.
Я кивнул и хотел было продолжить разговор, но он отмахнулся от меня уже знакомым мне жестом.
— Вам не следует забывать еще одну вещь, — произнес он, поколебавшись. — Майкл О’Коннел был… — он глубоко вздохнул, — непреклонен и безжалостен.
 | Джон Катценбах. Фатальная ошибка |