Октябрь в тот год выдался холодный, к тридцатому числу везде лежал уже снег, молодой и чистый.
Дорога в аэропорт всегда полна тревоги — паспорт, билеты, такси приезжает с опозданием и вязнет в пробке. Господи, зачем я вообще лечу.
— Хватит ныть, — сказал шеф.— Почему я должен тебя уговаривать? Мне сейчас больше некого послать. Это просто визит вежливости, только и всего. От тебя ничего не требуется. Раздавай визитные карточки и улыбайся. Съездишь на плантацию и посмотришь, как растут апельсины. Между прочим, полезное зрелище для фруктового брокера. Кто бы мог подумать, что ты такая паникерша.
— Зима-то, а? — с радостным возмущением спросил таксист, выдергивая из багажника ее маленький чемодан. — А летите куда? В теплые хоть края?
— В Касабланку.
Таксист кивнул равнодушно и нырнул назад, в теплую машину. Кажется, он и не расслышал ответа.
Рейс был непрямой, с пересадкой в Париже, и три с половиной часа она просидела в транзитной зоне аэропорта Шарль де Голль над чашкой остывшего капучино, старательно отворачиваясь от парфюмерного дьюти-фри, думая — увидеть Париж и умереть. Командировочных хватило бы на четыре флакона духов. Может быть, на пять. Забрызганные дождем стеклянные стены показывали безликий асфальт летного поля.
Посадочный талон обещал, что это не навсегда. Шарль де Голль очень скоро передаст ее заботам Мухаммеда Пятого.
Поздним вечером в туалете аэропорта Мухаммед Пятый она переоделась, прижав чемодан коленом к стенке тесной кабинки. Сняла пальто и сапоги. Царапая руку острыми краями молнии, вытащила сандалии. В зеркале над шеренгой фарфоровых умывальников она увидела свое лицо — испуганное и зимнее, и подумала: мне здесь не место. Они сразу поймут, что меня послали по ошибке. Случайно. Я только все испорчу.
В зале прилета топтался хмурый марокканец с табличкой, на которой ее имя написали на французский манер, Mademoiselle Catherine, а фамилию переврали. К счастью, водитель не говорил по-английски, так что она просто отдала ему бумажку с гостиничной бронью и после сорок минут молча сидела у него за спиной, сложив руки на коленях. Город, встречи с которым она боялась, обиженно спрятался в темноте, за высаженными вдоль шоссе шеренгами пыльных пальм, и только воздух — влажный, густой, сладкий — бесстыдно переливался через полуоткрытое пассажирское окно.
Отель оказался маленький и сонный: сумрачное прокуренное лобби, крошечная стойка администратора под бильярдным зеленым абажуром, пустые ячейки для писем, красный вытертый ковролин.
Французский бордель, подумала она с восторженным злорадством, и страх наконец немного отпустил ее. Скучный портье выдал ей ключ от номера и конверт. «From your friend», — сказал он равнодушно. «I have no friends here yet», — ответила она, но на конверте снова стояло ее имя.
В номере ждала белая двуспальная кровать, уснувший слепой телевизор на стене и крошечная ванная, где остро пахло недавней дезинфекцией. В мини-баре нашелся пакетик фисташек и треугольная швейцарская шоколадка. Покончив с ними, она обнаружила четыре игрушечные бутылочки: водку, виски, коньяк и красное вино — и выпила их все, одну за другой.
«Chere Catherine, — гласило письмо, добытое из конверта. — Добро пожаловать в Касабланку. Надеюсь, путешествие было не очень утомительным. Я приеду за Вами утром, в половине одиннадцатого. Sincerement, Мустафа Агрини».
Перед сном она растолкала балконные двери, чтобы выкурить сигарету. Где-то внизу, во мраке, шевелился и дышал невидимый океан. Как это на тебя похоже, сказала она шефу, сидя по-турецки на полу у балконного порога и задирая лицо к небу. Запихнуть меня в самую подозрительную гостиницу. В идеальную декорацию для нуар-детектива: жуткий этот бордовый плюш. Портье с сутенерской рожей. Из гостей — кенийская сборная по футболу и я. Но при этом доплатить за ocean view.
Вернуть раздвижную панель на место не удалось — осталась щель, широкая, сантиметров в пять. Три звезды, подумала она, уже совершенно успокоенная, погружаясь в крахмальный гостиничный сон. Ну еще бы.
Утром оказалось, что отель стоит боком к горизонту, и прямо под ним, метрах в пятидесяти, начинается и длится, докуда хватает взгляда, бесконечный океанский берег, плоский и гладкий, как край японского настольного садика. Что ранним октябрьским утром над Касабланкой нет солнца, а только туманное марево, мутная молочная дымка.
Она надела купальник, спрятала его под сарафаном, украла из ванной полотенце. К черту завтрак. К черту октябрь. Вот он, под ногами, Атлантический океан. Сейчас половина девятого; в ее распоряжении целых два часа. Спустя два часа все узнают, что она самозванец. Что они зря все это затеяли: bed & breakfast, хмурого водителя с табличкой, письмо на дорогой бумаге. Надо спешить.
У портье было вчерашнее, помятое лицо. «Bonjonr, Mademoiselle», — тревожно сказал он, когда она остановилась посреди тесного лобби в своем сарафане, с завязками купальника, торчащими на затылке. Должен быть второй выход. Не может быть, чтобы нельзя было выйти к океану.
— Mademoiselle! — вскричал портье, когда она нашла дверь. Стеклянную, в мутных соленых брызгах.
Снаружи дожидался воздух, сырой и теплый, не осенний, африканский. Уже ясно было, что дело проиграно, что ничего не выйдет, но она все равно шагнула вперед, словно за спиной у нее не кричали, и остановилась только после того, как ей преградили путь и заговорили на плохом английском — нельзя, not allowed, не принято, это бизнес-район, Mademoiselle, здесь не Агадир. Здесь не курорт.
До плоских ласковых волн оставалось метров тридцать. Она могла бы вырваться и добежать, могла бы успеть, но увидела себя их глазами. Нелепая белая курица в идиотских пляжных тесемках. Оскорбляющая приличия. Она задохнулась, и сникла, и послушно повернула назад. Портье был так счастлив, что всем своим видом обещал ни словом, ни жестом не вспоминать об ужасном ее проступке. Притвориться, что вообще не помнит, кто она такая.
Она поднялась в номер, стянула купальник и швырнула его назад, в чемодан, и еще полчаса стояла на балконе, вдыхая соленую влагу. Широкий ровный берег постепенно заполнялся детьми, играющими в футбол, утренними бегунами. Купальщиков действительно не было, ни одного.
Мустафа ждал снаружи, на безопасном расстоянии от потрепанного входа. Росту в нем оказалось метра два.
Она приблизилась, смятенно раздумывая, насколько крепкое рукопожатие может себе позволить, но вместо этого он наклонился и легко поцеловал воздух возле левой ее щеки и правой.
Глаза у него были очень светлые, голубые. И совершенно седые волосы.
— Катрин, — сказал он, улыбаясь. — Кто выбирал для вас отель? На Boulevard de la Cor niche столько чудесных мест, а вы остановились здесь?
Касабланка глядела из-за его плеча — большая, белая, еще нежаркая, уже проснувшаяся.
— Сначала работа, — сказал Мустафа, когда они сели в машину. — Вам нужно познакомиться с экспортерами, а после я отвезу вас в Марину, в порт, и там мы пообедаем.
И все вернулось — острый приступ паники и режущий, волчий голод. Время истекало. Никто не станет угощать ее обедом после встречи с проклятыми экспортерами. Ее посадят в такси и отправят назад, к помятому укоризненному портье. Или просто сразу отвезут в аэропорт. Город, плывущий мимо за тонированными стеклами, мгновенно почувствовал перемену и снова рассерженно повернулся спиной, как женщина, на которую не обращают внимания.
Встреча ей не запомнилась совсем. Десяток улыбающихся лиц, галстуки, вежливые вопросы — вы впервые в Касабланке? О, Москва? Там уже, наверное, очень холодно? Спустя час под ее правой ладонью выросла стопка визитных карточек, похожая на неполную колоду карт, и все было кончено. Она выпала из стеклянных дверей офисного здания, как помилованный из зала суда, и застыла. От утренней дымки не осталось и следа. Над головой разверзлась торжествующая лазурь, солнце глядело из зенита, и Casa Blanca, город белых домов, наконец смягчился и показал ей свой ослепительный жемчужный бок.
— В нашей стране никто не заставляет хорошеньких женщин долго говорить о делах, — смеясь, сказал Мустафа и распахнул перед ней пассажирскую дверь.
Avenue du Phare, с восторгом читала она теперь, вертя головой. Avenue de I'Armee Royale, Avenue de Nice, Rue de la Reunion. Плоские, никогда не знавшие снега крыши, светлые стены, растрепанные худые пальмы, похожие на метелки для пыли. Рассыпанные плотно, до горизонта, невысокие кубики домов, словно кто-то вырезал их из бумаги и не стал раскрашивать, потому что краскам все равно не устоять перед африканским солнцем и просоленными ветрами, дующими с Атлантики.
Бугенвиллея роняла на скатерть лиловые цветы. Официант принес булочки, сливочное масло с травами, миску огромных вяленых маслин и две дюжины скрипучих устриц на ледяной крошке.
— Вы любите устриц?
О, какие бездны смелости и куража открываются в человеке, которому больше не угрожают неведомые экспортеры. В самозванце, которого не раскрыли. Такого храбреца невозможно напугать устрицами.
Она съела все булочки, все маслины и десять устриц из двенадцати.
Кажется, да. Кажется, я люблю устриц.
— Здесь прекрасно готовят рыбу, помочь вам выбрать?
На укрытой пальмовыми листьями тележке привезли разноцветных, серебристых и розовых спящих рыб, и она оглядела их без радости — советская девочка, отравленная ассортиментом магазина «Океан». И вместо горячего попросила еще дюжину устриц. И белого вина. Прежде чем отдать официанту тарелку, она украла крупную, почти с ладонь, пустую раковину, завернула в салфетку и спрятала в сумку.
А после до самого вечера Касабланка вертелась перед ней, кокетливая и многоликая, поворачиваясь то одной стороной, то другой, примеряя маски, под которыми трудно было определить, какова она на самом деле. Старый магрибский город Ад-Дар-эль-Беида спрятал даже собственное имя внутри испанского перевода, а сам весь, целиком, укрылся в Медине — в некрасивой, облезлой Медине с улицами узкими настолько, что не проехать машине, с наползающими друг на друга рассыпающимися домами, похожими на мятые картонные коробки. Чтобы защитить от досужих взглядов свое неказистое, ветхое сердце, этот город сто лет назад выстроил муляж, обманку, Медину новую — ненастоящую, туристическую, с каменными арками и широкими чистыми проездами, и отдал туда все свое серебро и ковры, и медные долгоносые чайники, и тяжелые керамические блюда. Развесил легкие платья — галабеи, разложил по прилавкам жесткие расшитые бисером туфли и мешочки с мятным чаем. Застелил столики в ресторанах льняными накрахмаленными скатертями и выучился готовить европейские блюда. Лишь бы его оставили в покое.
Касабланка, арабский город в Северной Африке с испанским именем и французскими названиями улиц, где в конце двадцатого века прямо на берегу океана построен огромный, словно крепость, новодел — Великая мечеть с двухсотметровым гранитным минаретом, протянутым к небу, как огромный палец, стеклянным залом для молящихся и раздвижной гидравлической крышей. Где белые мерседесы-такси толкаются на перекрестках с ослиными повозками, где суд называется Tribunal de premiere instance, почтамт — Bureau de poste, а городской рынок — Marche Central.
Город, который невозможно увидеть и понять за сутки, который весь остается за кадром, даже если смотреть на него во все глаза, подобно своей голливудской копии, снятой в павильоне на фоне картонных декораций. Большая иллюзия, прекрасная и призрачная, огромный белый маскарадный костюм, под которым еще один, и еще один, и еще.
Солнце покраснело и утомленно нырнуло в океан. В честь грустного Хамфри Богарта и молоденькой Ингрид Бергман она даже хотела заказать за ужином коньяк и сигару, но не решилась.
— Все-таки странно, что вы не в «Хилтоне», — сказал Мустафа, останавливая машину у облупленного отельного крыльца.
— Ничего. Когда-нибудь я буду и в «Хилтоне» тоже.
У самых ступенек он положил ей ладони на плечи — тяжело, без утренней невесомой деликатности.
— Катрин. Сколько вам лет?
(Если бы надо было выбирать, я хотела бы быть Богартом, а не Бергман.)
— Двадцать четыре. А вам?
— Шестьдесят девять.
Она улыбнулась.
— Я должен был попытаться, — сказал он без смущения.
Выдавая ей ключ от номера, портье взглянул на нее с упреком, словно страдающий отец. Кенийские футболисты, развалившиеся по диванам в сумрачном лобби, влажно глядели поверх дымящихся пепельниц.
Наутро она улетела в Сус, на апельсиновые плантации, о которых почти ничего не запомнила с беспечной расточительностью двадцатилетних, которым кажется, что всякое впечатление в жизни можно повторить не однажды.
Устричная раковина с крошащимися острыми краями много лет лежала у нее на полке в книжном шкафу, пока не потерялась во время очередного переезда.
В Марокко она побывала еще раз, спустя десять лет, но в этот раз оказалась в курортном Агадире, жила в скучной пятизвездочной гостинице с мраморным холлом, каждое утро ходила на пляж, оставляла на подушке два доллара для горничной, да и устриц не было — оказался не сезон.
(с) Яна Вагнер