Рядом со мной усаживается огроменный верзила. Он настолько большой и страшный, что, вероятно, время от времени вызывает полицию, увидев собственное отражение в зеркале. Я откладываю в сторону «Божественную комедию» Данте, но, к сожалению, не успеваю надеть наушники. Воспользовавшись этой моей оплошностью, здоровяк заводит разговор:
— Ну че? Боишься летать?
Гораздо больше я боюсь людей, которые сразу переходят на «ты», думаю я, но не говорю об этом.
— Раньше боялся. Теперь нет.
Мне кажется, я достаточно неприятно улыбаюсь, чтобы человек понял, что я хочу послушать музыку, но гора и не думает останавливаться. Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету.
— Как ты переборол страх?
Как я переборол страх? Хороший вопрос. Мне кажется, я знаю, как переборол, но не совсем уверен, что мой сосед услышит меня, поэтому я озвучиваю ему другую версию, которая, впрочем, тоже имеет право на существование:
— Два года назад у меня было десять перелетов за четырнадцать дней. Очень помогает. Не советую, конечно, но правда помогает.
— И что? Теперь ты совсем не бо-ишься? Даже там, наверху, когда трясет?
— Даже там, наверху, когда трясет — нет. От турбулентности не упал еще ни один борт за всю историю авиастроения. Если что-то и случается, то, как правило, на взлете или во время посадки...
— Вот как... — центнер пристегивается и просит стюардессу срочно, во что бы то ни стало принести ему водки. Побольше. Почему-то и мне.
Я говорю, что водку не пью. — Тогда вина?
— Вино, которое здесь подают, — отвечаю, — не сочтите за занудство, пить бессмысленно.
Кажется, мой сосед сильно напуган. Он смотрит по сторонам. Я вижу, что во всем происходящем мужчина находит предсказание неминуемой катастрофы. В иллюминаторе потрясающе красивый вид. Гроза сражается с закатом. По стеклу стекают капли — он уверен, что это последние капли в его жизни. Мы сидим на тринадцатом ряду. Что тут добавить? Перед нами рыдает женщина — ее подругу из-за чего-то не пустили на борт. Мой сосед тотчас просчитывает, что это судьба. Он абсолютно уверен, что женщину не пустили на рейс только потому, что сам Господь спас ее от жуткой авиакатастрофы. Знаки, знаки, знаки, повсюду он видит артефакты предстоящей беды. «Может, нам все-таки выйти и поехать из Москвы в Малагу на поезде?!» — читаю я в его глазах. «Конечно, дружище, давай так и сделаем!» — про себя язвлю я.
Стюардессы еще даже не показали, как вести себя во время экстренной посадки на воду, а ему уже принесли алкоголь. Громадина выпивает рюмку. И тотчас еще. Наконец бортпроводницы начинают надувать жилеты, и у моего соседа случается форменная истерика. Он сжимает подлокотники с такой силой, что впервые в жизни мне становится жаль неодушевленный предмет. Я слышу, как подлокотники аэробуса матерятся от боли, но моему соседу все равно, он отпускает их только тогда, когда решает выпить еще. И еще.
Разглядывая здорового трясущегося мужика, я надеваю наушники и пытаюсь воскресить собственное ощущение ужаса (Portishead, кстати, очень помогают). Теперь мне действительно хочется вспомнить, как я переборол страх. Мне, кажется, даже хочется помочь этому парню. Еще несколько лет назад, как и многие другие пассажиры, едва пристегнувшись, я начинал молиться, шептал что-то вроде того, что, Господи, мы, конечно, сейчас все ближе и ближе друг к другу, и я много согрешил, и ты вправе как следует тряхнуть этот чертов самолет, но я не хочу к тебе — я хочу на землю, во Флоренцию. Как и эта здоровенная детина, я то и дело хватался за подлокотники, и ладоши мои потели так, что впору было подносить маленький надувной бассейн. Едва самолет попадал в воздушную яму — я представлял, что уже через мгновение в этой яме окажется совсем не воздушный, но настоящий гроб. Я упирался ногами в пол, пытаясь найти вертикаль и опору, широко раскрытыми глазами смотрел на людей вокруг. Как и большинство пассажиров, я, конечно, не представлял, как самолет отрывается от земли, не представляю этого и сейчас, но страх прошел. Я долго думал, почему это случилось, и пришел к парадоксальному выводу. Я перестал бояться летать, когда все в моей жизни стало на свои места. Стоило мне разобраться с собой, и страх выветрился. Я понял, что мы боимся летать вовсе не потому, что не чувствуем опоры под ногами или оказываемся в замкнутом пространстве, — мы боимся летать потому, что, если, не дай бог, случится авиакатастрофа, нам придется помыслить о собственной смерти. Любой человек, который прослушал хотя бы один курс по философии, знает, что помыслить о смерти невозможно. В общем-то, не обязательно и философией для этого заниматься. Все, что мы знаем о смерти, — только то, что она есть. Мы знаем, что она время от времени случается с людьми, но вот помыслить о ней как таковой не можем. Авиакатастрофа — тот самый случай, когда нам навязывают эту немыслимую возможность. Садясь в самолет, мы испытываем вовсе не страх смерти как таковой, но ужас ее возможного осознания. Нам боязно помыслить о конечности собственной жизни. Почему это происходит именно в самолете, но не случается, скажем, в лифте? Не переживайте, после этой колонки вам и в лифте будет страшно ездить. Когда вы разбиваетесь на машине, у вас нет времени, чтобы понять, что вы погибаете. У вас нет этого самого «ингового», как в английском языке, окончания. В машине вам не нужно подводить итоги. В воздухе — совсем другое дело. Мы боимся летать потому, что в течение десяти секунд нам придется не только помыслить о собственной смерти, но и дать оценку собственной жизни. «Это сделал верно, это не совсем. Тогда-то женился правильно, тогда-то последняя самбука была лишней».
Нас пугают перелеты, потому что мы боимся успеть понять, что умираем.
Самым страшным из того, что произошло 11 сентября в Нью-Йорке, были не самолеты, влетающие в башни-близнецы, но звонки пассажиров этих самолетов, которым террористы разрешили попрощаться с близкими. В 2001 году людям приказали помыслить о собственной смерти, и это именно то, чего мы боимся, ступая на борт.
Сняв наушники, я собираюсь объяснить это моему соседу, но, к счастью или сожалению, не успеваю. На его столике шесть пустых бутылочек из-под водки — он больше ничего не боится. Мои рассуждения ему не нужны. Теперь они могут только развеселить его. Мужчина смеется и говорит стюардессе, что она котенок, а он вообще не боится летать. Я рад за него. Что-что, а свою жизнь, и тем более смерть, этот парень точно не будет осмысливать. Если мы разобьемся — на его лице навсегда останется улыбка.
В Малаге к самолету подают «рукав». Оказавшись в нем, я думаю, что это как раз то самое место, где перед вылетом лучше всего успокоиться и подвести итоги. Если вы боитесь летать — поступайте так: когда идете по «рукаву», вспомните, как начинается «Божественная комедия»: «Земную жизнь пройдя до половины...» — и подводите итоги, и примите смерть, и будет вам счастье и спокойствие. Заходите на борт самолета и улыбайтесь, и наслаждайтесь взлетом и посадкой, и слушайте музыку, и любуйтесь красотой облаков и стюардесс, и помните, что от турбулентности не упал еще ни один самолет.
(с) Саша Филипенко