Трагическая и трогательная история юной Андреа, героини романа Анны Йоргенсдоттер, — это история страдания и любви, ревности и надежды. Стремясь найти хрупкое равновесие в своей жизни, героиня, преодолевая себя, свою болезнь и отчаяние, старается стать понятной миру, который ее окружает, и человеку, которого больше всего любит. Но удается ли ей это?
Отрывок из книги:
Большая площадь (осень 1996)
Приехать в маленький поселок, где Большая площадь и чувство новизны. Открыть незнакомые окна и вдохнуть иной воздух — южный воздух Сконе. Даже выговор здесь непривычный.
Андреа обставляет комнату и размышляет о том, куда делась любовь. Ее больше нет — может быть, она затерялась в коробках с вещами? Теперь Андреа учится в народной школе, где полно неведомых людей. Здесь есть мужчины — Андреа присматривается. Ни желтых волос, ни скрипок. На музыкальном отделении играют джаз. В джазе есть контрабасы, но нет электрических скрипок огненного цвета, льнущих к плечу… Нет смычков. Джаз — это круто, джазмены — крутые ребята. Андреа здесь понравится, это сразу видно. Учиться на писательских курсах, развиваться, становиться неведомой Касперу. Стать самой собой.
Андреа устраивает свой быт меж белых стен. Выбрасывает одежду в духе Каспера. Одевается в неоновое, носит умопомрачительно короткие юбки. Красит волосы в очень черный цвет.
Да! Здесь можно все забыть! Несомненно. Здесь то и дело вечеринки, здесь люди, мужчины — они улыбаются ей, она красится. Красное и черное. Андреа знает, что бывает очень красива: она становится все заметнее, она жива, как никогда прежде. Принимает лекарство (чтобы скорее выздороветь). Пишет и старается ни на минуту не оставаться без дела. Старается быстро засыпать и поздно гасить свет: в темноте может случиться что угодно.
Но у нее есть Марлон. У нее есть Луковый Медвежонок и мужские улыбки в школьной столовой. У нее есть красота и несчастье, есть лекарства, которые приближают ее к собственной сути, делают общительной, улыбчивой, толковой. Иными словами, достойной любви.
У Андреа все совершенно новое. Она вешает мятые ярко-зеленые занавески, устилает кровать красной бархатистой тканью. Марлон обживает комнату: ходит вокруг, принюхивается и находит любимое местечко в платяном шкафу. Андреа покрывает стол голубым батиком, украшает зелеными подсвечниками, маленькими круглыми свечками, зажигает благовония. Здесь можно прекрасно жить! Принять «Имован» и писать. Мятые занавески — ну и пусть! Ну и пусть занавески мятые, пусть на куртке не хватает пуговицы, а в жизни не хватает Каспера. Ну и пусть какие-то фрагменты выпадают из жизни.
Андреа вспоминает кухню красного дома на Бьеркгатан, 64. Занавески и все остальное висит, лежит, стоит до безумия безупречно. Всегда полное блюдо печенья, а морс в меру сладкий и в меру кислый. Все тот же кухонный диван: Андреа сидела на нем миллион раз, но по-разному. У дедушки с бабушкой, где время стоит на месте. Андреа в ночной рубашке в зеленый горошек обнимает Лукового Медвежонка, Лувиса нервно шагает вперед и назад, Карла нет.
— Где Карл?
— Он — папа, — произносит Лувиса, не глядя на нее.
— Где Карл? — повторяет Андреа.
— Его нет, — отвечает Лувиса. — Нет, — вздыхает она. А потом приходит дедушка Арвид: щекотка и прочие шалости, шутки и розыгрыши. Лувиса веселеет, Андреа и Лина-Сага хохочут до икоты.
Но так было раньше. Теперь Арвид тяжко вздыхает, спускаясь по скрипучей лестнице, говорит о лекарствах, бессоннице и немощи.
Андреа прекрасно помнит кухонный диван. Она сидит напротив Софии, которая раскладывает пасьянс рядом с пыхтящей кофеваркой.
— Расскажи о своем детстве!
— Не помню, — шепчет София, — ничего не помню.
Андреа успевает заметить слезы на глазах, прежде чем София встает, чтобы принести блюдо, полное печенья, и звякающие кофейные чашки.
— Ты точно не хочешь, Андреа? Совсем не хочешь? Одно печенье — вот это, ореховое, а может быть, свежую булочку? Ты правда не…
— Спасибо, я не хочу.
Не хочу? Да ей бы вырвать это блюдо из рук Софии и проглотить все печенье в один присест. Не выбирать придирчиво самое маленькое и самое вкусное, чтобы в результате так ничего и не съесть, кроме крошки, прилипшей к пальцу.
Вспоминается: первые беседы в сплошь бархатном кабинете Эвы-Бритт. Андреа, со всех сторон окруженная тьмой. Очерненные воспоминания. Страх подвергнуть темноту внутри себя кропотливому анализу Эвы-Бритт. Страх ничего не обнаружить внутри при свете зажженной лампы.
У пациента психиатрического отделения должно быть неблагополучное детство, иначе о душевной болезни не может быть и речи. Иначе пациент симулирует, требуя внимания.
Потребность носить с собой мрак. Как сумочку с кошельком, удостоверением личности, проездным, тампонами, тональным корректором, деструктивностью. Утратить мрак — значит стать ничем. Лучше уж быть названием болезни. Быть Больной. И не дурацким гриппом, который проходит за неделю. Это моя болезнь! Я управляю ею и тяну за рычаги, которые меня не слушаются.
Воспоминание: анализ Эвы-Бритт. Словно шар, из которого выпускают воздух. Смешной звук, нервное хихиканье — но что остается? Что-то яркое, ветхое, бесполезное.
— Это центрифуга, Андреа, — говорила Эва-Бритт.
— В которую кладут и вынимают, кладут и вынимают, а она все вращается, вращается, быстрее и быстрее, — добавляла Андреа.
— Нет! В которой так много цветов, что их не видно.
— А если положить в нее черную или белую одежду?
Андреа во всем новом. Ослепительно, утомительно новом.
Марлон растерянно озирается, Андреа с центрифугой в животе сидит на голубом стуле, подцепляя вилкой лапшу с томатным соусом. За окном все больше осени. Так невыносимо, жутко пусто — ну и ладно. Ник Кэйв поет: «This is the weeping song». Андреа отталкивает тарелку, та падает со стола и со звоном разбивается. На полу почти кровь, Марлон убегает и прячется.
Черные губы
Кухня с видом на задний двор. Сосед-мотоциклист возится со своим «Харлеем». Андреа смотрит на полусырой невкусный соус к спагетти, с тоской вспоминая пиццу с соусом «беарнез» — с доставкой на дом, к голубому дивану. Одиночество окружает, берет в оцепление холодной стеной из серого бетона: не пройти насквозь, не перелезть. Нет сил дожидаться цепкого плюща, нет сил ждать, и потому прочь отсюда. В магазин, за двухсотграммовой шоколадкой «Марабу», мороженым «Магнум», пачкой печенья «Балерина» — еще бы вальсирующую серебристую пару, но увы. Все съесть и два пальца в рот — давно этого не было: и необычно, и знакомо, и совершенно необходимо. Но в самый разгар рвоты в дверь стучат! Черт бы их всех побрал.
— Как ты себя чувствуешь? — Совершенно незнакомый голос пытается проникнуть внутрь. — Как ты? — Андреа пытается притвориться, что не слышит, включает воду, зажимает уши. — Тебе помочь? — Голос и стук в дверь проникают сквозь ладони. Проклятые шпионы. Она увеличивает напор воды: старается притаиться, вообразить, что ее нет. Сидит затаив дыхание. Наконец звуки за дверью затихают.
Андреа на полу ванной, сером и холодном, она плачет. Каспер расцветает во всей красе: желтые волосы, пламенная скрипка, светло-зеленый блеск глаз, чуть сутулая походка, смех и фотография с празднования помолвки — улыбка Каспера вот-вот обернется магнетическим смехом. Его рука на полпути к Андреа: притянуть ее к себе, коснуться ее, словно крылом бабочки. Не улетай от меня! Но он улетает. Бабочки ее сердца жаждут его дыхания — не могут без него. Андреа сидит, прислонившись к унитазу, и тихо плачет, и ей СЛИШКОМ больно! Она идет за красной шляпной коробкой.
В голове звучат бархатные вопросы Эвы-Бритт: «Как это — слишком больно?» Надо отвечать. По крайней мере попытаться. Итак: это значит — невыносимо больно. Эва-Бритт спрашивает, потирая руки: «А что значит невыносимо?» И Андреа снова нужно постараться ответить. «Не знаю, — говорит она, — это значит — опасно, словно я могу умереть». — «А не кажется ли тебе, что ты больше рискуешь жизнью, принимая слишком много лекарств?» Эва-Бритт и ее прекрасный кабинет, где можно плакать. Андреа приходится размышлять, разбирая по частям содержимое, одежду в центрифуге — некоторые вещи совсем некрасивые, выцветшие. Она видит горчично-желтый цвет и не думает о том, что может умереть, — не успевает подумать. Лишь немного колеблется, приняв половину, взвешивает последствия, прислушивается к боли — сколько таблеток требуется, оценивает силу одиночества или тоски — несчастья — в сравнении с количеством таблеток. Двадцать — хорошее, круглое число. Это дата рождения Каспера и число, которым датированы бумаги из суда. Кроме того, можно сказать, что они с Каспером начали встречаться двадцатого числа. Правда, это приходит ей в голову уже в машине «скорой помощи». Врачи в оранжевой униформе говорят ласковым тоном (может быть, один из них влюбится в Андреа; впрочем, вряд ли — она не в лучшей форме). Они находят в специальном медицинском справочнике информацию о возможном вреде, причиненном данной передозировкой (все, разумеется, зависит от того, чем она лечила свое горе). Затем шприц, шланг…
— Не спать!
* * *
Нежно-розовые стены и картина в пастельных тонах, изображающая тупик. Некрасивые дверные ручки — ручки для педиков, как сказал бы Каспер. Андреа не знает почему, но он бы так сказал, и они бы рассмеялись, сами не зная над чем, но смеялись бы от души, озаряя все вокруг своим смехом.
Скрипучая кровать — складная, край рамы упирается в спину. У кровати — маленький прямоугольный, абсолютно никчемный радиоприемник, из которого ничего не слышно. «Ляг головой к нему», — сказала измученная медсестра, Андреа легла прямо на приемник, и он сломался. Тетки зовут на помощь, старики смотрят спортивные программы в комнате отдыха. О больницах можно рассказывать долго. На столе почти всегда лежит тюбик геля для смазки, врачи важными голосами произносят непонятные слова — медицинский персонал вечно говорит так, словно тебя нет, а если звать их, слишком часто нажимая на красную кнопку, то прослывешь назойливым и загнанная медсестра будет говорить с тобой как с маленькой и смотреть в глаза так, что захочется подскочить и укусить ее. Андреа хочет быть акулой, но чувствует себя плотвой. Здесь нужно еле улыбаться, быть бледным и желательно худым. И даже если ты не слишком болен на момент поступления, то заболеешь, едва надев неизбежную казенную одежду — камуфляж сумасшедших и больных, слабых людей.
Но более всего Андреа ненавидит большие часы, которые неизменно оказываются на виду, куда ни посмотри. Они громко и медленно тикают: протяжный звук, отзывающийся эхом. А остальное Андреа устраивает. Плакать, быть хрупкой и всякий раз, отчеканив дату рождения, удивляться: неужели это и в самом деле я? Здесь? Впрочем, часы — это не худшее. Самое ужасное — это одиночество с огромной «О», такое всеохватное, когда невозможно пробраться к телефону и позвонить Касперу. Точнее, найти телефон — не проблема, но звонить Касперу нельзя. Запретная территория. Окруженная предупредительными знаками и окопами. Когда врач спросил имя ближайшего родственника, Андреа хотелось крикнуть: «КАСПЕР!». Нет, ей хотелось улыбнуться и прошептать: «Каспер…» — и назвать их общий номер телефона, и сказать, что он самый близкий ей человек. Близкий Каспер. Далекая Андреа. Но ведь это ложь. Поэтому она назвала Карла, чувствуя себя круглой дурой. У нее должна быть своя собственная семья! Окажись она здесь четырнадцатилетней девочкой, которую бросил мальчик, слова и поглаживания по голове были бы вполне закономерны: «У тебя вся жизнь впереди… Ты еще успеешь встретить другого… выйти замуж, завести детей…» А она — только что развелась, и ей уже за двадцать. Конечно, и это не бог весть какой возраст, но почему она лежит здесь, с изодранной глоткой? Где ее счастье? Она должна сидеть перед телевизором в объятиях Каспера, заказав пиццу.
Неужели Карл и Лувиса будут ее ближайшими родственниками всю оставшуюся жизнь?
Андреа вздыхает, пытаясь настроить себя на мажорный лад. Лучше залечивать психические раны, чем физические, но пусть тогда эти раны будут почти зримыми, а не скрытыми в душе, не спрятанными в сердце. Слезы тянутся долго, но редко достигают цели. Шланг тянется дальше, тот самый шланг, что всю ночь торчал изо рта у Андреа. Мерзкий шланг, извивающийся внутри, как скользкая змея, двигающийся в такт дыханию, пульсу, — не будь так больно, было бы даже здорово! Особое достижение. Рассказывать потом изумленным знакомым, но ни в коем случае не гордым, а жалким тоном — или преподнося как шутку с изрядной долей правды.
Андреа на больничной койке, в ожидании врача. «После беседы с врачом тебе, пожалуй, можно будет ехать домой», — сказали медсестры. «Домой» — это, конечно, громко сказано. В Школьный поселок. А ей хочется сесть в поезд, приехать к Касперу и, побледнев, упасть перед ним в обморок, чтобы он, подняв ее, бледную и измученную, на руки, наконец-то понял, как ужасно он тосковал по Андреа. Но увы, вместо этого — на поезде к Большой площади маленького поселка, к голодному Марлону и мертвому автоответчику. Но прежде всего — к Врачу, который захочет услышать, почему она это сделала. А почему она это сделала? Потому что не знает, как жить без Каспера. Но разве двадцать таблеток — это решение? Нет, но это все-таки перемена, событие — и это лучше, чем бесконечная тоска и омерзительное одиночество, и невидимая боль, которую никто не замечает. Но отдаешь ли ты себе отчет в том, что, принимая эти таблетки, ты можешь серьезно повредить своему организму, что твое сердце в худшем случае может остановиться? Нет, об этом она не подумала, ведь таблетки просто исчезают. Это не вскрытые вены. Ты просто проглатываешь лекарство и запиваешь водой, а потом ждешь, когда тебя окутает туманом и контуры предметов станут расплываться в приятной нереальности. А если принимаешь таблетки в приступе паники, все же понимая, что они могут навредить, то после вызываешь «скорую», чтобы они указали следующий шаг, обозначили следующую сцену. А о том, что двадцать таблеток — это слишком много, ты догадываешься еще до того, но «до того» не существует: есть только рот, живот, душа, сердце, которым нужно забыться, которые нужно избавить от боли и одиночества.
А потом — длинный шланг в глотку, уголь и вода, иглы в вены, и ты просто лежишь и смотришь на тех, кто стоит рядом и думает: «Этой девушке хреново», — и тебе даже хочется улыбнуться, но в животе шланг, и ты просто не можешь улыбаться.
Да, дело и во внимании тоже, но об этом никому нельзя говорить.
Дело в телекамере, которая передает изображение Касперу: его сердце обливается кровью, когда он видит, как плохо Андреа. Ей кажется, что если бы она вышла в коридор, набрала его номер и сказала, что умирает, то он, наверное, сел бы в первый попавшийся поезд и примчался к Андреа («К моей Андреа», — думал бы он с печалью и нежностью). Его холодные ладони, согреваясь, касались бы ее бледных щек, постепенно наполняющихся цветом. Но такая ложь недопустима. О смерти лгать нельзя. Лучше бы это было правдой. Если бы только Врач с озабоченным видом вошел в палату, сел рядом и со вздохом произнес: «Андреа, ты смертельно больна»…
Но так думать, конечно, нельзя.
«Каспер, я умираю».
«О господи, я сейчас приеду, я еду!»
И сверхдоза любви исцеляет, и Каспер и Андреа живут долго и счастливо до конца своих дней — своей общей жизни — и больше никогда не расстаются. «Это пройдет. Мне сделали промывание желудка, Каспер».
Часы идут в невыносимом темпе.
У койки Андреа стоят две медсестры, пытаясь поймать ее взгляд.
— Нам нужно в последний раз измерить тебе давление и взвесить, пока не пришел врач.
— Понятно.
Андреа приходится перебраться в инвалидную коляску. В горле саднит. Избавление от шланга принесло облегчение, но, с другой стороны, это был необходимый каспероотвод. Андреа собирается сказать медсестрам, чтобы ей ни при каких обстоятельствах не сообщали ее вес. Что если весы покажут не то что нужно — больше пятидесяти пяти — пятидесяти шести… — это может повлечь за собой колоссальные разрушения.
— Пятьдесят восемь и шесть.
Цифры повисли в воздухе, прямо напротив уродливого тупика на картине. Они сорвались с губ одной из медсестер, в то время как другая записывала. Весы встроены в инвалидное кресло. Андреа остается лишь схватить и проглотить эти слова: адское лакомство! Застревают в горле большим желеобразным комком, самым большим в мире тирамису. Пятьдесят девять проклятых килограммов! Сердце гложет безысходность. Снова на диету — сил нет, но надо. Меряют давление. Абсолютно нормальное.
— Скоро придет врач.
Андреа не улыбается, не бледная и не хрупкая, и уж точно не худая. Даже без склонности к суициду. Просто пролежала ночь со шлангом в глотке и… с черными губами, Каспер.
Любимая сказка разноцветной Андреа
Восемнадцать квадратных метров в Школьном поселке в Сконе. Андреа, Марлон и таблетки в шляпной коробке. Буфет — почти домашний бар, в компьютере множество слов — ее слов, а стены увешаны ее картинами. Одежда не в тон и совсем не удобная. Высокие каблуки, на ресницах сто слоев туши, так что глаза едва видно — не плакать!
Вместо Янны и Каролины теперь Лиза, Розмари и Хельга-младшая. И Касперу можно найти замену, запросто. Ну или по крайней мере забыть. Ручка-бумага, сидеть-смотреть, и вид из окна совсем другой. Всего лишь задний двор. Ни детской площадки, ни кладбища, ни парковки. Ни ожиданий у желтой занавески, ни знакомых звуков.
Андреа знает, что принимает слишком много лекарств, слишком много пьет, неправильно питается. Знает и хочет жить такой жизнью. Она выбрала вариант, который ее вполне устраивает, и ей нет дела до того, что говорят вокруг.
Окружающие, однако, дружно придерживаются того мнения, что Андреа живет настоящей жизнью. Интенсивной, изменчивой и отнюдь не бесцветной. Жизнь, которая никого не оставит равнодушным: ведь Андреа лежала в психушке, ее обижали в школе, она страдала нарушениями пищевого поведения, у нее были депрессии, она пережила замужество и склонность к суициду. Креативная и деструктивная, с изрядно покалеченной в детстве психикой. Но этого мало. А может, и слишком много. Как бы то ни было, Андреа не близок образ, созданный окружающими.
Без трех таблеток «Собрила», возвращающих способность говорить и жестикулировать, ее многоцветье — лишь серое пятно на полу кухни. Настоящая жизнь — это пьяная, взъерошенная, крикливо одетая Андреа. Она должна быть неизбежной, и не знать, глядя в зеркало, грустно ей или весело, — но она живет, она пьет, улыбается и кокетничает. Никаких обязательств. Можно пить наедине с небом.
Путешествие с новыми однокурсниками. Они могли бы коварно ставить ей подножки, отпихивать локтями, но ничего подобного не происходит. Все они что-то пишут, у каждого из них есть свой — возможно, кошмарный — послужной список, из которого они черпают вдохновенные слова. Так зачем же им унижать такую же, как они, — нет, маленькую и жалкую в своем ослепительном, переливающемся всеми цветами несчастье Андреа?
Большой красивый дом, совсем непохожий ни на Бьеркгатан, 64, ни на дом у озера. Приветливый дом, мягкие потертые диваны, люди с бокалами в руках. Пиво, джин, вино. Отпечатки пальцев на бокалах, на стенах висят картины в мрачных тонах, портреты — такие, какими они должны быть. Андреа пьет и любит весь мир. В одной руке — рука Розмари, в другой — рука Лизы. Еще глоток, внутри разливается тепло, и вот что-то пробивается наружу (алкоголь — словно растворитель), что-то отчетливо красивое, и Андреа высвобождается, и вот в руке телефонная трубка, и номер набран.
— Каспер.
— Привет, это я, Андреа.
— Привет! — У него радостный голос. Удивленный, но радостный. Ведь правда? Пусть сейчас и поздно… Как будто скучал! Разве в одном-единственном слове можно услышать так много? Надо прислушаться.
— Прости, что я так поздно… я просто хотела сказать… что я скучаю по тебе.
Он молчит, он делает вдох, он произносит:
— Я тоже.
Он тоже! Бабочки вихрем бьются в груди, и Андреа знает, что все сложится, что во всем и правда, как говорит Лина-Сага, есть смысл. Конец — это начало, и все так просто: они должны быть вместе! Эти три месяца все изменили. Просто одной ночи для размышлений оказалось мало, а теперь все снова будет хорошо.
— Может быть, приедешь в гости? — спрашивает она. — Было бы чудесно…
ДА! Так он и говорит! ЧУДЕСНО. Голос робкий — такой, каким он общался по телефону в самом начале, еще до того как они привыкли друг к другу и перестали ценить то бесконечно прекрасное, чем была их общая жизнь.
Это могло бы стать заключительной сценой. Магия вернулась, и все кипит, растет, и ни капли боли. Все могло бы окончиться этим, но он так далеко! Андреа не может прикоснуться к нему! А это очень важно: они должны коснуться друг друга, преодолеть расстояние, обняться — вот тогда наступит развязка. Он говорит (снова!), что любит, поцелуй, THE END.
— Чудесно и опасно, — добавляет Каспер. «Чудесно и опасно», — произносит он. И умолкает.
— Почему? Почему опасно? — Андреа не видит опасности. Все как в фильме, где у двоих, несомненно созданных друг для друга людей все вот-вот сложится, но один из них сомневается, не видя того, что видит зритель: что в целом мире нет второй такой пары…
— Потому что сначала будут объятия, а потом, наверное, начнутся поцелуи… — шепчет прекрасный Каспер.
— Ничего страшного! — ликует прекрасная Андреа. Ведь в конце концов они все равно будут вместе! Все это лишь ради интриги, чтобы, как говорится, пощекотать нервы. Ничего страшного: просто все еще немного больно, но это пройдет.
— Посмотрим, Андреа.
— Созвонимся, да? — Ей же слышно, что он тоже хочет этого; она, может быть, и опьянела, но не оглохла, и у нее есть женская интуиция. Конечно, кружится голова, впереди обрыв — но ведь он был и раньше! Он был и до того, как все произошло, и с тех пор пропасть не стала глубже — наоборот, она уменьшилась. Окоп сузился, превратившись в узкую канавку. Андреа стала сильнее, Каспер, правда! Он снова будет с ней, и она больше никогда ничего не испортит. Андреа знает это и слышит, что он тоже знает, и они говорят «спокойной ночи», и «обнимаю» (!), и «пока».
Андреа идет к остальным — нет, не идет: она не замечает шагов, не чувствует под собой ног. «Парить над землей от счастья» — это не просто слова. Все видят: что-то случилось. Андреа говорит, что влюблена. Что она по-настоящему любит. Всем интересно, все хотят знать, и когда она произносит: «Каспер!», в воздухе повисает сомнение, присутствующие обмениваются взглядами. Они не раз слышали о человеке с желтыми волосами. Они знают о бракоразводных документах, уже вступивших в силу. Они улыбаются с деланным сочувствием, словно Андреа идиотка, и никто ее не поздравляет. Но им не все известно, далеко не все — можно сказать, ничего не известно! Она рассказала лишь о самом мрачном, о смерти и лекарствах, ни словом не обмолвившись о прекрасном. Нет, никто не желает ей удачи, никто не видит, что теперь ВСЕ иначе. Андреа встает, окруженная каменными улыбками, опрокидывает бутылку, которая разлетается осколками, — НИКТО не посмеет разрушить ее счастье, ей плевать на остальных, у нее есть Каспер…
— Андреа, подожди!
Но Андреа не ждет, она не может ждать, завтра она уберет за собой, а сейчас — спать, спать с любовью Каспера внутри.
* * *
Андреа в квартире, сразу же набирает номер, несмотря на голод и жажду, — сначала позвонить Касперу На автоответчике самый прекрасный в мире голос, и Андреа говорит: «Давай решим, когда, в котором часу ты приедешь». Она говорит: «Я скучаю по тебе. Позвони мне, как только вернешься домой».
Все почти как раньше, но еще интереснее. Сколько всего произошло, сколько было преград, но ничто (она знала это!), никакая сила не может разрушить то, что у них было, что у них есть. Андреа вспоминает, как они впервые увидели друг друга. Они знали все с самого начала, знали, что будут вместе. Разве они могут расстаться всерьез?
Почти-смерть и почти-измена: какие мелочи в сравнении с их любовью!
Наступает вечер. Андреа ждала его. Она снова набирает номер, и Каспер берет трубку, и Андреа думает, что он просто не успел прослушать сообщения, он только что пришел домой, а может быть, просто волнуется. Наверное, она сама должна проявить инициативу, ведь это все-таки она… как бы это сказать…. все испортила. Андреа повторяет все, что наговорила на автоответчик. Слова дрожат, опора — две крошечные таблетки, а на пути — целый поток чувств. Хочется разом выпустить их на волю, но надо действовать осторожно, сохраняя равновесие. Она слышит вздох Каспера.
— Ты же понимаешь, что я не могу приехать.
— Но ты сказал…
— Я не говорил, что приеду. Я не говорил ничего подобного. — Низкий, незнакомый голос. — Думаю, ты понимаешь, что мы больше никогда не сможем быть вместе.
Иногда говорят: «Мир рухнул». Иногда говорят: «Сердце разрывается». Все эти слова — пустой звук в сравнении с тем, что происходит на самом деле.
Ты исчезаешь, тебя становится слишком много — этого не объяснить.
Иногда говорят: «Согнуться под тяжестью горя». Эти слова не имеют отношения к тому, что происходит на самом деле. Андреа стоит прямо, двигает руками и ногами, открывает рот, даже рот: она проглотила шесть таблеток «Собрила», ведь их нужно принимать в состоянии тревоги, вот Андреа и принимает. Она не знает, как иначе продолжить свое существование: причина существовать только что исчезла.
Все закончилось.
Вот что произошло.
Слишком простые слова для такого непостижимого.
Говорят, что главное — это надежда. Поэтому Андреа ее и хранит. Единственное стоящее из всего, что осталось. Так что Андреа хранит надежду.
* * *
Сияющая всеми цветами Андреа с бутылкой вина в одной руке и телефонной трубкой в другой, в непрерывном осознании того, что все не так, что они, Каспер и Андреа, должны быть вместе. Просто должны. Это неизбежно. И скоро Каспер поймет это. Стоит Андреа крикнуть погромче, как он все поймет.
Все закончилось.
Чтобы начаться снова.
У всех людей есть свои сказки. Андреа рассказывает Касперу сказку о том, как она совершила ошибку, которую можно исправить. Сказку о том, что они снова могут быть вместе. Если повторять эту сказку как можно чаще, то в конце концов Каспер поверит, что это правда. Как можно чаще и как можно лучше.
— Я не хочу говорить об этом сейчас, Андреа. Закончим этот разговор.
Не хочет говорить СЕЙЧАС — значит, поговорим потом: скоро, совсем скоро все снова станет хорошо.
От вина и «Собрила» мир вокруг не становится яснее. Голова и веки тяжелеют, мысли обессиливают. Но Андреа что-то чувствует. Чувствует слегка, без боли. Мир хороший, Андреа в нем спокойно. Каспер — невостребованный резерв, он там, где ему положено быть, под оболочкой надежды, как и прежде любящий Андреа. Там, за кулисами, где скрывается Каспер, все так и есть. «Они никогда не смогут быть вместе» — откуда ему знать, как он может так говорить? Он всего-навсего перепуганный и взволнованный Каспер. И скоро он все поймет.
Мир спокоен. Никому не причиняет зла. Андреа, сияющая всеми цветами радуги, может спать спокойно.
Рвение и бард
Быстро опадают листья, укрывая землю красно-оранжевым ковром. Приятный запах гнили.
Каролина присылает Андреа посылку: диск с несколькими песнями одного барда; Андреа слушает, и все, о чем он поет, — это ее жизнь. Андреа прибавляет громкость, откладывая в сторону музыку Каспера: пусть останется только один звук, пусть повторяется без конца. Пусть заглушает упрямые слова Каспера: «Ты не нужна мне». Неправдоподобная правда.
Андреа пишет Барду письмо, тщательно формулируя каждую мысль. Наклеивает марку, не ожидая ничего особенного.
Но вот приходит день, невыносимую серость которого можно скрасить лишь флиртом в столовой, который не удается и после которого кажется, что идти просто некуда. Вернуться домой, открыть дверь и обнаружить письмо, написанное красивым незнакомым почерком. Вскрыть с бешено колотящимся сердцем и — это он! Это Бард! Его так тронули ее слова. Он почувствовал себя счастливым — благодаря ей! «Обязательно напиши еще», и Андреа вспоминает Ханса Эскильсона, кудрявого футболиста, в которого была влюблена в четырнадцать лет. У нее была кассета с фрагментами «Спортивного обозрения», где показывали его. Она мечтала о будущих встречах, о кудрявых детишках, написала ему письмо, когда он играл в Португалии. Отправила нарисованный собственными руками его портрет, который показался ей удачным. Он ответил в самом любезном тоне, прислал свою фотографию с автографом, написал: «Буду рад новым письмам и рисункам», — и приписал «обнимаю». Она летала от радости, она писала письма и слала рисунки, один из которых был автопортретом. А он больше не отвечал.
Андреа читает чудесное письмо Барда за чашкой кофе и порцией снюса, потом читает в туалете (в животе бурлит от волнения — может быть, уже влюблена?), но ни на минуту не забывает, КАК ВАЖНО СОХРАНЯТЬ СПОКОЙСТВИЕ. Слушает его голос, самый красивый в мире, зажигает благовония, принимает таблетку «Имована», потом еще, пишет, тщательно обдумывая каждое слово, достаточно сдержанно, вкладывает в конверт два или три стихотворения. Этого достаточно.
Впрочем, ничего и никогда не бывает достаточно!
Он пишет, что хотел бы встретиться, и Андреа думает: «С ОГРОМНЫМ удовольствием». Но пишет не так. Она пишет: «Конечно, я как раз собираюсь приехать в Столицу. У меня там друзья и сестра Лина-Сага». Затем добавляет: «Но это здорово. Встретиться с тобой». Внутри тысячи бабочек: под кайфом, но довольно шустрые.
На поезде сквозь листву. На метро к подруге, живущей на Эстермальме. Пить вино, хихикать, стричь волосы. Оранжевые прядки в черных волосах. Зеленые брюки с блестками и короткий коричневый топ. Еще вина, подруга подбадривает, но с волнением не так легко справиться.
Свидание вслепую. Андреа смотрит на свое отражение в темном окне вагона, запивает полтаблетки «Имована» глотком пива. Она даже не знает, как он выглядит. Может быть, он некрасивый — ну и что? Поезд прибыл.
Звонок в дверь, на пороге высокий, рыжеволосый, взволнованный, очень широко улыбающийся Бард в потертой футболке.
— Проходи, пожалуйста, хочешь вина?
Конечно, хочет. Поскорее. И побольше. Да, он вполне симпатичный. Вкусы Андреа отличаются широтой. Он поет ей свои песни, и она узнает это чувство, на этот раз — по-настоящему. Теперь они ЗНАЮТ друг друга. Они успели так много узнать друг о друге в переписке.
Андреа на кожаном диване, поджав ноги, слушает, говорит и все больше пьянеет. Она знает (хотя и нервничает): все как надо. Правильная квартира, правильное направление, некрасивый диван, но все же правильный парень. Он говорит, что ДАВНО не встречал ничего подобного Андреа. «Давно — это, наверное, много», — думает она, и пьяные бабочки пляшут внутри.
Радостной, нетвердой походкой — в город, на столичные улицы. Он — черно-коричневый, она — зеленая и блестящая, они подходят друг другу. У Андреа с собой записная книжка, она пишет: «Я понимаю, что мы почти не знаем друг друга, но мне хотелось бы…» Он видит это, берет у нее из рук блокнот и пишет красивым крупным почерком: «…целоваться».
Наверное, пьяной лучше не трахаться, но ведь именно тогда легче всего быть хорошей любовницей, улыбаться и излучать сексуальность. Наверное, лучше не трахаться с тем, кого толком не знаешь, особенно когда хочется всего сразу, но не хочется спешить — а как же ЖЕЛАНИЯ? Может быть, все не так. Неважно. Как бы то ни было, они трахаются, и, протрезвев, Андреа с трудом припоминает, происходило ли это на самом деле.
Наутро в комнате пахнет похотью. Андреа смотрит на него: он бледный и худой. Ей нужны вода и свежий воздух, как можно больше. Он смотрит на нее почти без улыбки. Лишь слабый намек, словно по принуждению.
— Ну что ж, мне, наверное, пора, — говорит она, прикрывая грудь и глядя в сторону: Андреа здесь нет, Андреа далеко.
— Нет, не уходи… Боже мой, ты же останешься завтракать, ты ведь не спешишь?
Очень, очень спешу — туда, где нет взгляда, который, может быть, хочет меня, а может, и нет. У меня нет сил разгадывать тебя, я хочу, чтобы меня полюбили, и как можно скорее, но я не думаю, что ты меня полюбишь, и у меня нет сил улыбаться, а когда не можешь естественно улыбаться, лучше побыстрее исчезнуть.
— Нет, в общем-то нет… Да, я, кажется, проголодалась.
Завтракать, с огромным усилием стараясь проглотить хотя бы кусок. Потому что он сидит перед ней, такой реальный. Ставит свои пробные записи, а что она?
— Мне очень нравится то, что ты пишешь, правда, — говорит он, спокойно жуя бутерброд.
Комплимент — это хорошо. Это начало. Начало чего?
— Спасибо… мне так приятно… и такой вкусный завтрак.
Надо домой поскорее, не в силах улыбаться, не в силах быть той, которая ему нужна. Неумытая в безжалостном свете дня. Это никуда не годится! Чувствовать себя такой неприкрыто уродливой. С собой только какая-то сраная пудра. Ни помады, ни тонального крема, даже карандаша нет! Только таблетка «СОБРИЛА»!
— Хочешь прогуляться? Такая погода…
— Не знаю… мне надо…
— Было бы так приятно!
Да что же тут приятного?
Выйти на улицу и идти, не произнося ни слова. Прогуливаться по паркам и аллеям в блестящих брюках и с панковской прической. Лонгбру, старая больница для душевнобольных. Андреа не может сдержаться. Говорит, что лежала в психушке. БОЖЕ МОЙ, почему? Повисает тишина. Он откашливается. Ей хочется притянуть его к себе и целовать так, чтобы исчезла тишина, проклятое беззвучие. Но она чинно идет дальше, пока хватает сил. А потом начинается спешка. Вспомнить, куда надо спешить. Подруга!
— Ой, я же собиралась встретиться с подругой!
— Ой, тогда я провожу тебя до метро.
— О, не стоит!
— О, ну почему же, я хочу!
Да почему же ты этого хочешь?
Он заходит в магазин, чтобы купить снюса, а она тем временем выбирает оранжевую герберу. Оранжевый ближе к желтому, чем к красному, — это то, что нужно. Он радуется. Обнимает Андреа.
— Увидимся, — говорит он, закладывая порцию снюса под улыбающуюся губу.
— Спишемся, — отвечает она и тоже берет снюса. Машет рукой.
И пишет.
Отправляет письмо страниц на десять — обо всем на свете, но главным образом о том, как было здорово встретиться.
Ответа не следует.
Андреа совершенно забыла Эскильсона, она пишет письмо страниц на пятнадцать и спрашивает, почему он не отвечает, ведь он так много для нее значит. Пишет под «Имованом». И звонит под «Имованом», оставляя сообщения на автоответчике. Она знает, что так и надо, что она влюблена — конечно, влюблена!
И вот приходит открытка из-за границы, и Андреа вспоминает, как в дымке, его слова о чартерной поездке с другом. На открытке пальмы и пляж, и слова: «Есть в моей жизни!» А внизу пририсовано сердце.
Андреа с ужасом вспоминает о трех письмах в его почтовом ящике. Последнее было написано после нескольких таблеток «Имована», и Андреа не помнит ни слова. Что-то вроде «нужен мне», «не хочу потерять».
Он не отвечает. Она снова проявила чрезмерное рвение, но бабочек внутри можно убить новыми бабочками, ведь они появятся. Новые бабочки будут порхать красивее. «Мне идти, мне бежать, мне на месте не стоять». Она больше не пишет ему, с трудом сдерживая себя: хочется объясниться, хочется, чтобы он понял. Но она и сама не совсем понимает, Андреа со своей гордостью.
 | Анна Йоргенсдоттер. Шоколадный папа |