Прежде чем прийти к идее заповедания, человечество многие века то и дело провозглашало отдельные территории запретными для большинства. На них запрещалось рубить лес, сеять и собирать урожаи, а за право охоты в этих землях требовалось хорошенько заплатить. Но все это делалось не с целью сохранения природного многообразия — авторы запретов охраняли свои собственные привилегии.
Чиновники, ответственные (порой и собственной головой — в самом прямом смысле) за сохранность природных массивов, появились в нашей стране еще как минимум в Петровскую эпоху. Неутомимый царь-мореплаватель и плотник, Пётр специальным указом учредил должности вальдмейстера и обервальдмейстера — особых чиновников, назначенных для контроля за лесными угодьями. Другой указ предписал провести ревизию всех лесов, росших по берегам рек, — на 20 верст вглубь по берегам рек малых и на 50 по берегам крупных, чтобы определить «деревья, дозволенные к вырубке» и те, что рубить запрещено. Это начинание, которое Пётр, как и большинство своих идей, привез из «Великого посольства», в наших глазах выглядит достаточно современным — настолько, что возникает неизбежный соблазн поставить мощную фигуру царя в начало отечественной (а с оглядкой на дату — и мировой) традиции современного заповедания. Но не стоит поддаваться этому соблазну — Пётр, хотя и прославился как реформатор самых разнообразных элементов российской действительности, здесь выступил вполне в русле традиции. Традиции, впрочем, европейской — но ее успели перенести на российскую почву еще при Рюриковичах. Она подразумевала охрану природных сокровищ в том случае, если они были источником собственных богатств — реальных и символических — для тех, кто нуждался в поддержании своего социального статуса. В этом смысле петровские «казенные леса» мало чем отличались от известных в более раннюю эпоху «царских охот» или «потешных лесов». Разница состояла лишь в том, что Петру I, в отличие, скажем, от его отца, лесные угодья были нужны не для развлечения, а для дела. И делом этим было кораблестроение — которым царь-мореплаватель занялся со всей серьезностью, в отличие опять же от своего отца, ограничившегося бесславным экспериментом с парусником «Орел». Для того чтобы в считаные годы создать боеспособный флот, Петру потребовалось регламентаровать пользование лесом, охранять его. Ведь это был залог будущего господства на Балтике.
Гран-Парадизо — пример далеко не уникальный. Многие из современных заповедников и национальных парков в Европе и России были учреждены в местах бывших монарших владений. И запретный Шервудский лес, и многие из «царских охот» русских властителей, и лесные угодья французских королей — сегодня особо охраняемые природные территории. Стоит отдать должное феодалам прошлого — во многом эти лесные массивы дожили до наших дней благодаря тому, что пользование ими было ограничено и строго урегулировано. И хотя их хозяев не назовешь первопроходцами заповедного дела, статус фигур «доисторического» этапа природоохранной истории вполне точно определяет их заслуги перед нами.
История такого древнего заповедания началась в эпоху европейских варварских королевств, в то время, когда на одной территории встретились привычка использовать лес в хозяйственных (а также сакральных) целях — и первые попытки осмыслить свою повседневную жизнь в рамках правовых отношений.
В отличие от римлян, чуравшихся леса и противопоставлявших его цивилизованным землям — возделанным полям, европейские варвары считали лес своим домом. Такое отношение было задано и географией, и привычками питания — в рационе «лесных» племен преобладало мясо, в то время как римляне уделяли ему не слишком почетное место, а римская знать часто и вовсе избегала его, основывая свой рацион на злаках, оливковом масле и вине, дополненных овощами. Главным блюдом варварского стола была свинина; свиньи паслись в лесах, поедая желуди и другой корм, — а потому неудивительно, что рано или поздно древним европейцам пришло в голову начать измерять лес «в свиньях», так же, как мы измеряем его в гектарах. Впрочем, для того, чтобы возникла необходимость такого измерения, требовалось появление дисбаланса власти. Было нужно, чтобы лес, еще вчера принадлежавший всем, оказался разделен на неравные части и обладание большей из них превратилось в зримое доказательство власти. А скоро ее атрибутом сделалось и само свиное мясо: отлучение от мясной пищи у франков приравнивалось к запрету на ношение оружия, а наказание за сгон свиней с лесной тропы было, если верить старейшему франкскому своду законов, Салической правде, таким же, как за убийство полноправного франка.
Чтобы лес окончательно превратился в территорию власти, разрыв между социальной верхушкой и всеми остальными должен был стать настолько большим, чтобы элита уже не могла представить себя в роли свиноводов. Скотоводство сменила охота на дичь — и уже в раннее Средневековье для европейских вершителей правосудия вопросы преимущественного права на охоту и убитую дичь оказываются приоритетными по сравнению с вопросом собственности и на пастбища, и даже на пахотную землю. Итальянский историк Массимо Монтанари остроумно замечает, что одна из сторон легенды о Робин Гуде — социальная утопия о том, что можно просто пойти в лес, проникнуть на запрещенную территорию и свободно добыть там мясо. Утолить голод и острое чувство социальной несправедливости.
В то же время лес оставался прибежищем для тех, кому не находилось места в обществе, — разбойников, нищих, отшельников всех мастей. В XIV столетии англичане искали в лесах спасения от чумы, а в следующем веке по всей Европе стали появляться приказы разрушать лесные хижины и дома на сваях, которые построены в чащах «бездельниками».
Итак, лес в Европе был одновременно лесом богатых и лесом маргиналов. Однако на рубеже XIV и XV столетий на него вновь начинают претендовать и все остальные — именно в это время требования «вернуть лес», облегчить бремя за пользование им как источником топлива и пищи звучат в крестьянских восстаниях, охвативших Европу. Возобновившийся после эпидемии «черной смерти» демографический рост заставил серьезно расширить площадь полей, сократив ту, что прежде была покрыта лесами. Резкое похолодание, накрывшее материк, сделало этот процесс еще более быстрым: из-за изменившегося климата у европейцев возросла потребность в топливе.
Неприкосновенный статус лесов оказался под угрозой — под натиском многочисленных претендентов на лесные богатства, которые, по выражению историка Фернана Броделя, «существуют лишь будучи включенными в экономику благодаря присутствию кучи посредников — пастухов, дровосеков, угольщиков, подводчиков, народа дикого, вольного, ремесло которого в том и заключается, чтобы эксплуатировать, использовать, разрушать». Этот натиск, спровоцированный сугубо утилитарными причинами, вызвал к жизни целую систему мер по охране леса. Ужесточились наказания для тех, кто, не обладая на то достаточными правами, пытается вынести из леса что-нибудь ценнее хвороста. Отдельно стали преследоваться браконьеры. Незаконная охота на дикого зверя во многих случаях могла караться тюремным заключением — так же, как она карается сегодня, особенно когда речь идет об охоте на редкие виды. Но в прежние времена преследование браконьеров было актом не природоохраны, а утверждения сословного порядка: браконьеры рубежа Средневековья и раннего Нового времени посягают не на редкое, а на престижное. Не на природу — а на природу власти.
Впрочем, нельзя считать сохранность современных европейских или российских заповедных территорий исключительно заслугой феодалов. И крестьяне, и охотники прошлого сами прилагали немало усилий к тому, чтобы сберечь разнообразие лесного мира. Известен пример русских промысловиков, условившихся не добывать бобра в верховьях Енисея — чтобы поддерживать естественное размножение этого зверя. О распространенности подобных правил свидетельствует и словарь Даля, поясняющий, какое значение в эпоху до появления заповедников в современном смысле имело выражение «заповедать лес» — «запретить в нем рубку; это делается торжественно: священник с образами, или даже с хоругвями, обходит его, при народе и старшинах, поют «Слава в вышних» и запрещают въезд на известное число лет». Такие практики добровольного - пусть и временного — изъятия той или иной территории из хозяйственного оборота даже в большей степени соответствуют нашим нынешним представлениям о сохранении биологического разнообразия, чем усилия герцогов и королей. К тому же они нарушались гораздо реже. Однако порой вековые традиции в области природопользования не встречают никакого понимания у современных специалистов заповедного дела. И тогда тем и другим приходится заново искать общий язык.