«Заповедник» — слово древнее. Оно на несколько веков старше того явления, которое называет сегодня. Первый заповедник в нынешнем смысле этого слова был создан в нашей стране — перед Февральской революцией. Национальные парки, природные резерваты по-американски, не намного старше: в прошлом году старейший из них отмечал 140-ю годовщину создания. Иными словами, для того чтобы прийти к идее охранять природу, человечеству требовалось уйти достаточно далеко от нее самой.
Первый в мире природный резерват в современном понимании, или национальный парк, был учрежден 1 марта 1872 года в США. Его создателями двигали сугубо эстетические мотивы: незадолго до этого экспедиция натуралиста Фердинанда Хейдена открыла в долине реки Йеллоустон в дикой и безлюдной части территории Вайоминг тысячи поражающих воображение гейзеров, живописные водопады, каньоны, озера и множество других красот и чудес. Приложенные к отчету Хейдена фотографии Уильяма Джексона и особенно красочные пейзажи Томаса Морана произвели такое впечатление на конгресс, что он принял решение навечно сохранить эти земли в их первозданном виде. Для чего учредил новый, нигде и никогда не существовавший институт — национальный парк.
Некоторое время Иеллоустонский парк был единственным в своем роде, но уже в 1890-е годы у него появляются собратья в США — национальные парки «Секвойя» и Йосемитский. Еще раньше, в 1885-1886 годах, первые нацпарки были созданы в соседней Канаде. В ту же эпоху подобные резерваты стали появляться в азиатских и африканских колониях европейских государств: «Гунунг-Геде-Пангранго» в Индонезии (1889), южноафриканские национальные парки «Сент-Люсия», «Умфолози», «Хлухлуве» (1897) и «Саби» (1898), ныне известный как Национальный парк Крюгера. А в первое десятилетие XX века эта форма охраны природы появляется и в Европе. В 1902 году был создан резерват «Добран» в Австро-Венгрии, в 1909-м — «Абиску», «Сарек» и «Гарпхюттан» в Швеции.
Все эти парки (и многие другие, возникшие в 1910-1930-е годы) организовывались примерно по тому же принципу, что и Йеллоустон, — в них включали местности с живописными ландшафтами и большим числом природных достопримечательностей. Главной задачей таких парков было обеспечить гражданам доступ к этим красотам, в том числе и в будущем. То есть с самого начала предполагалось массовое посещение парков публикой, а естественность и ненарушенность природных экосистем были в лучшем случае одними из многих принимавшихся в расчет качеств. Иногда же без них обходились вовсе. Например, задачей упомянутого шведского национального парка «Гарпхюттан» было сохранение не природного, а традиционного сельскохозяйственного ландшафта. В современной отечественной номенклатуре это соответствует не природному, а историко-культурному заповеднику.
В России попытки сохранения ненарушенных природных территорий начали предприниматься примерно в это же время, но их инициаторы ставили перед собой несколько иные цели. Если в большинстве развитых стран охота к началу XX века превратилась в спорт состоятельных людей, то в России промысел пушных зверей оставался серьезной отраслью экономики, в которой было занято немало профессиональных охотников. И к 1900-м годам даже бескрайняя сибирская тайга оказалась не в состоянии обеспечить устойчивый «урожай». Охотникам и раньше приходилось временно исключать из промысла некоторые участки, превращая их в естественные питомники дичи. Новая ситуация потребовала резко увеличить размер таких зон и обеспечить им охрану. В отличие от прежних небольших заказников, такие территории стали именовать заповедниками. Для их создания и охраны было уже недостаточно договоренности между самими промысловиками - заповедность должно было обеспечить государство. Работы над такими проектами велись на Ангаре, в Саянах, в южном Приморье, но до своего крушения Российская империя успела создать только один заповедник — Баргузинский, официально учрежденный 20 января 1917 года. Впрочем, ряд подготовленных в ту пору проектов был позже реализован советской властью.
Несколько раньше, в начале 1890-х годов, знаменитый русский почвовед Василий Докучаев, с ужасом наблюдавший исчезновение последних остатков европейских черноземных степей, предложил сохранить несколько уцелевших участков нетронутой степи в качестве эталона. Разумеется, для этого надо было обеспечить им полную неприкосновенность на вечные времена.
К сожалению, «вечность» оказалась слишком краткой: ни одна из созданных самим Докучаевым в воронежских, донецких и херсонских степях «научно-заповедных площадок» по разным причинам не дожила даже до Первой мировой. В годы революции и Гражданской войны та же судьба постигла и участки, созданные по образцу докучаевских в имении графини Паниной в Саратовской губернии и в знаменитой Аскании-Нова — вотчине баронов Фальц-Фейнов, которую они превратили в природный парк.
Впрочем, истинной причиной неудачи этого опередившего свое время проекта была вовсе не нестабильность российской хозяйственной и политической ситуации. Докучаев роковым образом ошибся в масштабе: площадь его «степных эталонов» составляла всего несколько десятков гектаров. Сегодня мы знаем, что степь может устойчиво существовать, только когда в ней пасутся стада диких копытных, которым для жизни нужны сотни квадратных километров.
Но даже если бы Докучаев знал об этом, он все равно ничего не смог бы изменить: на свете уже не было ни таких пространств травяного моря, ни его четвероногих хранителей. Последний тур погиб еще в 1627 году. А дикий тарпан в последний раз встретился человеку на воле за несколько лет до закладки докучаевских площадок.
Тем не менее именно докучаевские идеи заповедника-эталона (в современной терминологии — площадки экологического мониторинга), абсолютной неприкосновенности и постоянной научной работы как главной его задачи легли в основу идеологии советского заповедного дела. Идее заповедника как естественного питомника промысловых животных это не противоречило, но никакого массового туризма в таких условиях быть не могло — даже сотрудники заповедника имели право находиться на его территории лишь с конкретной целью и с ведома руководства. Такое понимание заповедности укоренилось только в СССР — нигде больше в мире взятие природных территорий под охрану не подразумевало полного запрета на их посещение.
С точки зрения охраны природы это весьма привлекательно. Много позже некоторые зарубежные специалисты даже завидовали советским заповедникам, избавленным от орд туристов и имеющим возможность сосредоточиться исключительно на охране и изучении флоры и фауны. Однако в реальности требование «абсолютной заповедности» было в лучшем случае идеалом, к которому следовало стремиться. На территории заповедников неизбежно приходилось строить жилье, хозяйственные постройки, лаборатории и т. д. Их сотрудники разбивали при своих домах огороды и держали скотину. Не были советские резерваты полностью закрыты и для посетителей. Даже совсем постороннего человека, явившегося без предварительной договоренности и не представляющего никакой организации, практически никогда не выгоняли из заповедника, если он ограничивался прогулками по его территории. А через некоторые заповедники даже проходили официальные туристические маршруты, причем весьма популярные. То есть многие заповедники играли роль отсутствующих в стране национальных парков.
Отступления от идеала «абсолютной неприкосновенности» этим не ограничивались. В СССР с 1920-х годов проводились эксперименты по акклиматизации различных видов животных: ондатры, нутрии, американской норки и других. Базой для этой работы, как правило, служили заповедники - именно там выпускали на волю партии «вселенцев», фиксировали динамику их распространеГния и по возможности помогали ему. В то же время в заповедниках велась борьба с «вредными животными», прежде всего с волками. Их не только отстреливали круглый год безо всяких ограничений, но и истребляли с помощью капканов и отравленных приманок — от которых гибли отнюдь не только волки. Вероятно, именно широкое применение отравы в середине 1950-х годов было последней каплей, довершившей истребление леопарда на Западном Кавказе.
Особенно интенсивно вовлечение заповедников в «преобразование природы» практиковалось в 1940-х — первой половине 1960-х годов. В заповедниках испытывались гербициды, высевались культурные растения, проводились опыты по скрещиванию диких копытных с домашним скотом. Апофеозом этой политики стал фактический разгром системы заповедников в 1951 году, когда их число было сокращено более чем вдвое, а общая площадь - в 11 с лишним раз.
Тем временем в остальном мире развивалась концепция национальных парков. Уже с 1920-х годов они понемногу начинают переходить от простого ограничения хозяйственной деятельности к серьезной научной работе и целенаправленному восстановлению редких и исчезающих видов. Пионером тут можно считать американского таксидермиста Карла Экели, который не только добился в 1925 году создания в тогдашнем Бельгийском Конго Национального парка Альберта для спасения последних уцелевших горилл, но и сделал центром деятельности резервата не туризм, а научные исследования. По мере накопления опыта работы парков научная и природоохранная деятельность играла в них все более важную роль. Изменились и принципы заповедания: инициатива взятия под охрану тех или иных природных территорий все чаще исходила от ученых. А при выборе участка все большую роль играла не живописность, а ненарушенность — именно то, чем руководствовались создатели советских заповедников.
В СССР, где сеть заповедников с 1960-х годов понемногу залечивала раны, взгляд на заповедное дело тоже менялся. С1971 года в стране создаются и национальные парки. Вокруг заповедников возникают охранные и буферные зоны, режим которых сходен с режимом национального парка. Две концепции охраняемых природных территорий развивались навстречу друг другу. Реформы 1990-х подстегнули процесс трансформации заповедников: оказавшись без денег и надежной государственной защиты, они вынуждены были искать новые источники финансирования. Практически во всех российских заповедниках в это время появляются центры приема посетителей, лавки с сувенирами и прочие атрибуты национальных парков. Сегодня почти во всех странах принята точка зрения, согласно которой современный резерват должен одновременно быть эталоном естественных экосистем, убежищем для находящихся под угрозой видов, местом проведения регулярных исследований, зоной отдыха и познавательного туризма и просветительским центром.
Можно ли создать идеальный заповедник, где охраняемые экосистемы будут существовать в неприкосновенности? В теории все просто: огородили участок леса - и больше никак не вмешиваемся, только наблюдаем. Но следование этому принципу может привести к худшему, нежели его явное нарушение.
Один из самых страшных врагов леса - огонь. Пламя не обращает внимания на границы заповедников, пересекая их во всех направлениях. И если заповедный лес горит, надо ли его тушить? Для жителей России такая постановка вопроса кажется нелепой - ведь пожар уничтожит все, ради чего заповедник создавался; к тому же было бы странно тушить леса вокруг, а в заповеднике оставлять очаг пожара. А вот в американской экологической традиции с 1930-х годов сложился взгляд на пожары как на один из природных факторов - вроде лавин или оползней, которые никто не пытается останавливать, даже когда они угрожают лесам на склонах гор. Так почему к пожарам мы должны относиться как-то по другому? Тем более что некоторые экосистемы способны существовать только при условии периодического выгорания, а в других - пожар служит фактором обновления, которое поддерживает биоразнообразие.
Противники этой точки зрения возражают: все это было бы так, если бы пожары в заповедниках возникали только по естественным причинам - от ударов молний или самовозгораний торфяников. Но как быть с брошенными окурками, непогашенными кострами, упущенными травяными палами? Такие пожары, как ни крути, не могут считаться естественным фактором - а спор о степени невмешательства продолжается по сей день.
Как ни странно, строгое следование принципу невмешательства может и вовсе разрушить те природные комплексы, ради которых создавался резерват. Например, для существования степи нужны копытные, без которых степь или зарастет лесом, или сама себя задушит толстой «подушкой» из засохшей несъеденной травы. Поскольку дикие копытные Европы вымерли, единственный способ предотвратить это - как-то имитировать их влияние. Косить траву, жечь сухие растения (что ведет к гибели мелкой наземной живности) или пасти на заповедных землях домашний скот. Предлагается и еще один вариант - в последние десятилетия ученые активно обсуждают возможность восстановления вымерших видов. Если это когда-нибудь произойдет, то будет явным нарушением принципа невмешательства.