1972 год. Холодная война в разгаре. На Сирину Фрум, весьма начитанную и образованную девушку, обращают внимание английские спецслужбы. Им нужен человек, способный втереться в доверие к молодому писателю Томасу Хейли – он может быть им полезен. Сирина идеально подходит для этой роли. Кто же знал, что она не только начитанна, но и влюбчива и ее интерес к Хейли очень скоро перестанет быть только профессиональным…
Глава из книги:
Бюрократические проволочки, неизбежные в ведомствах, подобных нашему, похоже, были обязательной частью внутреннего распорядка. Черновик моего письма, адресованного Хейли, был представлен Максу, который внес в него поправки; та же участь постигла вторую версию; наконец, третий вариант письма был передан Питеру Наттингу и Бенджамину Трескотту, и я почти три недели ожидала их замечаний. Таковые были внесены в письмо, и я опустила в почтовый ящик его пятую и окончательную версию спустя пять недель после написания первой. Прошел месяц, но ответа мы не получили. Проведенные в наших интересах расспросы позволили установить, что Хейли находится в научной командировке за рубежом. Только в конце сентября мы получили его ответ, написанный на вырванном из блокнота линованном листе бумаги. Почерк выглядел нарочито небрежным. Хейли писал, что ему хотелось бы получить более подробную информацию. Концы с концами он сводил, преподавая в университете, а значит, у него был кабинет в кампусе. Лучше встретиться в колледже, писал он, потому что в квартире у него тесновато.
У меня состоялся еще один, последний «брифинг» с Максом.
– А что ты скажешь о рассказе в «Пари ревью», где манекен в витрине?
– Мне он показался интересным.
– Сирина! Это совершенно неправдоподобный сюжет. Человека с такими бредовыми фантазиями давно бы упекли в лечебницу.
– Может быть, так оно и случилось?
– Тому Хейли следовало бы известить об этом читателя.
Когда я уже уходила, Макс сообщил мне, что трое «авторов-сластен» уже приняли стипендию от «Фридом интернэшнл». Чтобы не подвести его и не ставить под удар себя, мне предстояло найти и заарканить четвертого.
– Мне казалось, что я должна строить из себя недотрогу.
– Мы плетемся в хвосте. Питер теряет терпение. Хватай его, даже если он ни на что не годится.
Какое приятное разнообразие в череду будней внесла та поездка в Брайтон! Как хорошо было выйти из поезда не по сезону теплым утром в середине октября, навстречу соленому бризу и падающим сверху крикам серебристых чаек! Чайки-простофили. Мне вспомнилось это словцо из летней постановки «Отелло» на лужайке перед Королевским колледжем в Кембридже. Искала ли я простофилю? Отнюдь нет. Перейдя на другую платформу, я села в старенький трехвагонный поезд до Льюиса и вышла в Фалмере, чтобы пройти метров четыреста до краснокирпичных зданий, именующихся Университетом Суссекса, или, как его некоторое время величали в прессе, Бейллиолом-на-море. На мне была красная мини-юбка, черный жакет с воротником-стойкой, черные туфли на шпильках и белая лакированная сумочка через плечо. Пренебрегая болью от высоких каблуков, я с шиком прошла по мощеной дорожке до главного входа, презрительно оглядывая студентов, мальчишек – я считала их мальчишками, – убого одетых в излишки военного имущества, и с еще большим презрением – девчонок, простоволосых, с прямым пробором, без макияжа и в блузках-марлевках. Некоторые студенты ходили босиком, вероятно, из сочувствия к деревенщине в развивающихся странах. Само слово «кампус» казалось мне фривольным заимствованием из США. Приближаясь к творению сэра Бэзила Спенса на отлогах меловых холмов Суссекса, я размышляла о смехотворности самой идеи нового университета[18]. Впервые в жизни я ощутила гордость за принадлежность к Кембриджу и Ньюнему. Может ли серьезный университет быть новым? Да и кто осмелится противостоять мне, в моей ослепительной красно-бело-черной оболочке, безжалостно рассекающей толпу на пути к дежурному, у которого я намеревалась навести справки?
Я вышла на площадь, вероятно, служившую архитектурной отсылкой к четырехугольным дворам средневековых университетов. По обе стороны площади располагались небольшие водоемы, мелкие прямоугольные пруды, выложенные гладким речным камнем. Впрочем, воду из них выкачали, чтобы освободить место для пустых пивных банок и оберток от сэндвичей. Из кирпично-бетонно-стеклянного сооружения впереди доносились визги и всхлипы рок-группы. Я распознала скрипучую флейту «Джетро Талл». Сквозь большие стеклянные окна первого этажа видны были фигуры игроков и зрителей, склонившихся над настольным футболом. Студенческий клуб, без всяких сомнений. Везде одно и то же, заведения, предназначенные для дураковатых юнцов, преимущественно математиков и химиков. Девушки и эстеты учились в других местах. Портал университета производил не лучшее впечатление. Я зашагала быстрее, досадуя, что мои шаги по ритму совпадают с боем барабанов. Точно подходишь к детскому летнему лагерю.
Мощеная дорожка уходила вниз, под здание студенческого клуба; я свернула и через стеклянные двери вошла в вестибюль. По крайней мере, дежурные в униформе за длинной стойкой, с их всегдашней усталой вежливостью и хмурой уверенностью в собственном всезнании (не в пример студентам), показались мне знакомыми. Музыка за спиной затихла; повинуясь указаниям, я пересекла широкое открытое пространство, прошла под гигантскими бетонными воротами для регби, вошла в Блок искусств А и вышла с другой его стороны, приблизившись к Блоку искусств Б. Почему бы, спрашивается, не называть здания в честь художников или философов? Оказавшись внутри, я свернула в нужный коридор, обращая внимание на приклеенные к дверям преподавательских кабинетов бумажонки. Карточка с надписью: «Мир есть все то, что имеет место»; плакат «Черных пантер»; что-то по-немецки из Гегеля; что-то по-французски из Мерло-Понти. Позеры. Кабинет Хейли находился в самом конце второго коридора. В раздумье я помедлила у двери.
Рядом со мной, в тупиковом конце коридора, оказалось высокое узкое окно, выходившее на участок газона. Солнце светило так, что я увидела свое отражение в оконном стекле, словно на поверхности пруда; я тронула расческой волосы и поправила воротник жакета. Если я немного и нервничала, так это потому, что в предшествующие недели породнилась со своей частной «версией» Хейли, то есть ознакомилась с его мыслями о сексе и обмане, гордости и неудачах. У нас с ним сложились определенные отношения, но я знала, что они вот-вот изменятся или даже развалятся. Каков бы он ни был в действительности, но встреча с ним, вероятнее всего, меня удивит или разочарует. Стоит нам пожать друг другу руки, и мое доверие к нему начнет таять. На пути в Брайтон я перечитала все его журналистские опусы. В отличие от рассказов статьи его были трезвые, скептичные, довольно дидактичные по духу, будто ему казалось, что он пишет для идеологических дураков. Статья о восточногерманском восстании 1953 года начиналась словами: «Пусть никто не думает, что государство рабочих любит своих рабочих. Оно их ненавидит». Автор с презрением писал о стихотворении Брехта, в котором правительство распускает свой народ и выбирает другой. К написанию стихотворения, согласно Хейли, Брехта побудило желание выслужиться перед восточногерманским руководством, что он и сделал, публично поддержав жестокое подавление Советами забастовок. Русские солдаты стреляли непосредственно по толпе. Хотя я не была знатоком творчества Брехта, мне всегда казалось, что он – на стороне добра. Я не знала, прав ли Хейли и как примирить эту достаточно прямолинейную эссеистику с изысканной вязью его прозы, и мне казалось, что при личной встрече я буду понимать его еще меньше.
В другой, более злой статье западногерманские романисты, все как один пренебрегавшие в своих произведениях фактом существования Берлинской стены, именовались скудоумными трусами. Конечно, стена была им отвратительна, но они опасались, как бы открытое обсуждение этой темы не навлекло на них упреки в солидарности с американской внешней политикой. Между тем разделение Германии было темой яркой и нужной, соединявшей в себе геополитику с личностной драмой. Уж конечно, каждый британский автор написал бы что-нибудь о Лондонской стене. Разве Норман Мейлер игнорировал бы стену, разделившую Вашингтон? И не заметил ли бы Филипп Рот, что в его родном Ньюарке дома разделены пополам? Наверняка персонажи Джона Апдайка воспользовались бы возможностью завязать роман, пусть бы они и находились по разные стороны кордона, разделившего Новую Англию. Эта заласканная, заваленная деньгами культура, огражденная от советских посягательств американским могуществом, кусала кормившую ее руку. Западногерманские писатели делали вид, что стены не существует, и потому растеряли весь моральный авторитет. Эссе, опубликованное в «Индексе цензуры», именовалось «La trahison des clercs».
Перламутрово-розовым ногтем я тихонько постучала по двери и, заслышав не то невнятное бормотание, не то вздох, толкнула ее. Я оказалась права, подготовив себя к разочарованию. Из-за письменного стола встал мужчина невысокого роста, слегка сутулый, хотя, вставая, он и попытался распрямить спину. Он был по-девичьи худ, с узкой костью в запястьях, и его рука, когда я ее пожала, показалась мне меньше и мягче моей. Очень бледный, с темно-зелеными глазами, с длинной темно-каштановой челкой. Мне подумалось, не пропустила ли я в его сказках элемент транссексуальности. Вот он предстал передо мной – брат-близнец, чопорный викарий, щеголеватый, успешный парламентарий-лейборист, одинокий миллионер, влюбившийся в бездушную куклу. На нем были белая рубашка без воротника из крапчатой фланели, тугие джинсы с широким поясом и поношенные кожаные ботинки. По правде говоря, он привел меня в замешательство. Исходивший из человека столь хрупкого сложения голос, однако, оказался глубокий, с чистыми интонациями и без провинциального акцента.
– Позвольте освободить вам место.
Он переложил стопку книг с мягкого стула. Я несколько раздосадованно подумала: он дает мне понять, будто не делал к моему приезду никаких приготовлений.
– Хорошо добрались? Хотите кофе?
Поездка была приятной, сказала я ему и отказалась от кофе.
Он сел за стол, покрутился на вращающемся стуле, заложил ногу на ногу и, слегка улыбнувшись, вопросительно развел руками.
– Что ж, мисс Фрум?
– Пожалуйста, зовите меня Сирина.
Он склонил голову набок, повторив мое имя. Потом благожелательно посмотрел на меня, выжидая. Я заметила, что у него длинные ресницы. Я готовилась к встрече, и поэтому мне несложно было ввести его в курс дела. Правдиво. Деятельность «Фридом интернэшнл», широкое поле деятельности фонда и его присутствие в разных странах мира, широта взглядов и неангажированность. Он слушал меня, все еще склонив голову, с выражением веселого скепсиса, и губы его чуть подрагивали, будто он был готов в любое мгновение вступить в беседу или перехватить инициативу, сделать мои слова своими, развить мои мысли. Как человек, с затаенным восторгом слушающий длинный анекдот, он поджимал губы, ожидая кульминации. Перечисляя писателей и художников, которым уже помог фонд, я представляла себе, что он видит меня насквозь, но воздерживается от комментариев. Ему хотелось, чтобы я взяла самую высокую ноту – хотелось понаблюдать за лгуньей вблизи. Полезно для будущего рассказа. В ужасе я отогнала эту мысль. Нужно сосредоточиться. Я перешла к рассказу об источниках богатства фонда. Макс считал, что Тому Хейли нужно дать представление о финансовой мощи «Фридом интернэшнл». Средства происходили от неравнодушной к искусству вдовы болгарского эмигранта в США, сколотившего состояние на покупке и промышленной эксплуатации патентов в двадцатые – тридцатые годы. После войны – муж-болгарин уже умер – она стала покупать в разоренной Европе полотна импрессионистов по довоенным ценам. В последний год жизни она благоволила некоему заинтересованному в культурном наследии политику, который создал «Фридом интернэшнл». Фонду она и завещала все свое и мужнино состояние.
Все, что я говорила Тому до сих пор, было правдой и легко проверялось. Теперь я намеревалась ступить в страну лжи и коварства.
– Буду с вами вполне откровенна, – сказала я. – Иногда мне кажется, что фонду попросту некуда девать деньги, фонду не хватает идей.
– Так как же лестно, что вы посетили именно меня, – ответил Хейли. И добавил, вероятно, заметив мое смущение: – Я не хотел вас обидеть.
– Вы не так меня поняли, мистер Хейли…
– Том.
– Том. Простите. Я не так выразилась. Вот что я имею в виду. В мире множество художников, которых держат в заточении или угнетают гнусные правительства. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы помочь этим людям и принести их творения в мир. Однако сам факт страданий от рук цензоров еще не свидетельствует о художественной ценности писателя или скульптора. Так, например, в одном случае мы поддерживали бездарного польского драматурга только потому, что его произведения находились под запретом. Мы продолжим поддерживать его и впредь. А еще мы приобрели кучу мусора, созданного заточенным в тюрьму венгерским абстрактным импрессионистом. Поэтому руководящий комитет решил ввести в наш портфель нечто новое. Мы стремимся помогать талантам при всех обстоятельствах, вне зависимости от того, испытывают ли они политическое давление. В особенности нам интересны молодые авторы в начале их творческого пути…
– А сколько лет вам, Сирина? – Том Хейли участливо перегнулся через стол, точно интересуясь течением серьезной болезни.
Я ответила. Он давал мне понять, что не потерпит покровительственного тона. И правда, нервничая, я стала говорить отчужденно и официально. Мне следовало расслабиться, вести себя менее натянуто и высокомерно, называть его Томом. Все это мне не слишком хорошо удавалось. Он спросил, училась ли я в университете. Я назвала свой колледж.
– По какой специальности закончили?
Я запнулась. Вопроса я не ожидала, и математика как специальность вдруг показалась мне подозрительной, так что я ляпнула не подумав:
– Английская филология.
Он радостно улыбнулся, будто ему приятно было нащупать со мной общую тему.
– Полагаю, вы закончили блестяще, с отличием.
– С отличием второй степени, по правде сказать. – Я сама не знала, что говорю. Диплом третьей степени выглядел бы постыдно, диплом с отличием первой степени заметно усложнил бы для меня дело. Я дважды солгала без надобности. Худо. Насколько мне было известно, простого звонка в Ньюнем оказалось бы достаточно, чтобы выяснить, училась ли некто Сирина Фрум на факультете английской филологии. Я не ожидала допроса. Простое домашнее задание, а я его не выполнила. Почему Макс не подумал о том, чтобы сочинить мне водонепроницаемую легенду? Я сконфузилась и почувствовала, что потею, и даже представила себе, как вскакиваю со стула, схватив сумочку, и без лишних слов выбегаю из комнаты.
Том продолжал на меня смотреть все так же – участливо и несколько иронически.
– Наверное, вы шли на диплом первой степени. Но поверьте, во второй нет ничего плохого.
– Я была расстроена, – ответила я, чуть оправившись. – Видите ли, на меня давило…
– Бремя ожидания?
Мы встретились глазами, и я отвернулась. Я читала его вещи, я досконально знала часть его мыслей, и мне трудно было выдерживать его взгляд. Взглядом я скользнула чуть ниже его подбородка и заметила серебряную цепочку изящного плетения вокруг шеи.
– Итак, вы упомянули писателей в начале их карьеры. – Он сознательно примерял маску доброжелательного профессора, вкрадчиво беседующего с встревоженной абитуриенткой. Надо было перехватывать инициативу.
– Вот что, мистер Хейли…
– Том.
– Мне не хотелось бы зря тратить ваше время. Мы прислушиваемся к советам достойных, знающих людей. Они долго обдумывают свое решение. Им понравились ваши статьи и ваши рассказы. Да что говорить, они были покорены. Надежда…
– А вы? Вы сами их читали?
– Конечно.
– И что вы о них думаете?
– Я всего лишь выполняю поручение. Мое мнение не имеет значения.
– Оно важно для меня. Что вы скажете?
Мне показалось, что в комнате потемнело. Я посмотрела мимо него, в окно. Вот полоска травы и угол соседнего здания. Там, в представшей моему взгляду комнате, такой же, как наша, проходил семинар. Девушка, ненамного моложе меня, вслух читала свое сочинение. Рядом с ней сидел юноша в пилотской куртке и, подперев кулаком щетинистый подбородок, кивал с умным видом. Преподавательница стояла ко мне спиной. Я повернулась к Хейли, опасаясь, что затяну многозначительную паузу. Мы снова встретились глазами, и я заставила себя не отводить взгляд. Такой странный, глубокий оттенок зеленого, длинные, как у ребенка, ресницы, густые черные брови. Но видно было, что уверенность покинула его, так что я снова была на коне.
– Мне кажется, они волшебные, – произнесла я очень тихо.
Он вздрогнул, будто кто-то кольнул его в грудь, в самое сердце, и судорожно выдохнул, маскируя это под смешок. Похоже, ему не хватало слов. Он глядел на меня, выжидая, словно желал, чтобы я продолжала говорить ему о нем самом, о его таланте, но я сдержалась. Мою похвалу следовало подавать как крепкий настой. Кроме того, я не была уверена, что смогу сказать что-то проницательное. С нас обоих словно сошла шелуха формальности, обнаружив неприличный секрет. Я раскрыла его тягу к одобрению, похвале, к любым моим поощрительным словам. Я догадалась, что для него нет ничего важнее. Его рассказы, опубликованные в разных литературных журналах, возможно, остались незамеченными (разве что он удостоился дежурной благодарности издателя и дружеского похлопывания по плечу). Вполне вероятно, что никто и никогда, по крайней мере, ни один незнакомец, не называл его прозу «волшебной». Теперь, услышав слова гостьи, он понял, что всегда знал себе цену. Я принесла небывалую весть. Откуда ему было знать, что он – хороший писатель, если никто ему этого не подтверждал? А теперь он был мне несказанно благодарен.
Он заговорил, и все в комнате вернулось на свои места.
– А был рассказ, который вам понравился больше других?
Вопрос был такой глупый и по-овечьи смиренный, что я прониклась теплотой к нашему ранимому автору.
– Они все замечательные, – сказала я. – Но, пожалуй, рассказ о братьях-близнецах, «Это любовь», больше всего впечатляет широтой замысла. Мне кажется, что у него масштаб романа. Романа о вере и чувствах. Джин – какая же она необычайная женщина, ранимая, склонная к разрушению и соблазнительная! Великолепная вещь! Вам никогда не хотелось расширить ее до пределов романа, ну, знаете ли, немного доработать?
Он посмотрел на меня с любопытством.
– Нет, мне никогда не хотелось ее немного доработать.
Бесстрастность, с которой он повторил мои слова, меня встревожила.
– Простите, я сказала глупость.
– На такую длину я и рассчитывал. Примерно пятнадцать тысяч слов. Но я рад, что вам понравилось.
Он сардонически улыбнулся, и мне было даровано прощение, но мое преимущество испарилось. Никогда не сталкивалась с подобными подсчетами. Невежество повисло на мне тяжким грузом.
– А «Любовники», – продолжала я, – мужчина и манекен с витрины, это читалось так завораживающе странно, что все были потрясены. – Теперь я лгала напропалую, с внезапно охватившим меня чувством свободы. – В нашем правлении два университетских профессора и два видных критика. Они читают много нового. Но вы бы только послушали их речи на последнем заседании. Правда, Том, они не переставая говорили о ваших рассказах. Впервые за всю историю фонда проголосовали единодушно.
Ироничная улыбка сошла с его лица. Взгляд Хейли остекленел, словно я его загипнотизировала. Я тронула нужную струнку.
– Что ж, – он встряхнул головой, чтобы вывести себя из транса. – Все это необычайно приятно слышать. Что тут скажешь? Кстати, а кто эти двое критиков?
– Боюсь, мы обязаны соблюдать их анонимность.
– Понятно.
Он отвернулся и, казалось, погрузился в раздумья.
– Итак, что вы предлагаете и чего вы хотите от меня?
– Позвольте ответить вопросом на вопрос. Чем вы намереваетесь заняться после защиты докторской диссертации?
– Я пытаюсь получить место штатного преподавателя, в том числе здесь, в этом колледже.
– На полную ставку?
– Да.
– Мы хотели бы дать вам возможность свободно распоряжаться своим временем. Вы же могли бы заняться исключительно творчеством, включая журналистику, если угодно.
Он спросил о размере стипендии, и я ответила. Он спросил, на какое время, и я сказала – на два или три года.
– А если я ничего не напишу?
– Мы будем разочарованы, но жизнь пойдет своим чередом. Мы не станем требовать деньги обратно.
Он помолчал.
– Вы хотите получить право как-то влиять на содержание моих вещей?
– Нет. И не просим показывать нам ваши произведения. Или даже выражать нам благодарность. Руководство фонда полагает, что вы обладаете неповторимым, необыкновенным даром. Если вы продолжите писать, а ваша проза найдет своего читателя, мы будем удовлетворены. Когда вы окрепнете, и ваша известность пойдет в гору, мы тихо исчезнем из вашей жизни. Наша задача будет выполнена.
Он встал, обошел стол с дальнего конца и встал у окна, повернувшись ко мне спиной. Несколько раз взъерошил вопросы и, кажется, пробормотал что-то себе под нос – мне послышалось «Смешно» или «Довольно». Он смотрел в ту же аудиторию, что и я, в соседнем здании через лужайку. Теперь сочинение читал бородатый юнец, а его однокурсница бесстрастно смотрела перед собой. Странно, но теперь преподавательница разговаривала по телефону.
Том вновь сел за стол и скрестил руки. Взгляд его был устремлен куда-то поверх моего плеча, губы плотно сомкнуты. Сейчас он начнет мне возражать.
– Подумайте о нашем предложении день или два, обсудите с другом… Тщательно все взвесьте.
– Дело в том, что… – начал он и умолк. Потом, потупившись, продолжил. – Вот что. Я думаю об этом ежедневно. Пожалуй, ничего более серьезного мне в голову и не приходит. Этот вопрос мучает меня по ночам, не давая заснуть. Одна и та же четырехходовка. Во-первых, я хочу написать роман. Во-вторых, я – нищ. В-третьих, мне нужно найти работу. В-четвертых, работа убьет творчество. Я не вижу выхода. Выхода попросту нет. Затем в дверь стучит привлекательная молодая женщина и за здорово живешь предлагает мне солидную пенсию. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Поэтому все это внушает мне подозрения.
– Том, вы упрощаете. Вы здесь вовсе не пассивная сторона. Вы сделали первый шаг. Вы написали замечательные, да, волшебные рассказы. В Лондоне начинают о вас говорить. Как, по-вашему, мы вас нашли? Вы сами проложили себе дорогу – талантом и упорным трудом.
Ироническая улыбка, вскинутая голова – прогресс.
– Мне нравится, когда вы говорите «волшебные».
– Вот и отлично. Волшебные, волшебные, волшебные. – Я подняла с пола сумку и протянула ему рекламную брошюру фонда. – Вот описание нашей деятельности. Можете заглянуть в контору на Аппер-Риджент-стрит и поговорить с сотрудниками. Они вам понравятся, уверяю вас.
– Вы тоже там будете?
– Мой непосредственный работодатель – «Освобожденное слово». Мы тесно сотрудничаем с «Фридом интернэшнл» в вопросах материальной поддержки. Они помогают нам в поиске художников. Я работаю в городе и часто бываю в разъездах. Однако письма, направленные в контору фонда, мне пересылают.
Он взглянул на часы и встал, и я тоже поднялась со стула. Я была исполнительной молодой сотрудницей, полной решимости достичь поставленной цели. Мне хотелось, чтобы Хейли сейчас же, еще до ланча, согласился на наше предложение. Тогда я по телефону сообщу новость Максу, а к завтрашнему утру, быть может, получу поздравительную записку от Питера Наттинга, бесстрастную, скучную, отпечатанную от его имени, и все же важную для меня.
– Я не прошу вас соглашаться сразу, – сказала я, надеясь, что мои слова не прозвучат как мольба. – Наш разговор ни к чему вас не обязывает. Просто дайте мне «добро», и я распоряжусь относительно ежемесячных выплат. Мне нужны только реквизиты вашего счета в банке.
Дать «добро»? Никогда в жизни я не произносила эту фразу. Он согласно кивнул, но не столько на предложение денег, сколько на мою интонацию. Нас разделяло метра два, не больше. У него была тонкая талия; под пуговицей слегка выбившейся рубашки виднелась кожа и пушок вокруг пупка.
– Благодарю вас, – сказал Том Хейли. – Я серьезно обдумаю ваше предложение. Мне необходимо быть в Лондоне в пятницу. Возможно, я загляну к вам в контору.
– Что ж, чудно – сказала я и протянула ему руку для рукопожатия. Но рукопожатия не получилось. Он лишь положил мою руку себе на ладонь и легонько провел по ней большим пальцем, всего один раз. И смотрел на меня не отрываясь. Отнимая руку, я провела своим большим пальцем по его указательному. Возможно, мы подошли бы друг к другу еще на шаг, но в эту минуту в дверь постучали, до смешного громко. Он отступил от меня и сказал: «Входите!» Дверь распахнулась. На пороге стояли две девушки – светлые гладкие волосы, прямой пробор, бледнеющий загар, сандалии и крашеные ногти на ногах, голые руки, радостные, вежливые улыбки – невыразимо притягательные. Книжки и бумаги, зажатые под мышкой, показались мне совсем не к месту.
– А вот и вы, – сказал Том. – Добро пожаловать на семинар по «Королеве фей».
Я бочком пробралась к выходу.
– Этого я не читала.
Он засмеялся, и к нему присоединились девушки, как будто я остроумно пошутила. Наверное, они мне не поверили.
 | Иэн Макьюэн. Сластена |
Электронная книга: Иэн Макьюэн. Сластена