...Выбрал пятерых зелёных актрис-неумех (некоторые ещё и институт не окончили) на главные роли, присовокупил ещё одного, сыгравшего лишь крокодила в ТЮЗе, выбил из Госкино всем звёздные ставки, ибо знал, каково им придётся на съёмках, и пустился со всем этим хлипким багажом в путь под названием «Экранизация повести Бориса Васильева “А зори здесь тихие”». Потом не раз за голову хватался и после приступа отчаянья и бешенства обессиленно стонал: «Господи, за что мне это?! Ну ладно если бы одна, а тут сразу пять, и каждая, видите ли, с характером, со своими тараканами... И этот, старшина Басков, в армии побывал, а гранату кидает, как еловую шишку. Разгоню всех к чёртовой бабушке!»
На вопрос, как это получается у него так вкусно и взахлёб жить, неохотно в который раз рассказывал, как пошёл на фронт мальчишкой, как был ранен, как умирал в болоте, захлёбываясь в крови, как вытащила его на себе молоденькая медсестра, как ноги лишился и как родился заново, чтобы жить без нытья и чтоб всё в кайф было. И правда... Даже его короткие вспышки гнева были всегда по делу и всегда вслед тому, что он больше всего в жизни ненавидел. А ненавидел он дилетантство в профессии, хамство и враньё.
По десять часов съёмок не вылезал вместе с нами из болота, которое на экране кажется не таким ужасным и коварным, как под ногами. На экране вся эта болотная дрыгва водичкой закрыта, а топь, которая каждую секунду с дикой силой вниз тянет, - не видна. Вся съёмочная группа понимала, как мучительно ему с протезом до бедра преодолевать этот болотный кошмар, под разными предлогами вытягивала на берег, а он, в клёвой джинсовой куртке, благоухающий дорогим чувственным парфюмом, свежевыбритый (точно проспал десять, а не четыре часа), в бейсболке, лихо сдвинутой на глаза, - смеялся и отбрыкивался. «Им ведь там тоже не сахар бултыхаться, да ещё с вещмешками за спиной. Эх, жаль, что зритель никогда не узнает, сколько весит такой мешочек, в котором по два кирпича заложено».
Когда приехавший на съёмки Борис Львович Васильев ужаснулся нашей ноше и попросил Ростоцкого облегчить нашу участь, Станислав Иосифович снисходительно заметил: «Газетами предлагаешь вещмешки набить? А мне нужно, чтобы всё по правде было -от груза рюкзака и походка иная и актёрское самочувствие. Видел, как они скидывали вещмешки, когда Басков привал объявил? С усилием скидывали и чувством облегчения - передохнуть от груза! Так и впредь будет». Да, ему нужна была правда. Та правда о войне, которая складывается из постоянного напряжения и страха, из бессонных ночей, из непосильных передвижений по лесам, горам и болотам, из сбитых в кровь грубыми сапогами ног, из разбитых коленок, из жажды, голода и холода, из потерь ставших родными и близкими людей... Он был замечательный педагог. Когда снимали убийство Сони Гурвич и мы должны были обнаружить её уже мертвую, засунутую фашистами между камней, Ростоцкий отослал нас обедать, и пока Ирину Долганову гримировали, превращая её лицо в безжизненную белую маску с чёрными кругами вокруг глаз, мы ничего этого не видели. Потом нас позвали на площадку, Ростоцкий объяснил, что мы должны обогнуть бегом во-он тот пригорок и там, на камнях, обнаружить Соню. Когда мы вылетели на опушку леса, где на огромном камне лежала наша «мертвая» Ирка, эффект превзошёл все ожидания. Я помню, как вслед за страшным криком, который я заткнула грязной ладошкой, слёзы градом хлынули, и стало так больно дышать, что я тихонько заскулила, как побитый щенок. Сзади слышала хриплый стон Ольги Остроумовой и даже не поняла, когда Ростоцкий тихо скомандовал: «Стоп!» Подняла глаза и увидела, как он вытирает рукавом мокрое от слёз лицо... Потом не раз мы видели его плачущие глаза. Он переживал всё... до дна. Потому что был настоящим. Настоящим, когда орал на нас, что мы «тупые бездари», когда обнимал и расцеловывал нас, обессилевших и падающих с ног от недосыпа, когда метался по съёмочной площадке, будучи един во всех лицах: и оператор, и костюмер, и рабочий, и гримёр, и художник, и осветитель, и пиротехник, и звукооператор... Когда в редкие выходные танцевал с нами танго в длиннющем гостиничном коридоре, когда вдруг лицо его становилось тихим и отстранённым, и он хотел побыть один...
Репетировали эпизод убийства фашистами моей героини Галки Четвертак. Пока Станислав Иосифович рассказывал мне, откуда я должна выскочить наперерез немцам с отчаянным криком: «Мама!», в каком направлении бежать,- пиротехники прилаживали мне на спину под гимнастёрку листок фанеры с мешочками красной краски, имитирующей кровь. От мешочков шли тоненькие провода и, услышав выстрел, я должна была нажать на батарейку, чтобы в гимнастерке прорвались дырки, как от пуль, и содержимое мешочков заливало бы спину. Один раз прошли всю сцену чисто технически, без всяких выстрелов, а потом Ростоцкий скомандовал: «Мотор! Камера! Начали!» Я побежала с криком по зелёному пригорку, раздались голоса немцев, автоматная очередь. Я нажала на батарейку, и вдруг мощный удар в спину сбил меня с ног, и точно тысячи иголок вонзились между лопатками. Дальше я плохо помню, что было. Только белое лицо Ростоцкого, прижимающего меня к себе, и его абсолютно нецензурный монолог в адрес пиротехников, которые не рассчитали силу взрыва, и фанерку на спине разнесло вдребезги, задев кожу спины. Когда все успокоились и мою спину промыли и налепили пластыри, Станислав Иосифович снова прижал меня к себе, гладил по лицу и по голове, как маленькую, и приговаривал: «Да чёрт с ним, с этим крупным планом спины. Без него обойдемся. Ну что, малыш, очень перепугалась? Ну, прости меня, старого дурака, и этих оболтусов - специалисты называется!» Рядом из кустов выглядывала ревнивая мордашка Андрюшки Ростоцкого, вечно сновавшего с луком и стрелами по лесу. А я тогда подумала: «Точно. Андрюшке есть к чему ревновать. Он же всех нас удочерил, это факт, и мы теперь совсем его дети». От этой мысли я развеселилась. Показала Андрюшке язык, крепко обняла Ростоцкого за шею и прошептала: «Да ничего и не испугалась. Нужен крупный план - снимайте, только пусть пиротехники на себе сначала порепетируют».
...Уже после выхода фильма мы поехали в Неаполь на Неделю советского кино, и там, в гостинице, я ещё раз ощутила «отцовство» Ростоцкого. Надо было погладить вечернее платье, и я использовала по глупости походный складной утюжок, прихваченный из Москвы. В ту же секунду, когда я воткнула вилку в розетку, во всей гостинице вырубило свет. Смертельно перепугавшись, я сообразила, чем мне это грозит, и по тёмному коридору добралась до номера Ростоцкого. Он всё выслушал, несколько раз недовольно крякнул, вместе со мной прошествовал в мой номер и уже через несколько минут объяснял гостиничному начальству, сразу определившему, где произошло замыкание, как он оплошал с утюгом... Я молча лила слёзы, а он, развалившись в кресле, мрачно прокомментировал: «Не реви. Не стоит того. Это не твоя вина, это всё из-за нашей бедности. Выдадут на поездку три доллара, а на них и платье не отдашь погладить! Выпишут штраф - вот пусть Госкино и расплачивается!»
...Он набрал съёмочную группу по возможности из бывших фронтовиков и, конечно же, сделал это сознательно. По их общему молчаливому согласию, нас ничему никто не учил, не давал советов, не обсуждал - просто на нас постоянно глядели глаза людей, переживших ад войны, это создавало уникальную атмосферу на съёмочной площадке, и соврать или дать слабину было просто невозможно. Тогда же, видимо, все мы получили впечатляющую инъекцию патриотизма, если можно так выразиться. После «Зорь» пройти или проехать мимо порой заброшенного памятника погибшим воинам было просто невозможно. Постоишь возле, молчаливо благодаря за нашу отвоёванную ими жизнь, положишь букетик полевых цветов или просто погреешь посмертный камень живым теплом ладони - и сразу всплывет в памяти лицо Ростоцкого: «Ну что? Трудно? Устали? А им было каково? Про это думать надо-тогда второе дыхание появится. Ноги стёрли? Комары закусали? Давайте ради них потерпим. Ради тех, кого и комары заедали, и ноги были в кровь, и жрать было нечего сутками, и все равно - только вперёд. Назад пути не было. Согласны? Мотор! Камера! Начали!»
Фильм объехал весь мир, и всюду нас встречали немыслимые аплодисменты.
И он выходил на сцену перед этим интернациональным людом - с красивой серебряной головой с безупречным пробором, благоухающий, в смокинге и элегантной бабочке, а в глазах всегда стояли слёзы. Потому что всякий раз он заново переживал не только то, что на экране, а то, что за кадром. У него действительно был уникальный талант жить. Он отдавался жизни безоговорочно и так же безоговорочно отдался смерти. В машине, за рулём. Рядом с любимой женщиной, женой - Ниной Евгеньевной Меньшиковой. И совсем скоро ТАМ, предначертано было судьбой встретиться со вторым дорогим и бесконечно любимым существом - сыном Андрюшей Ростоцким...
Нина Евгеньевна как-то сказала мне: «Знаешь, Стась каждую ночь ко мне приходит. Я чувствую его. Знаю, что это не сон. Я же нормальная, из ума не выжила»...
Конечно, приходит. Кто б сомневался. Такие, как Ростоцкий, никуда не деваются - остаются навсегда. Чтобы помнили...
(с) Екатерина Маркова