Терехов остановился на краю заваленной валунами котловины и принялся вертеть головой, оглядывая циклопическое нагромождение камней.
— Где-то здесь...
— Здесь? — с сомнением произнёс Григорьев. Встав рядом с Тереховым, он тоже принялся крутить головой, пытаясь, скорее, не отыскать что-то в этом хаосе, а прикинуть шанс этого «что-то» уцелеть под толщей завала. — Здесь сплошь камни.
— Я же говорил тебе, они образуют там некое подобие дольмена, — раздражённо бросил Терехов. — Колодец внутри. Поэтому он и уцелел.
— А откуда здесь взялся этот дольмен?
— Это не дольмен. Я же говорю: что-то вроде. Просто так легли камни. Случайность.
— Именно над колодцем...
Терехов недоумённо посмотрел на товарища.
— А может и не случайность, — неуверенно проговорил он.
Он ещё раз оглядел каменное поле, потом указал куда-то влево.
— Вон там, точно. Мы просто вышли не с той стороны...
Терехов начал спускаться, балансируя на осыпающемся склоне. Каменная крошка сыпалась из-под ног, обволакивая его облаком въедливой охристой пыли. Следом, морщась и негодующе фыркая, полез Григорьев.
Достигнув псевдодна котловины, они двинулись вглубь каменного поля, с трудом находя себе дорогу. Григорьев уже увидел тот камень, что был крышей «дольмена». Он был совсем недалеко — метров пятьдесят — шестьдесят, но с него семь потов сошло, прежде чем они с Тереховым достигли его. Преодолев последний барьер, они остановились, переводя дух, тщетно пытаясь вытряхнуть из одежды и волос вездесущую пыль.
— Вот он.
Григорьев молча кивнул в ответ.
Форма, которую образовали падающие обломки, и впрямь походила на древнее погребальное сооружение, правда, несколько кривобокое. Одна стенка была больше другой, поэтому камень, образующий «крышу», лежал под наклоном градусов в тридцать. Внутри было почти чисто, не считая всё той же пыли. Прямо посреди «дольмена» зияла неровная дыра колодца.
— Вот он, — повторил Терехов.
Осторожно, словно боясь разбудить спящего, он подобрался поближе и, чуть вытянувшись вперёд, позвал:
— Э-эй! Эй, ты слышишь меня?
— Великий Дух Каменной Дыры, откликнись! — делано торжественным голосом воззвал Григорьев.
— Напрасно иронизируешь, — бросил Терехов. — Он здесь. Я в этом уверен.
— Значит, спит, — заключил Григорьев.
Терехов бросил на товарища недовольный взгляд. Сделав пару неуверенных шагов, он снова остановился, прислушиваясь к чему-то. Потом сделал ещё один шаг. В колодце по-прежнему было тихо. Протиснувшись между Тереховым и стенкой «дольмена», Григорьев заглянул в тёмную горловину колодца, поднял небольшой камень и подбросил его на ладони.
— Ну, что. Разбудим его?
— Я бы не стал этого делать, — предостерёг Терехов.
— Почему?
— Потому что это мой колодец, — прозвучал рядом с ними бесплотный голос.
— А? — от неожиданности Григорьев выронил камень, и он, ударившись о стену «дольмена», полетел в колодец, издавая сухой щёлкающий звук.
— Кто это сказал?
— Я, — прозвучало из воздуха.
Григорьев растерянно поглядел на побледневшего Терехова. Тот начал пятиться назад, пока не уткнулся спиной в валун.
— Что вам здесь нужно? — голос был не рассерженный, а, скорее, усталый. Как у старика, тащащего на себе тяжёлый груз прожитых лет.
— Мы пришли... — проговорил Терехов и замялся, проглатывая комок в горле. — Мы пришли посмотреть... Я хотел...
— Любопытство не самый худший человеческий порок, — заметил голос. — Ну что ж, смотрите.
Край колодца ожил. Неровная каменная кромка начала деформироваться, точно шгастилин под чьими-то невидимыми пальцами, приобретая плавные, сглаженные очертания, но дальше этого дело не пошло. Несколько раз оплывший камень снова начинал менять форму, однако после трёх или четырёх попыток замер окончательно.
— Слаб, слаб, — с горечью произнёс голос.
— Что это было? — пробормотал Григорьев.
— Это моя сущность, заключённая в структуру этого камня, — пояснил голос.
— Твоя сущность?
— Да. Сущность того, кем я и все мы были изначально.
— А кем вы были изначально?
— Людьми.
— Ты... человек? — запинаясь, спросил Терехов.
— Был им. Когда-то. Точно таким же, как вы. Теперь я только сущность... Слишком слабосильная, чтобы даже преобразовать ту материю, в которую она заключена.
Голос умолк. Несколько секунд были слышны только завывание ветерка в каменном лабиринте да тихий шорох отслаивающихся и осыпающихся пластов породы. Первым заговорил Григорьев.
— Это какой-то трюк, — уверенно проговорил он, стряхивая с себя охватившее его оцепенение. — Ловкий трюк и ничего более.
— Трюк? — Невидимый собеседник издал какой-то хрюкающий звук, и лежащая вокруг колодца пыль вдруг взметнулась вверх, в один миг обретя очертания человеческого тела. Пылевая фигура секунду висела в воздухе
неподвижно, а потом потянулась к Григорьеву.
Тот в ужасе отпрянул, снова ударившись спиной о валун.
Из сгустка опять послышался короткий хрюкающий смешок, и фигура моментально исчезла, обратившись в десяток опавших пылевых ручейков.
— Трюк...
Григорьев вытер рукавом рубашки лицо: он весь вспотел, и не только от нагревающихся на солнце камней.
— Как может существовать человеческая сущность, сознание, без человеческого тела?
— Эта давняя история, — сказал голос. — И ей не один десяток тысяч лет.
— Так давно в прошлом тоже жили люди? — удивился Терехов.
— Они жили и раньше...
— Как же такое получилось? — робко попросил Терехов.
— Стоит ли говорить о безумстве, которое сгубило нас всех? — голос помолчал, точно раздумывая над просьбой. — Стыдно признаваться в собственных проступках и уж тем более трубить о них во всеуслышание. — Он снова замолчал.
— А что это было? — так и не дождавшись продолжения, спросил Григорьев.
— Я же говорю: безумство. Ненасытная жажда новшеств, помноженная на огромные возможности. Страшная смесь.
— Почему?
— Потому что это позволяет менять естественный, сиречь нормальный, порядок вещей. А это чревато. Вы хотели узнать, что произошло с нами? — неожиданно спросил голос. — Ну что ж, слушайте...
— Я не буду пересказывать вам всю историю человечества, — начал голос, — признаться, я и сам не знаю её достаточно хорошо: она уходит слишком далеко в прошлое, так далеко, что не хватает памяти, чтобы удержать её целиком. Что было там — неважно. Я начну с другого. С того момента, который по праву можно назвать переломным.
Именно с него началось то, что, в конечном итоге, привело к расслоению человечества и его упадку, но тогда это воспринималось как огромное благо, как прорыв в будущее. Знали бы они, каким будет это будущее...
Это была новая технология. Пошлине революционная, в корне отличающаяся от той, что мы, да и вы сейчас, применяете. Образно говоря, прежняя представляла собой искусство отсекать лишнее.
Новая — искусство выращивания.
Трансмутационная материализация.
Вы берёте за исходный материал атомы чего угодно и «лепите» из них, что вам заблагорассудиться. В любых количествах, любых размеров, с любыми свойствами. Главное, иметь исходный материал, а он может быть абсолютно любым. Прах, и из этого праха можно было сотворить всё, включая жизнь. Вот что такое трансмутационная материализация.
Начался «золотой век». Отныне каждый мог производить у себя дома всё, что ему необходимо, неограниченно много, и именно такое, какое соответствовало вкусам и требованиям конкретной личности. Физический труд стал анахронизмом, недостаток пищи, сырьевой голод, экономические и финансовые проблемы, социальное неравенство — пережитком прошлого. Открылись по-истине неисчерпаемые возможности для творчества, однако эйфория первых веков новой эры, постепенно сменилась упадком. Причина? Она оказалась очень простой. Имея в руках безграничные возможности для реализации собственных замыслов, высокоэффективнейший способ манипулирования материей, вечно неудовлетворённым людям хотелось чего-то нового. Чего-то на более высоком, принципиально другом уровне. И тогда, осознав свою власть над материей и энергией, перекроив окружающий его мир самым кардинальным образом, человек покусился на то, что до сих пор оставалось неизменным и неприкосновенным — собственное тело.
Наверное, виной всему была праздность... Не знаю. Но в то время как одни использовали данные им возможности на благое дело, другие отдались откровенным непотребствам. Началось это достаточно просто, даже примитивно: с различных «улучшений» и прочих анатомических «новшеств». Появились всевозможнейшие течения трансформантов, издевающихся над своим обличьем самым невероятным образом, однако трансформизм просуществовал недолго. В конце концов, творить из себя разных экзотических уродов скоро всем надоело. Избалованные поборники новой моды требовали более «изысканного», если не сказать — изощрённого, решения, и оно было найдено.
Так появились слиятели.
Основой нового течения был полный отказ от тела, как вместилища разума. Сознание должно было пребывать в виде особого энергетического сгустка, кокона, сущности, которая могла находиться в чём угодно — дереве, облаках, воде, камне, животных. Каждый мог стать кем и чем ему пожелается, занимать любой предмет в качестве «тела», познавая таким образом всю прелесть бытия, во всех её проявлениях. Сливаться с ним, вернее — вливаться в него, отсюда и название. Вот это-то и стало началом конца. Это было куда более интригующим, чем переделка собственных тел. И мода на слияние превратилась в какое-то массовое помешательство. Однако приняли её не все.
Остались консерваторы-примитивисты, не желающие менять естественный порядок вещей. Они жили так, как жили многие века до них, постепенно, поколение за поколением утрачивая накопленные тысячелетиями знания и дичая. Их становилось всё меньше, покуда не осталась лишь малая горсточка выживших. Но и у слиятелей дела шли не самым лучшим образом. Бессмертие, которое им было обещано апологетами новой веры, оказалось фикцией. Сущность по истечении длительного времени теряла энергию, деградируя и распадаясь. А возврат обратно, в человеческое тело, оказался — увы! — зачастую невозможен. В оставленных в криокамерах телах, особенно в мозге, лишённом его интеллектуальной «начинки», начали происходить какие-то необратимые процессы, которые в итоге приводили к тому, что вернувшиеся в свою смертную оболочку сущности порождали откровенных дебилов, людей с чудовищными дефектами психики. Вместо естественных тел начали применять искусственные, созданные трансмутационной материализацией, но у них оказался один существенный недостаток: они были нерепродуктивны; ни одно из искусственно созданных тел так и не стало носителем новой жизни. Вернувшие свой привычный облик слиятели уже не могли иметь потомство.
Когда они... — голос запнулся на миг, послышалась горькая усмешка. — Когда мы до конца осознали всю опасность этой авантюрной затеи, было уже поздно. Отныне у нас был только один путь — к полному, пускай и растянутому на века, вымиранию.
Так мы и жили, эти две ветви, бок о бок. Ветвь едва не ставших животными людей, и ветвь людей, остановившихся в полушаге от всемогущества.
Мы приходили к своим одичавшим собратьям в виде говорящих животных или «мёртвых» предметов, и те начали принимать нас за божеств, воплощающихся время от времени в человеческое обличье. То бишь, в биомеханические человеческие подобия, иногда нарочно видоизменённые, чтобы ещё больше запутать и запугать своих собратьев. Злой юмор обречённых. .. Все древние легенды о богах Египта, духах камня или рек, или леса, или чего-то в этом роде — это мы, слиятели, одна из ветвей рода человеческого. Такие же, по сути, люди, как и остальные.
Время шло, слиятелей становилось всё меньше. «Бош» и «духи» всё реже и реже общались с другой ветвью, а то, что было, обросло небылицами, ещё больше запутав людей, превратившись в итоге в мифы.
А другая ветвь росла и крепла. Дикари объединились в племена, ставшие началом наций, возникли островки цивилизации, и возродившееся человечество вновь начало покорять Землю. А теперь, судя по всему, вы снова подошли к той черте, от которой начали когда-то и мы... Голос умолк, и некоторое время молчали и Терехов с Григорьевым, зачарованные этим повествованием. Первым пришёл в себя Григорьев.
— Так значит ты — наш далёкий предок.
— И ваше же будущее, — ответил слиятель.
— А много вас сейчас осталось? Слиятелей? — спросил Терехов.
— Не знаю. В этой местности я один. Иногда я чувствую отдалённое присутствие других. Столь же слабых, как и я.
— Вот значит как... — задумчиво протянул Григорьев. — Почему ты уверен, что мы пойдём по тому же пути развития, что и вы?
— У вас нет другого. Рано или поздно, вы повторите наш... И наши же ошибки.
— История не кольцо, чтобы повторяться без конца.
— Убеждённость, достойная лучшего применения, — философски ответил слиятель.
— И всё-таки с чего ты взял... — упрямо начал Григорьев, но голос оборвал его:
— Довольно! Я и так сказал слишком много. Вы узнали всё, что хотели? Так или нет?
— Да, — автоматически ответили Терехов и Григорьевым.
— Тогда уходите! — загремел вдруг голос. — И оставьте меня в покое!
Вспышка гнева угасла, голос перешёл в ворчание, в котором снова послышались старческие нотки.
— Прочь, — едва слышно произнёс слиятель, точно отдав этой вспышке все оставшиеся у него силы. — Прочь, уходите. Это мой... колодец.
Голос смолк. Выждав немного, Терехов спросил:
— Мы можем чем-нибудь помочь?
— Нет, — ответил слиятель. Голос его начал слабеть, словно он удалялся от них. — Ни вы, ни кто другой. Уходите, оставьте меня в покое, уходите...
Слова перешли в бормотание, затем стихло и оно. Когда Терехов снова позвал слиятеля, ему уже никто не ответил.
(с) Андрей Анисимов