«Правда о деле Гарри Квеберта» вышла в 2012 году и сразу стала бестселлером. Едва появившись на прилавках, книга в одной только Франции разошлась огромным тиражом и была переведена на тридцать языков, а ее автор, двадцатисемилетний швейцарец Жоэль Диккер, получил Гран-при Французской академии за лучший роман и Гонкуровскую премию лицеистов.
Действие этой истории с головокружительным сюжетом и неожиданным концом происходит в США. Молодой успешный романист Маркус Гольдман мается от отсутствия вдохновения и отправляется за помощью к своему учителю, знаменитому писателю Гарри Квеберту. Однако внезапно выясняется, что помощь требуется самому Гарри, обвиненному в убийстве, которое произошло в тихом американском городке 33 года назад. Чтобы спасти Гарри от электрического стула, Маркус берется за собственное расследование и пытается распутать сложнейший клубок лжи, давно похороненных тайн и роковых случайностей. И получает тридцать один совет, как написать бестселлер.
Глава из книги:
День независимости
— Встаньте в боевую стойку, Маркус.
— В боевую стойку?
— Да. Ну, давайте! Поднимите кулаки, правильно поставьте ноги, готовьтесь к бою. Что вы чувствуете?
— Я… Я чувствую, что готов на все.
— Прекрасно. Видите ли, писательство очень похоже на бокс. Встаешь в боевую стойку, решаешься ввязаться в схватку, поднимаешь кулаки и бросаешься на противника. С книгой все примерно так же. Книга — это бой.
— Прекращай свое расследование, Маркус.
Это были первые слова, сказанные мне Дженни, когда я зашел в «Кларкс» повидаться с ней и поговорить об ее отношениях с Гарри в 1975 году.
О пожаре рассказывали по местному телевидению, и новость постепенно распространялась.
— Почему я должен его прекращать?
— Потому что я очень волнуюсь за тебя. Не нравятся мне такие истории… — В ее голосе звучала материнская нежность. — Начинается с пожара, а кончается неизвестно чем.
— Я не уеду из этого города, пока не пойму, что тут произошло тридцать три года назад.
— Ты невозможен, Маркус! Настоящий упрямый осел, точно как Гарри!
— По-моему, это комплимент.
Она улыбнулась:
— Ну ладно, чем я могу тебе помочь?
— Мне хочется немного поговорить. Можем пойти пройтись, если хочешь.
Она оставила «Кларкс» на одну из официанток, мы спустились к пристани и сели на лавочку, лицом к океану. Я всматривался в эту женщину, которой, по моим подсчетам, было пятьдесят семь, потрепанную жизнью, исхудавшую, с заострившимися чертами лица и запавшими глазами, и пытался представить ее такой, какой ее описывал Гарри: красивой пышной блондинкой, королевой красоты в школьные годы. Внезапно она спросила:
— Маркус… Каково это?
— Что именно?
— Слава.
— Это больно. Приятно, но зачастую больно.
— Я помню, когда ты был студентом, вы с Гарри приходили в «Кларкс» работать над твоими текстами. Он заставлял тебя пахать как лошадь. Вы часами сидели за столом, перечитывали, черкали, начинали заново. Я помню, как ты приезжал сюда. Вас с Гарри встречали на пробежке, еще до зари, с этой его железной дисциплиной. Знаешь, когда ты был здесь, он весь светился. Он был непохож на себя. И все знали, что ты скоро приедешь, потому что он всем об этом говорил за много дней. Все время повторял: «Я вам говорил, что на будущей неделе ко мне приедет Маркус? До чего он все-таки необыкновенный парень. Он далеко пойдет, я знаю». Твои приезды, твое присутствие меняло его жизнь. Ведь никто не обольщался: мы все знали, как Гарри одиноко в его огромном доме. В тот день, когда ты ворвался в его существование, все изменилось. Он возродился. Словно старый холостяк наконец-то почувствовал себя любимым. Когда ты бывал здесь, ему становилось гораздо, несравненно лучше. После каждого твоего отъезда он нам проходу не давал: Маркус то, Маркус сё. Он так гордился тобой. Гордился, как отец сыном. Ты и заменял ему сына, которого у него не было. Он все время говорил о тебе; ты никогда не покидал Аврору, Маркус. А потом, в один прекрасный день, он увидел тебя в газете. Феномен Маркуса Гольдмана. Родился великий писатель. Гарри скупил все газеты в супермаркете, угощал всех шампанским в «Кларксе». Выпьем за Маркуса, гип-гип-ура! Тебя показывали по телевизору, тебя крутили по радио, вся эта долбаная страна говорила только о тебе и твоей книжке. Он накупил десятки экземпляров и раздавал их везде, где только мог. А мы спрашивали, как у тебя дела, когда мы снова тебя увидим. И он отвечал, что дела наверняка идут отлично, но что от тебя почти нет вестей. Что ты, наверно, очень занят. Ты сразу перестал ему звонить, Маркус. Ты был очень занят — занят своей важной персоной, ты раздавал интервью газетам и красовался в телевизоре, а его бросил. Больше ты сюда не приезжал. Он так гордился тобой, так надеялся получить от тебя весточку, но ее не было. Ты добился успеха, ты прославился, и он тебе больше был не нужен.
— Неправда! — воскликнул я. — Да, у меня от успеха голова шла кругом, но я думал о нем. Каждый день. Просто у меня не было ни секунды свободной.
— Даже не было ни секунды ему позвонить?
— Но я же ему позвонил!
— Ну да, ты ему позвонил — когда сидел в дерьме по уши. Ведь мистер Великий Писатель, распродав черт-те сколько миллионов книжек, сдрейфил и не знал, что теперь ему писать. Это мы тоже все узнали из первых рук, так что я в курсе. Гарри сидел за стойкой в «Кларксе» сам не свой: от тебя был звонок, ты весь в депрессии, у тебя нет идей, и издатель заберет у тебя все твои драгоценные бабки. И тогда ты вдруг снова приезжаешь в Аврору, как побитый пес, а Гарри разбивается в лепешку, чтобы поднять твой моральный дух. Бедный несчастный писатель, что бы тебе такое написать? И тут две недели назад случается чудо: разражается скандал, и кто сюда едет? Любезный Маркус. Какого черта ты приперся в Аврору, Маркус? Вдохновения искать для новой книги?
— Почему ты так думаешь?
— Догадалась.
Я немного помолчал, приходя в себя. Потом ответил:
— Издатель предложил мне написать книгу. Но я не буду этого делать.
— Да ровно наоборот: ты не можешь ее не написать, Марк! Потому что книга, быть может, единственный способ доказать Америке, что Гарри не чудовище. Он не виноват, я точно знаю. Нутром чувствую. Ты не можешь бросить его, у него никого нет, кроме тебя. Ты знаменит, люди тебя послушают. Ты должен написать книгу о Гарри, о тех годах, что вы провели вместе. Рассказать, какой он необыкновенный человек.
— Ты его любишь, да? — прошептал я.
Она опустила глаза:
— По-моему, я не знаю, что такое любить.
— А по-моему, наоборот, знаешь. Достаточно послушать, как ты о нем говоришь, хоть и пытаешься изо всех сил его ненавидеть.
Она печально улыбнулась и сказала со слезами в голосе:
— Вот уже больше тридцати лет я все время думаю о нем. Что он всегда один, а я так хотела сделать его счастливым. А я — посмотри на меня, Маркус… Я мечтала стать звездой кино, а стала звездой фритюра. Не та у меня жизнь, какой я хотела.
Я почувствовал, что она готова к откровенному разговору, и попросил:
— Дженни, расскажи мне о Ноле. Пожалуйста…
Она снова грустно улыбнулась:
— Она была очень милая девушка. Моя мать очень ее любила, говорила о ней много хорошего, и меня это бесило. Потому что до Нолы красавицей-принцессой в этом городе была я. И смотрели все только на меня. Когда она здесь появилась, ей было девять лет. И тогда, естественно, всем было на нее плевать. А потом в одно прекрасное лето, как часто бывает с девочками-подростками, те же самые все вдруг заметили, что малышка Нола превратилась в красивую юную женщину с восхитительными ножками, пышной грудью и ангельским личиком. И что эта новая Нола в купальнике весьма желанна.
— Ты к ней ревновала?
Она на секунду задумалась:
— А, ладно, сейчас уже могу тебе сказать, все равно не имеет значения: да, немного ревновала. Мужчины на нее заглядывались, женщина это всегда заметит.
— Но ей было всего пятнадцать…
— Она не выглядела девочкой, уж поверь. Это была женщина. И красивая женщина.
— Ты догадывалась про нее и Гарри?
— У меня и в мыслях не было! Здесь никто не мог себе такое представить. Ни с Гарри, ни с кем. Да, она была очень красивая девушка. Но ей было пятнадцать, и все это знали. И она была дочь преподобного Келлергана.
— Значит, вы не соперничали из-за Гарри?
— Боже мой, нет!
— А у тебя был с Гарри роман?
— Так, чуть-чуть. Пару раз встречались. Он здесь пользовался большим успехом у женщин. Я имею в виду, когда нью-йоркская знаменитость селится в такой дыре…
— Дженни, у меня к тебе вопрос, который, возможно, тебя удивит… Ты знала, что, когда Гарри приехал сюда, он был никто? Просто обыкновенный школьный учитель, который потратил все свои сбережения на то, чтобы снять дом в Гусиной бухте.
— Что? Но ведь он уже был писателем…
— Он выпустил один роман, но за собственный счет, и никакого успеха он не имел. Думаю, с его известностью получилось недоразумение, и он на нем сыграл, чтобы быть в Авроре тем, кем ему хотелось быть в Нью-Йорке. А поскольку потом он написал «Истоки зла» и прославился, иллюзия оказалась полной.
Она невесело рассмеялась:
— Ну и ну! Я не знала. Чертов Гарри… Помню наше первое с ним настоящее свидание. Я так волновалась в тот день. Даже дату помню, потому что был праздник. Четвертое июля 1975 года.
Я быстро прикинул в уме: 4 июля, то есть через несколько дней после поездки в Рокленд. Как раз тогда, когда Гарри решил выбросить Нолу из головы. Я попросил Дженни продолжать:
— Расскажи мне об этом Четвертом июля.
Она прикрыла глаза, как будто снова оказалась в прошлом.
— Это был прекрасный день. Гарри тогда пришел в «Кларкс» и предложил съездить вместе в Конкорд, посмотреть фейерверк. Сказал, что заедет за мной домой в шесть часов. В принципе моя смена кончалась в полседьмого, но я сказала, что мне очень удобно. А мама отпустила меня пораньше, чтобы я привела себя в порядок.
Пятница, 4 июля 1975 года
В доме семейства Куинн на Норфолк-авеню царила величайшая суматоха. Без четверти шесть, а Дженни была еще не готова. Она как фурия носилась вверх-вниз по лестнице в нижнем белье и с разными платьями в руках.
— Мама, а вот это, как ты думаешь? — спросила она, в седьмой раз появляясь в гостиной, где сидела мать.
— Нет, это не годится, — вынесла приговор Тамара, — у тебя в нем толстая попа. Ты же не хочешь, чтобы Гарри Квеберт подумал, что ты обжора? Примерь другое.
Дженни помчалась обратно наверх, в свою комнату, всхлипывая, что она уродина, что ей нечего надеть и что она так и останется одна до конца жизни.
Тамара сильно нервничала: ее дочь должна быть на высоте. Гарри Квеберт — это вам не молодые люди из Авроры, у нее нет права на ошибку. Как только дочь сообщила о вечернем свидании, она в приказном порядке выпроводила ее из «Кларкса»; время было полуденное, в ресторане яблоку негде упасть, но ее Дженни ни секунды лишней не должна была провести среди запахов горелого сала, иначе они могли въесться в ее кожу и волосы. Ради Гарри она должна быть самим совершенством. Тамара отправила ее в парикмахерскую и сделать маникюр, а сама вычистила дом сверху донизу и приготовила изысканный (в ее представлении) аперитив, на случай, если Гарри Квеберт захочет заодно перекусить. Ее Дженни не ошиблась: Гарри за ней ухаживал. Страшно взволнованная, она неотвязно думала о свадьбе — дочь наконец будет пристроена. Хлопнула входная дверь: ее муж, Роберт Куинн, инженер на перчаточной фабрике в Конкорде, вернулся домой. От ужаса у нее глаза полезли на лоб.
Роберт сразу заметил, что на первом этаже чистота и порядок. У входа красивый букет ирисов, всюду салфетки, которых он прежде никогда не видел.
— Что это тут творится, Котеночек? — спросил он, входя в гостиную, где был накрыт столик со сладкими и солеными птифурами, бутылкой шампанского и фужерами.
— О, Бобби, мой Боббо, — отозвалась Тамара, изо всех сил сдерживая раздражение, — ты очень не вовремя, мне не нужно, чтобы ты тут путался под ногами. Я же оставляла сообщение на фабрике.
— Мне не передали. А что ты хотела?
— Чтобы ты ни в коем случае не возвращался домой раньше семи.
— А-а. Это почему?
— Потому что, представь себе, Гарри Квеберт пригласил Дженни съездить с ним вечером в Конкорд посмотреть фейерверк.
— Кто такой Гарри Квеберт?
— Ох, Боббо! Надо же все-таки хоть немножко быть в курсе светской жизни. Это великий писатель, он приехал в конце мая.
— А-а. Но почему мне нельзя домой?
– «А-а»? Вы только послушайте, он говорит «а-а». Великий писатель ухаживает за нашей дочерью, а ты говоришь «а-а». Так вот: я не хотела, чтобы ты возвращался, потому что ты не умеешь вести утонченный разговор. Гарри Квеберт, представь себе, не кто-нибудь: он поселился в Гусиной бухте.
— В Гусиной бухте? Ни фига себе.
— Для тебя это, может, и большие деньги, но для такого, как он, снять дом вроде Гусиной бухты все равно что в воду плюнуть. Он же в Нью-Йорке звезда!
— В воду плюнуть? Не знал такого выражения.
— Ох, Боббо, ты вообще ничего не знаешь.
Роберт недовольно поморщился и подошел к шведскому столу, приготовленному женой.
— Только ничего не трогай, Боббо!
— Это что еще за штуки?
— Это не штуки. Это изысканный аперитив. Это высший шик.
— Но ты говорила, нас на вечер звали соседи есть гамбургеры! Мы всегда ходим к соседям есть гамбургеры Четвертого июля!
— Мы и пойдем. Но позже! И не вздумай рассказывать Гарри Квеберту, что мы едим гамбургеры, как простые люди!
— Но мы и есть простые люди. Я люблю гамбургеры. Ты сама в своем ресторане торгуешь гамбургерами.
— Ты вообще ничего не понимаешь, Боббо! Это совсем другое. А у меня, между прочим, большие планы.
— Я не знал. Ты мне ничего не говорила.
— Я не все тебе говорю.
— Почему ты мне не все говоришь? Я тебе все говорю. Вот, кстати, у меня после обеда все время живот болел. Жуткие газы. Мне даже пришлось запереться в кабинете и встать на четвереньки, чтобы попукать, так было больно. Вот видишь, я тебе все говорю.
— Прекрати, Боббо! Ты меня смущаешь!
Снова появилась Дженни, уже с другим платьем.
— Слишком парадное! — рявкнула Тамара. — Надо что-то шикарное, но на каждый день!
Роберт Куинн, воспользовавшись тем, что жена отвлеклась, уселся в свое любимое кресло и налил себе виски.
— Кто тебе разрешил садиться! — закричала Тамара. — Ты все перепачкаешь! Знаешь, сколько времени я тут все драила? Иди лучше переодеваться, живо.
— Переодеваться?
— Надень костюм, нельзя же встречать Гарри Квеберта распустехой!
— Ты достала шампанское, которое мы хранили для торжественных случаев?
— Это и есть торжественный случай! Ты что, не хочешь, чтобы наша дочь удачно вышла замуж? Чем цепляться по пустякам, иди быстро переоденься. Он скоро придет.
Тамара препроводила мужа к лестнице, чтобы он точно не отвертелся. В это время сверху спустилась Дженни, в слезах, трусиках и без лифчика, и заявила, всхлипывая, что все отменит, потому что она так больше не может. Роберт, пользуясь случаем, тоже заныл, что хочет читать газету, а не вести великие дискуссии с великим писателем, что он все равно не читает книжек, потому что они нагоняют на него сон, и он не знает, о чем с ним говорить. Было без десяти шесть: десять минут до свидания. Все трое стояли в прихожей и спорили, и тут раздался звонок в дверь. У Тамары чуть не случился сердечный приступ. Он здесь. Великий писатель пришел пораньше.
В дверь позвонили. Гарри пошел открывать. На нем был льняной костюм и летняя шляпа: он собирался ехать за Дженни. За дверью стояла Нола.
— Нола? Что ты тут делаешь?
— Вообще-то говорят «здравствуй». Воспитанные люди, когда встречаются, говорят друг другу «здравствуй», а не «что ты тут делаешь?».
Он улыбнулся:
— Здравствуй, Нола. Прости, я просто не ожидал тебя увидеть.
— Что происходит, Гарри? С тех пор как мы съездили в Рокленд, от вас ни слуху ни духу. Целую неделю никаких вестей! Я дурно себя вела? Или вам было неприятно? О, Гарри, мне так понравился этот наш день в Рокленде! Это было волшебно!
— Я совершенно не сержусь, Нола. И мне тоже очень понравился наш день в Рокленде.
— Тогда почему вы не подавали признаков жизни?
— Из-за книги. У меня было много работы.
— Как бы я хотела каждый день быть с вами, Гарри. Всю жизнь.
— Ты ангел, Нола.
— Теперь мы это можем. Я больше не хожу в школу.
— Почему не ходишь в школу?
— Занятия кончились, Гарри. У меня каникулы. Вы не знали?
— Нет.
На ее лице заиграла радость.
— Это было бы потрясающе, правда? Я подумала и решила, что могла бы заботиться о вас, прямо здесь. Вам лучше работать дома, а не в этой суете, в «Кларксе». Вы могли бы писать на террасе. По-моему, океан такой прекрасный, он бы вас вдохновлял, я уверена! А я бы следила, чтобы вам было хорошо и удобно. Я буду хорошо заботиться о вас, от всей души, обещаю, я сделаю вас счастливым! Гарри, пожалуйста, позвольте мне сделать вас счастливым.
Он заметил, что она принесла с собой корзинку.
— Это для пикника, — пояснила она. — Для нас, на вечер. У меня даже бутылка вина есть. Я подумала, мы могли бы устроить пикник на пляже, это так романтично.
Он не хотел романтичных пикников, не хотел быть с ней рядом, не хотел ее: он должен был ее забыть. Он уже жалел об этой субботе в Рокленде: увез пятнадцатилетнюю девочку в другой штат без ведома родителей! Если бы их остановила полиция, все могли бы подумать, что он ее похитил. Эта девочка его погубит, она должна исчезнуть из его жизни.
— Не могу, Нола, — только и сказал он.
Она очень расстроилась:
— Почему?
Он должен ей сказать, что у него свидание с другой. Ей будет тяжело это слышать, но она должна понять, что их любовь невозможна. И все же он не решился и снова солгал:
— Мне надо ехать в Конкорд, повидаться с издателем, он там будет на празднике в честь Четвертого июля. Будет ужасно скучно. Я бы предпочел остаться с тобой.
— Можно я поеду с вами?
— Нет. То есть тебе там будет скучно.
— Вы очень красивый в этой рубашке, Гарри.
— Спасибо.
— Гарри… Я влюблена в вас. С того самого дня, когда шел дождь и я увидела вас на пляже, я безумно в вас влюблена. Я бы хотела быть с вами до конца жизни!
— Перестань, Нола. Не говори так.
— Почему? Ведь это правда! Я дня не могу прожить, если я не рядом с вами! Когда я вас вижу, жизнь кажется мне прекраснее! А вы меня ненавидите, да?
— Да нет же! Конечно нет!
— Я знаю, что вы меня считаете уродиной. И что в Рокленде вам, конечно, было со мной скучно. Потому-то вы и не подавали о себе вестей. Вы думаете, что я маленькая, глупая и скучная уродка.
— Не говори глупостей. Ладно, пойдем, я отвезу тебя домой.
— Скажите мне «милая Нола»… Скажите еще раз.
— Не могу, Нола.
— Пожалуйста!
— Не могу. Эти слова говорить нельзя!
— Но почему? Боже мой, почему? Почему нам нельзя любить, если мы любим друг друга?
— Пойдем, Нола, — повторил он. — Я отвезу тебя домой.
— Но, Гарри, зачем жить, если мы не имеем права любить?
Он ничего не ответил и повел ее к черному «шевроле».
Она плакала.
Звонил не Гарри Квеберт, а Эми Пратт, жена шефа полиции Авроры. Она была устроительницей летнего бала, одного из главных событий в жизни города; в этом году бал должен был состояться 19 июля, и сейчас она обходила соседей. Услышав звонок, Тамара выпроводила мужа и полуголую дочь наверх — и, открыв, с облегчением обнаружила за дверью не именитого гостя, а Эми Пратт с лотерейными билетами для бала. В этом году разыгрывалась неделя отдыха в великолепном отеле на острове Мартас-Винъярд, в Массачусетсе, где проводили отпуск многие звезды. Когда Тамара узнала, какой будет первый приз, у нее заблестели глаза; она купила две пачки билетов и, хотя приличия требовали предложить гостье (которую она к тому же очень уважала) оранжаду, без сожалений выставила ее за дверь: было без пяти шесть. Дженни успела успокоиться и спустилась вниз в зеленом летнем платьице, которое ей очень шло; за ней появился отец в костюме-тройке.
— Это был не Гарри, а Эми Пратт, — насмешливо объявила Тамара. — Я прекрасно знала, что это не он. Видели бы вы себя, улепетывали как зайцы! Ха! Я-то знала, что это не он, потому что он человек высокого полета, а люди высокого полета раньше времени не приходят. Это еще невежливее, чем опаздывать. Имей в виду, Боббо, а то ты вечно боишься опоздать на свои встречи.
Часы в гостиной пробили шесть раз, и все семейство Куинн выстроилось у входной двери.
— Главное, ведите себя естественно! — взмолилась Дженни.
— Мы очень естественны, — отозвалась мать. — Правда, Боббо, мы естественны?
— Конечно, Котеночек. Только у меня, по-моему, опять газы: я себя чувствую как скороварка, которая сейчас взорвется.
Несколько минут спустя Гарри звонил в дверь дома Куиннов. Он высадил Нолу на какой-то улице недалеко от дома, чтобы их не увидели вместе. Он оставил ее в слезах.
* * *
Дженни рассказала мне про вечер 4 июля, для нее это были чудесные минуты. Она с волнением описывала ярмарку, их совместный ужин, фейерверк над Конкордом.
По тому, как она говорила о Гарри, я понял, что всю свою жизнь она по-прежнему любила его и что за нынешней ее неприязнью кроется прежде всего боль: ведь он бросил ее ради Нолы, маленькой субботней подавальщицы, той, для которой он написал шедевр. Прежде чем мы расстались, я задал ей еще один вопрос:
— Дженни, кто, по-твоему, мог бы больше всего рассказать мне о Ноле?
— О Ноле? Ее отец, конечно.
Ее отец. Конечно.
 | Жоэль Дикке. Правда о деле Гарри Квеберта |