Ее избыточный вес и невысокий рост дополняло крапленое веснушками круглое лицо. Ее называли Маняшей, и никто не верил, что это человеческое недоразумение, дожившее уже до тридцати трех лет, способно обрести женское счастье. Но как часто за неказистым, на первый взгляд, фасадом скрывается по-настоящему тонкая и прекрасная душа!.. И удивительно, что судьбе совсем не важно, кому вручить свои дары - дурнушке или красавице.
Отрывок из книги:
Ее избыточный вес и невысокий рост дополняло крапленое веснушками круглое лицо. Это невыразительное лицо, с серыми глазками, носом-пуговкой и унылым ртом подковкой вниз было обрамлено слабыми завитками оттенка ивового листопада. В диссонанс к осенним волосам она независимо от времени года носила платья праздничных летних тонов, поэтому напоминала на строгом фоне библиотеки Научного центра попавший сюда по ошибке энтомологический экспонат. Коллеги называли ее Маняшей, как соседи в многоэтажке, где она со времени рождения жила ровно тридцать лет и три года, а за спиной - «просто Маняшей» за пристрастие к латиноамериканским сериалам. Детское имя подчеркивало ее инфантильность, да и вообще она была похожа на маленькую толстую девочку, несправедливо поставленную кем-то в угол, да там и забытую.
Только мать, известная в городке, на сто рядов заслуженная учительница физики, с малолетства величала Маняшу официально, по имени-отчеству - Мария Николаевна. В уважительном, казалось бы, обращении крылся немалый изъян, потому что отец у дочери отсутствовал.
Дома мать была такой же занудно правильной, как в школе. Что, однако, не мешало ей, поймав за мелкими прегрешениями, больно стукать Маняшу по лбу костяшками твердых педагогических пальцев. При этом мать тяжко вздыхала:
- Дура ты, Мария Николаевна, дура круглая и толстая...
«Дуре» могло быть шесть лет, семнадцать или двадцать пять - роли не играло. В смысл своих слов, вместе с особой горечью выговариваемым отчеством, мать втискивала столько всего, в чем не отдавала себе отчета.
После внешкольных воспитательных методов на лбу Маняши долго оставались красные пятна. А лишь сходили одни, она снова что-нибудь проливала, забывала или опрокидывала, и возникали новые.
В детстве мать отвозила дочь на лето в пригородный дом к дедушке Савве. Звонила ему предварительно, чтобы вызнать, там ли сестра Кира и, если та была у деда, откладывала поездку на другой день.
Однажды тетя Кира прибыла, не спросившись, а мать с Маняшей, гостившие у деда, не успели вернуться в город. Маняша видела заискивающую дедушкину суетливость. Видела, как украдкой от матери, привстав на носки, он неловко чмокнул в лоб высокую тетю Киру, а та и не позаботилась нагнуться. Чувствуя давнюю смуту, обуревавшую троих взрослых, думала: неужели маме и тетке нравится мучить деда? Пусть бы они никогда к нему не приезжали.
За столом родственники безмолвствовали. Раздавалось только робкое чавканье деда. Первой настороженную тишину нарушила мать. Когда Маняша потянулась к общей миске за последним кренделем, мать ударила ее по руке ложкой и простонала:
- Ест и ест, и как только не лопнет! Вся в Николая, тот тоже ни в чем свои хотелки умерить не мог!
Маняша привычно покраснела от стыда, а отчасти от огорчения, потому что мать, забывшись в гневе, сама схватила крендель, надкусила и бросила. И тут Маняша приметила, что никто на нее не смотрит и все сидят красные. Щеки тети Киры покрылись малиновыми пятнами. Вилку она сжала так сильно, будто собралась проткнуть ею кого-то. Побагровевший дедушка переводил затравленный взгляд со старшей дочери на младшую.
Тетя Кира, слава Богу, взяла себя в руки и сделала вид, что в упор ничего не слышала. Кривая задиристая усмешка на разрумянившемся лице матери погасла. Чуть повременив после обеда, тетка ушла без «до свидания». Дедушка не кинулся вслед, он как раз увидел, что мать учит Маняшу правилам жизни посредством безжалостных костяшек.
Дед всегда сочувствовал маленькой растяпе, а тут считал виноватым себя. Перепуганная Маняша прибежала к нему, бренча обнаруженным в кружке зубным протезом:
- Деда, деда, к нам ночью мертвец приходил!
Дед был сконфужен. Откуда девочка шести лет от роду могла знать о существовании искусственных зубов, если никогда их не видел отдельно от человека? Зубастую низку с младенчески розовой пластинкой нёба дед в расстроенных чувствах забыл в кружке с водой на полке умывальника. А Маняша, видимо, захотела пить. Ну и выпила, заметив главное содержимое кружки слишком поздно...
Поэтому, когда мать разоралась на безответную внучку и по обыкновению тукнула по лбу, чем моментально довела ее до рыданий и икоты, старик со злости выложил то, что давно угнетало его простую честную душу:
- Чего вытворяешь, учительша хренова? Ребенок тебе в чем виноват? Нагуляла, так сама и носи грех свой!
- Ах, нагуляла?! - с готовыми слезами в голосе закричала мать. - Я -нагуляла! По-вашему я, выходит, шлюха... Что ж, спасибо за правду, Савва Никитич, наконец-то глаза мне открыли!
Прижав руку к груди, она с щедрым размахом поклонилась деду в пояс, а когда поднялась, щеки ее полыхали, как исхлестанные.
Дед смутился, но не отступил:
- Ты, давай, лишних-то слов не приписывай...
- Я, может быть, и шлюха, - повторила мать, с мстительным удовлетворением отпечатывая слова. - Да только не родной вы мне отец, так не вам меня и судить!
Маняша присела в углу за шкафом. Она догадывалась, что странным образом является не то причиной, не то следствием застарелого конфликта.
Слово «шлюха» было ей известно. В начале того лета между дедовским домом и остановкой пригородного автобуса открылся пивной ларек. Вечерами у грубо сколоченных стоек взволнованно толклись местные мужики. Складывая губы хоботками, как пчелы, они шумно пили кудрявую пену из больших стеклянных кружек. Отволновавшись, мужики расслаблялись и начинали о чем-то разговаривать, перемежая беседу круглым хохотком. Одинаковые пенно-седые усы подрагивали и тихо опадали под вспотевшими носами. Скользкие, точно маслом сбрызнутые, словечки ловко вливались в ленивые речи. Маняша сразу сообразила: эти слова не настоящие, подсобные, как пряный соус для основного блюда. Можно без них обойтись, но с ними вкуснее...
Что они на самом деле означают, растолковала знакомая девочка постарше, когда наивная Маняша приправила разговор одним из масляных слов. Легкая на слух лексическая добавка обернулась тяжкой тайной: «Сука - значит, шлюха. А шлюха - это...»
Маняша долго не могла избавиться от постыдных дум. После девочкиных объяснений обманчивые слова как будто вывернулись наизнанку. Теперь они напоминали красно-сизые, тошнотворные кишки боровка, зарезанного и выпотрошенного на ее глазах весною в соседском дворе.
Из уст матери ужасное слово вылетело впервые. Вспомнив о Маняше, она охнула, больно ухватила ее за локоть и выволокла в сенцы. Дверь захлопнула с таким оглушительным треском, будто решила отгородиться от дочери раз и навсегда. Однако дверь тотчас же и открылась. Вышел дед и, покряхтывая, уселся рядом на крыльцо. Опустив головы, старый да малая сидели молча, пока мимо громко стучали каблучки светло-серых туфель - словно кто-то гвозди в ступеньки заколачивал.
Маняша не решилась поднять глаза на сердитую материну спину. Хвалясь своей магазинской чистотой, заносчивые туфли торопливо понесли мать к остановке. Маняша глянула на свои измызганные, только вчера купленные сандалии. Вздохнула и стала слушать дедушку. Он начал говорить, едва проскрипела, затворившись за матерью, калитка.
Что-то из сумбурного его рассказа Маняша тогда поняла, что-то просто почувствовала. Деду, уразумела она, хотелось выговориться, выпустить из сердца надсаду, а некому было. Лишь годы спустя Маняша до многого добрела собственной ученой головой. Не учёной, а именно ученой, ударение на «у», ведь время от времени ее лоб продолжал испытывать доказательства незыблемой учительской правоты.
Бабушка сошлась с дедом вопреки желанию дочери Натальи. Тетя Кира была общим ребенком и не упускала случая подчеркнуть свою «полноценную» близость к родителям. А дед Савва, рано овдовев, воспитывал девчонок, никого не выделяя. На деньги, вырученные за многодойную женину корову, справил старшей одежку поприличней, комнату ей снял в районном городе, совсем рядом с пединститутом. Потом сама привыкла выкручиваться на стипендию и стройотрядовский заработок. Приезжала, к зависти Киры, в туго затянутом новом пальтишке, купленных на спекулянтском толчке импортных сапогах. Блестя вприщур голодными злыми глазами, напевала частушку, в которой рифмовались «талия» и «Наталия». Савва Никитич радовался Натальиной самостоятельности и одновременно огорчался, слыша в ее недомолвках торжество и упрек: вот, мол, не на твои средства, отчим дорогой, одета я и обута. Из деревенской деликатности ни разу не укорил огурцами-помидорами, не виданными на домашнем столе. Овощи катились с теплиц прямиком на базар - в уплату за комнату студентки.
После института Наталья получила место в учительской общаге. В работе сразу отличилась среди других через организацию каких-то оригинальных олимпиад. Спустя несколько лет затейливыми путями выбила себе квартиру у районо.
А тут вторая дочь подросла вместе с требованиями кистей, красок, дефицитной акварельной бумаги. Учителя открыли в Кире неведомо откуда свалившийся талант к рисованию. Младшая отправилась в далекий город, в университет с художественным факультетом. Ее обучение спросило больше сестриного и оставило во дворе из всей живности одну старую, подслеповатую собаку.
Прежде двор был набит ногами и выжжен солнцем, как бок глиняного горшка. Дед взрыл и взрыхлил эту каменную твердь, до последнего комочка просеял-протер напополам со старым навозом. По осенинам к крыльцу вплотную подступала темная картофельная ботва, украшенная поверху невинными белыми цветочками, чреватая с исподу тяжкими клубнями. Славное природное удобрение старик вывозил на тележке с заднего двора опустевшей колхозной фермы до тех пор, пока здешние власти не прочухали, что пропадает зазря хороший компост. Самосвалы и грузовики мигом очистили многолетние золотые залежи.
Соленый мужицкий пот и навоз, превращаясь в выручку, эволюционировали в Натальино постижение теорем и формул и Кирину изобразительную грамоту. Неизвестно, гордилось ли коровье дерьмо на каком-нибудь своем клеточном уровне честным вкладом в дело просвещения. А вот сестры и словечком никому не обмолвились, на чем пышным цветом произрастал финансовый минимум их образовательного максимума. Они, напротив, явно стеснялись примитивных ухищрений Саввы Никитича и его самого.
- ...вот и осталася Кира в стародевках, - говорил дед, сидя с Маняшей на крыльце.
- Что такое «стародевка»?
- Которую взамуж не берет никто.
Дед раскраснелся и чуточку оскалил крупные желтые зубы, совсем как тетя Кира, когда гневалась на Маняшу:
- Кому нужна станет этакая вобла? Из диетов не вылазиит, юбка на мослах болтается, курит... тьфу! Воображает - прынцесса на горохе!
Он помолчал, отгорая. Жалел уже, что выплеснул малолетней, безгрешной душою внучке давно накопившуюся обиду на дочерей.
- Я вот как, внуча, думаю: ничего хорошего не получается, если у человека в голове окромя грамоты никаких других жизненных мыслей нет. А ты гляди в оба. Гордыней не майся, не зарься на чужое. Просто - живи.
Маняша смутно догадывалась о дедовских думах и переживаниях. Было в ней то, о чем не подозревали ни мать, ни тетка, и лишь дед чуял проницательной крестьянской сметкой.
Оставляя дочь в деревне, мать не знала, где и с кем та, с попустительства деда, проводит все дни. Маняшиного друга звали Мучача. Был он старый козел и алкаш. Настоящий козел, не иносказательный, и алкаш самый настоящий. Хозяйка Мучачи, соседка тетя Света давно рукой махнула на неуемную скотину. Как ни привязывай, все равно удерет. Козел терпеливо ждал, когда кто-нибудь из мужиков у пивного ларька, ему «поставит». Потом, шумно дыша, аккуратно посасывал пиво из большой консервной банки. Мужики угощали Маняшу пряниками и уважали за добровольный пригляд за козлом. Наклюкавшись, Мучача обычно валился неподалеку на травку и посматривал на всех осоловело и одобрительно. Но порой на него находило. Тогда он начинал воинственно трясти бородой и таращить из-под рогов бешеные разбойничьи глаза. Выискивал, к кому бы придраться. Никто, кроме Маняши, не мог его усмирить.
Зимой блудный козел возвращался к хозяйке «на лечение». Та его принимала, потому что мужики по молчаливому уговору подбрасывали товарищу то сена, то комбикорма. А как только первые былинки начинали радоваться солнцу и открывался пивной ларек, тетя Света выгоняла постояльца на вольные хлеба. Козел вприпрыжку мчался к Маняше. Вдвоем они бежали к ларьку, по которому Мучача тосковал всю долгую зиму, пережив ломку и трезвость. Он знал: там его приласкают, дадут выпить, а завтра - опохмелиться. Его там любят...
Маняша не разделяла жгучей неприязни матери к людям и животным, от которых исходит праздничный, перебродивший дрожжевой дух. Узнав однажды, что козел сдох, она плакала целый день без передышки. Мать, выведавшая о причине Маняшиного горя, в досаде треснула ее по затылку и, вконец рассорившись с дедом, прекратила деревенские каникулы дочери.
Потом Маняша подружилась с мальчиком из соседнего подъезда. Она подобрала у березы во дворе мертвого птенца, а мальчик увидел и велел ей завернуть находку на газету. Научил специальным словам, которые надо приговаривать, плюясь во все стороны, если увидишь какого-нибудь покойника:
- Плюнь три раза,
Не моя зараза,
Не папина, не мамина,
А только Рейгана и всех американцев!
Мальчик сбегал домой и принес золотую коробочку из-под духов. Они поместили бедного птенчика в эту прекрасную коробочку, выкопали ямку у березы и похоронили...
Заслышав свист на улице, мать кривила рот:
- Мария Николаевна!
Кивала в сторону окна:
- Как собачонку тебя подзывают.
Маняша замечала, что нечто другое, более смачное, чем «собачонка» вот-вот готово было сорваться с ее уст.
Внизу во дворе мальчик подкидывал зеленый резиновый мяч и плясал от нетерпения в ожидании кудрявой подружки. Его синие славянские глаза живописным контрастом сияли под дугами черных бровей на скуластом овале смуглого татарского лица. Он был красив той особенной красотой полукровки, когда генетические коды двух народов, переплетясь, смешиваются в неподражаемый винегрет из ярко выраженных национальных черт. Старше на три года, он всерьез считал себя не просто ее другом, а телохранителем, никогда не обижал сам, и попробовал бы кто-нибудь обидеть его подружку!
Мальчик брал Маняшу за руку и говорил всегда одно и то же:
- Ну, пошли.
И они шли к песочнице под деревянным мухомором. Маняша была уверена: он и в этот раз принесет что-нибудь вкусненькое. Мальчик думал о ней, когда его самого угощали, и оставлял часть гостинца. Быстро проговаривал: «Сорок восемь -половину просим», сам же отвечал: «Сорок один - ем не один» и протягивал ладонь с долькой истаявшей груши, горстью запотевших в руке кедровых орехов... Никто, как он, не умел быть счастливым от Маняшиных маленьких радостей и никто так не сочувствовал ей.
Она забыла имя мальчика, но по странной прихоти памяти запомнила его веселые прибаутки и считалки. Если мальчик водил в большой компании, он на последних словах никогда не указывал на нее, быстро перекидывал палец на кого-нибудь другого. Она догадывалась - почему. Ведь тому, на ком заканчивалась считалка, надо было тут же, сломя голову, нестись за остальными, а пухлая медлительная Маняша не умела бегать быстро. Мальчик ее жалел.
Шла машина темным лесом
За каким-то интересом,
Инти-инти-инти-рес,
Выходи на букву «с».
Им было интересно вдвоем. Другие дети, примкнув к их дуэту, скоро начинали скучать и уходили.
Маняша рассказывала мальчику о Мучаче и деде Савве. Он слушал с большим вниманием. После она познакомила его с дедушкой. Вместе они побывали на параде, где прямо по центральной городской дороге маршировали солдаты, а следом шли и шли бесконечные людские шеренги.
Откуда-то из толпы налетела на дедушку и поцеловала его нарядная старуха, утирая глаза уголком платка. Один взволнованный старик хлопнул по плечу, другой поздоровался за руку. Маняша тихонько считала, у кого на пиджаке больше наград - у них или у деда Саввы. Держась за его пальцы, вглядывалась снизу в лица проходивших мимо взрослых. Удивлялась тому, какие широкие рты дружно делаются у них во время общего «ура». Дед и мальчик тоже кричали. Морщинистая шея деда вытягивалась вверх из ворота распахнутой куртки, подбородок с нижней губой смешно тряслись. Кругом на майском ветру трепетали красные полотнища, на фоне громкой музыки, перебивая друг друга, громом раскатывались чьи-то могучие голоса. Г орло Маняши перехватывала любовь к деду, к мальчику, к весеннему миру - красному и вкусному, как яблоко...
Весну и лето Маняша встречалась с мальчиком на детской площадке. Она не помнила, почему ее так тянуло к нему и во что они каждый день допоздна играли под крышей облезлого мухомора. Но знала, что этот мальчик был единственным во всей ее бедной на мужское внимание жизни, с кем она вполне осознанно кокетничала, ощущая себя маленькой женщиной, любимой всем сердцем беззаветно и нежно.
Вечером отец мальчика, кажется, школьный физрук, и Маняшина мать, исчерпав соседскую деликатность и педагогическую выдержку, растаскивали их в разные стороны. А потом мальчик куда-то переехал с семьей.
В первом классе Маняша стараниями матери была круглой отличницей. Когда ей впервые сказали об этом, поплакала, решив, что насмешливая учительница намекнула на ее полнотелость. Потом Маняше, конечно, объяснили, что слова «круглая отличница» имеют отношение к пятеркам, а вовсе не к сладким пирожкам и пончикам, продающимся в школьном буфете. Но бегать на большой перемене в буфет она перестала. Начала носить из дому бутерброды с маслом и сыром. С вечера готовила их себе сама, пока мать проверяла тетради. Маняша потихоньку поглощала бутерброды во время уроков, выщипывая из пакета в портфеле так, чтобы никто не заметил. Научилась жевать почти не шевеля ртом, и, кроме обыкновенного удовольствия от еды, находила свою прелесть в нелегальных манипуляциях с нею.
Как ни старалась Маняша быть аккуратной, крошки и масло делали свое дело, отчего страдали учебники и тетрадки. Мать не могла понять, откуда берутся на них сальные пятна, поэтому после портфельных ревизий на Маняшином многострадальном лбу прибавлялось красных пятен.
Больше Маняша не таскала бутербродов в школу. Однако с пищевой тайной не покончила: заранее прятала заветный пакет под подушку и тихо, очень долго ела перед сном. А утром в первую очередь выбирала из постели все предательские крошки.
Мать то мирилась, то снова ссорилась с дедом. Он сам приезжал в город, чтобы поглядеть, как растет и учится внучка. Дедушка Савва жалел ее до конца своей длинной жизни. Перед смертью, к великой обиде тети Киры, успел чин по чину, нотариально, отписать дом Маняше.
Мать пережила его всего на год. Скончалась от рака, так до последнего дня и не простив дочери нечаянного происхождения и того, что, несмотря на всевозможные педагогические усилия, Маняша выросла в апатичную толстуху с постыдной тягой к пище и вялым отношением к бытию. В наследство от матери ей досталась двухкомнатная хрущевка в аварийном доме, а тете Кире - снова ничего, кроме активного презрения к Маняшиной упитанности и серости. Трудно было найти двух таких полярных людей, но тетка сдала свою комнату в общежитии знакомым и переехала к незадачливой племяннице, чтобы взять ее на контроль и диетическое перевоспитание.
В семье, ограничившейся до пределов тети Киры, Маняша считалась если не позором, то сплошным разочарованием. По нерасторопности не преуспела в карьере, ни выгодно и никак не вышла замуж. Ходила только на работу, подруг не имела и ни с кем не общалась, если не считать принудительного контакта с теткой.
Тетя Кира, конечно, не лупила ее по голове и вообще пальцем не трогала. Но стала называть Маняшу, как раньше мать, по имени-отчеству. Со смешанным чувством досады и превосходства приговаривала по любому поводу:
- Жирдяйка ты, Мария Николаевна. Жирдяйка и дура...
Внешне тетя Кира походила на деда Савву. Дедушка был добрым и казался Маняше красивым, а назвать красавицей стерву и жмотину тетку было невозможно. Тетя Кира имела костистое лицо с превышающими человеческие размеры темно-карими глазами, прямой фамильный нос, узкие губы, едва сдерживающие напор крупных зубов, и хорошо подсушенное всяческими воздержаниями тело. А сверх того - должность главного художника незначительного издательства, маленькую зарплату и большие претензии.
Настроение у тети Киры чаще всего не блистало, поскольку кровать ее, по Маняшиному наблюдению, стояла неправильно: у правой стены изголовьем к окну, выходящему на восточную сторону. Вставала тетка, следовательно, слева, а левая ее нога вертела своей владелицей как хотела.
В один не прекрасный день диктаторская нога с утра притащила хмурую, плохо выспавшуюся тетю Киру в комнату племянницы, где обнаружились колбасные и сырные остатки ночного пиршества. Тетка жутко обозлилась и с тех пор стала забирать деньги Маняши в день получки, чтобы «жирдяйка» не имела возможности покупать еду по своему усмотрению. Деньги с тех пор распределялись по нужде Маняшиных мелких личных покупок, а часть шла на коммунальные, текущий ремонт и прочие расходы, которые родственницы делили строго наполовину.
Критически оглядев гардероб племянницы, тетя Кира заявила, что его надо менять решительно и радикально, потому что «...вкус у тебя, Мария Николаевна, отсутствует напрочь».
Собрала платья в охапку вместе с плечиками и выкинула на пол:
- На помойку.
Отложила из пачки общих денег солидную сумму:
- А это - для твоего нового имиджа.
Денег она племяннице так и не вручила, из чего Маняша поняла: лепка имиджа - дело рук самой тети Киры. В субботу они отправились на рынок, где без толку проболтались почти весь день, и лишь под вечер разыскали магазин «Великан», предлагающий одежду людям с нестандартными габаритами.
После изнурительных примерок тетя Кира купила Маняше дорогой шерстяной костюм черного цвета с балахонистым пиджаком, темно-серое трикотажное платье прямого покроя с маленьким воротником-косичкой и коричневое, в рубчик, старушечье пальто.
Пиджак висел мешком, длинная юбка крутилась в поясе и прилипала к лодыжкам. Платье без всякого намека на талию как будто специально расширялось в этой все же по-девичьи излучистой области Маняшиного пухлого тела и делало его абсолютно бесформенным. Пальто Маняша как надела, так быстренько и сняла, чтобы не расплакаться. Раскрасневшаяся от примерочного ража тетя Кира, общипав и обдергав одежду на Маняше, переметнула взгляд в зеркале со сдобной фигуры племянницы на свою поджарую. В полном удовлетворении открыла в улыбке свой избыточный зубной комплект - сочла, что наконец-то ее подопечная выглядит «почти comme il faut». Это французское словосочетание было любимым теткиным определением всего, что казалось ей «приличным».
В тот счастливый день на тетю Киру напала бурная сентиментальность. За ужином она поведала Маняше о трех пылающих страстью мужчинах своей жизни. Любови были односторонние. То есть тетя Кира участвовала в них как бы опосредованно, играя роль изящного и тонкого во всех отношениях божества, перед которым млела и трепетала сильная половина человечества. О том, куда мужчины подевались один за другим, тетка не рассказала, зато до слез смутила Маняшу небрежно брошенной фразой:
- Ну, тебе-то с твоими формами, Мария Николаевна, о таком и не мечтать...
Минуты благорасположения у тети Киры выдавались редко. Все остальное
время она вмешивалась в любые дела, беззастенчиво рылась в сумках и мусорном ведре в поисках свидетельств Маняшиного тайного чревоугодия и упражнялась в чтении лекций на тему здорового образа жизни. Образ этот, на ее взгляд, заключался в ограничении всех естественных потребностей. Наглядным пособием педантизма, включенного в понятие ЗОЖ, была стопка теткиных панталон, целомудренную белизну которых познало лишь неутомимое и горячее, но безнадежно импотентное острие утюга.
В молодости тетя Кира была одержима разнообразными диетами. В результате страдала теперь хроническим гастритом, поэтому все новые способы голодания и очищения проверяла на племяннице. Маняша каких только диет не перепробовала: обезжиренную кефирную, яблочную, рисовую без соли. Ела одно время только арбузы, пила чай для похудения, глотала нарекламированные таблетки. И только когда тетя Кира притащила откуда-то замусоленную брошюрку под названием «Методы уринотерапии», тихо взбунтовалась:
- Не надо, пожалуйста... Не смогу я, честное слово, ведь затошнит...
Тетка была брезглива. Брошюру она выкинула с облегчением и чувством
выполненного долга. В конце концов, раз Маняша не может, то и ее совесть чиста.
Тетя Кира азартно подправляла в Маняше недостатки и рисовала в ней новые комплексы. Сердилась на неблагодарность племянницы - несомненно, врожденное неумение оценить сердечную заботу и бескорыстную трату постороннего времени. Не скупилась на зловещие пророчества, крича, что ни один приличный молодой человек не возьмет за себя такую жирдяйку и дуру, запамятовав, что родственница вдобавок ко всему далеко не юна.
Око у тетки было вездесущим, но она не догадывалась о Маняшиной другой жизни - в душе (ударение на втором слоге), где та умела скрываться, и где, как в их крохотном душе (с ударением на первом), мог поместиться всего один человек, зато со всеми своими мечтами.
Праздник и согласие наступали в обеих Маняшиных жизнях, когда тетка на несколько дней уезжала в командировку. По вечерам, испытывая одновременно счастье и обреченность, Маняша беспорядочно ела колбасу, рыбу, яблоки. Разогревала вчерашний борщ и съедала две тарелки вприкуску с луком. Затем, оставив груду грязной посуды в мойке, с комфортом устраивалась в стареньком кресле и завороженно замирала перед телевизором. Душераздирающие моменты взмыленных опер щипали ее глаза, и лицо обливалось слезами, а сердце кровью.
Остудив холодной водой припухшие веки, Маняша ложилась спать.
Томление, вызванное отчасти фильмом, отчасти широким резиновым поясом, который по рекомендации тети Киры она надевала на ночь для утягивания живота, долго не давало уснуть. Покрутившись на жесткой кровати, страдалица с трудом стягивала надоевший пояс, и тело, вывалившееся из него, как джинн из бутылки, облегченно распускало привычные округлости и складки.
В безмолвном сумраке Маняша гладила свою невостребованную грудь с втянутыми девичьими сосками. С трудом отогнав подглядывающий образ тетки, предавалась преступным мечтам. А представляла она рядом с собой не какого-нибудь клубного джентльмена, а простого деревенского мужика, предположительно шофера по специальности, отдаленно напоминающего Антонио Бандераса, с сильными руками и мускулистым животом.
Ночью ее мучили эротические сны. Маняша тяжело просыпалась и, чтобы успокоиться, пила чай со зверобоем. Долго стояла перед зеркалом, оттягивая ладонями щеки и подбородок. Иногда ей казалось, что стоит похудеть - и она станет красивой, яркой и порывистой, как актрисы бразильских сериалов. Отпускала ладони. Пухлые щеки и мягкий валик подбородка возвращались на место. И Маняшу ставили на место - туда, где обитают люди, отоваривающиеся в магазинах нестандартной одежды.
Маняша задумчиво наносила на гладкокожее лицо прогорклый увлажняющий крем, помнивший еще ее несовершеннолетие. Снова поглядевшись в зеркало, яростно смывала крем горячей водой с мылом. Лаково блестя красными щеками, заваривала кофе, готовила многоэтажный бутерброд, и, как тесто в квашне, умяв свое пышное тело в кресле, до утра читала любовные романы. Они-то в основном и вдыхали жизнь в ее амурные видения.
Вернувшись из командировки, тетя Кира обнаруживала крупную недостачу провизии в холодильнике и снова кричала, обзывала и пророчествовала. Маняша выслушивала гневную тираду, смиренно опустив лицо. В голове ее, подпитанной днями греховной свободы, роились и торжествовали минуты, проведенные с фантастическим брюнетом, и обидные теткины слова меркли и пустели.
Нет, никто не замечал бури страстей в тихом белесом существе. Это было даже как-то неудобно заподозрить. А Маняшины серые глазки предательством не занимались, глубоко-глубоко, на самое донце зрачков прятали скоромные мысли. Привычно и размеренно делала она свою работу, а если не было читателей, ласково переплетала-перепеленывала старые книги и журналы.
Порой взгляд ее останавливался на удачном снимке. Маняша долго разглядывала фото, на котором улыбалось или плакало осчастливившее кого-то дитя. Она позволяла себе несколько минут поиграть с малышом. Прячась за железными книжными стойками, беззвучно смеялась и радостно вскрикивала одним движением рта, а ее красавец-мужчина снисходительно наблюдал за этим немым кино с воображаемого дивана. Но стоило проникнуть в мираж любому звуку извне, как Маняша с несвойственной ей прытью возвращалась из своего оазиса в скучную реальность библиотеки.
Бывшие одноклассницы при встрече гордо знакомили ее с мужьями и подталкивали своих сплошь гениальных детей, взахлеб хвастаясь их успехами. Маняша внезапно неправдоподобно хорошела, зарумянивалась, губы поднимались подковкой вверх. В глазах скучающих мужей вспыхивали искорки зачаточного интереса. Ревнивые лица почуявших что-то одноклассниц моментально вытягивались, и Маняша пугливо сникала. Холодно простившись, матери семейств уводили свою одушевленную собственность подальше от этой несуразной толстушки, посмевшей вместо зависти проявить другие чувства.
Как-то раз зимой Маняша услышала в дворницком закутке чей-то гаснущий писк. С гулко забившимся сердцем раздвинув расхристанные метлы, пошарила в густой темноте. Трясущиеся от волнения пальцы нащупали ответную дрожь маленького тельца, с готовностью уцепившегося острыми коготками в протянутую руку, и писк превратился в отчаянный ор. Требующий немедленного сострадания, ор до краев заполнил вывернутую наизнанку Маняшину душу, из которой с отставным шорохом тут же высыпалась внушительная часть впусте лелеемых грез.
Это оказался серый котенок, до недавнего времени считавший себя счастливым владельцем молочного бока большой пестрой кошки, а теперь брошенный ею ради нового уличного зова. Малыш был толст и до смешного похож на Маняшу. Но сходство оказалось только внешним. Котенок проявил характер с самого начала, исцарапав грудь, принявшую его в свое щедрое тепло.
Дома, приподняв хвостик звонкоголосого гостя, Маняша констатировала принадлежность к женскому полу. Перебрала кучу имен и почти бессознательно остановилась на козлиной кличке Мучача. Поколебавшись, решила: ну и пусть кошка будет Мучачей.
Вечером тетя Кира пришла в нетипично хорошем расположении духа: Управление образования заплатило за оформление учебника повышенный гонорар. Вооружившись калькулятором, с увлечением занялась проектом будущих покупок, располагая их на бумаге в порядке необходимости. Не заметила Маняшиных виновато бегающих глазок, пока сама не наткнулась на коробку из-под картошки, выстланную старым полотенцем.
Запнувшись на полуслове, тетка вытаращила глаза на новую обитательницу квартиры. А сытая, нагло распушившаяся Мучача мяукнула и сладко потянулась, продемонстрировав расцветшие во всю ширь лепестки нежно-розового зева.
Маняша выжидающе замерла. Оценив ситуацию, тетя Кира выказала небывалое великодушие. О котенке лишь мимоходом было сказано:
- Чтобы эта тварь у меня в комнате не появлялась.
Позже тетя Кира сильно жалела о своей минутной слабости и трижды делала попытки выкинуть непрошенную жиличку в подъезд, но всякий раз ее останавливало высокомерное выражение кошачьей мордочки. Перед явным нахальством тетка пасовала и отыгрывалась на безвольной племяннице.
Кошачье дитя требовало внимания и ухода. Раз в неделю тетя Кира, скрепя сердце, молча выкладывала перед племянницей определенную сумму на питание животного. В выходные Маняша рыскала по магазинам в поисках свежей рыбы. Кошка росла быстро, к девяти месяцам потемнела шерсткой и превратилась в дымчатую красавицу с повадками и характером маленькой пумы. Т еперь над Маняшей начала властвовать еще и эта своенравная особа, к чьим кипучим инстинктам дикорожденного существа хозяйка питала боязливое уважение, с покорностью снося царапины и укусы.
Привычные мечты как-то притупились, потеряли былую остроту и живость.
Не находя теплого приема, разобиженный красавец все чаще покидал Маняшу, а если возвращался, то ненадолго. Возможно, витая в космическом мыслительном пространстве, научился потрясать чужие фантазии. Или по мужскому обыкновению охладел к той части совместной жизни, к которой женщины и спустя годы относятся с романтическим значением, а мужчины несерьезно и редко.
Однако велика была сила привычки, ведь он фигурировал в Маняшином воображении с ее студенческих лет.
Она теперь хорошо высыпалась. На работе меньше случалось огрехов, да и библиотекарши, многие из которых были заядлыми кошатницами, стали относиться к ней лучше. Зато по вечерам огорчений хватало. Тетя Кира ждала какой-то престижной стажировки, а отправлять ее, кажется, не собирались. Возраст был предпенсионный. Тетка жутко злилась. В издательстве старалась не показывать вида, но дома ее зажатые днем эмоции распускались пышным и мрачным цветом.
Через неделю тугодумное начальство известило тетю Киру о стажировке чуть ли не за час до начала регистрации на авиарейс. Прихватив давно заготовленный чемодан, осчастливленная тетка отбыла в порт в отсутствие племянницы.
Кусочком магнита прилепила к холодильнику деньги и инструкцию, как поступать и что делать в том или ином случае. Под грифом «Обязательно!» следовало: «Проверь дачу!!!» и на столе оставлен ключ от дачного замка. Дачей тетя Кира называла старую избу дедушки Саввы.
Близкая к городу деревня давно уже незаметно исчезла, превратившись в дачный поселок. Тетка, втайне считавшая отцовский дом своей собственностью, ездила туда с весны по осень с большой охотой и неугасимым огородным пылом, а Маняша с нежеланием и тоской по дедушке.
Наскоро проглядев руководство к действию, отпущенная на волю Маняша сунула деньги и ключ в карман пальто и радостно помчалась за продуктами для себя и Мучачи. Полмесяца привольного одиночества, вкусная холестериновая еда, масса времени, невозбранный просмотр вечерних фильмов! Единственный минус: придется проведать дачу. Не отволынишь, тетка все равно узнает, так что лучше сделать это как можно скорее.
В первом же магазине Маняша купила батон с маком и свиную тушенку, которую любила есть, просто намазывая на хлеб. Свежей рыбы не оказалось. Маняша побрела в автовокзал ждать дачный автобус.
Внимание ее привлекла многоликая толпа жаждущих ехать во все концы районного света. Вернее, не сама очередь, а интересная пара, стоящая в самом хвосте. Он - длинный, худющий, в очках, но довольно приятный. Она - кривоногая и горбатая карлица с большой патлатой головой. Игнорируя обращенные на них взгляды, они увлеченно беседовали. Из чего-то неуловимого угадывалось, что это супружеская пара. Мужчина был внимателен и ласков к жене явно не на публику. Не из жалости к ее убогому виду, а просто потому, что любит, и потому, что она -его женщина.
Не удержавшись, Маняша села напротив очереди на край крытой дерматином скамейки. Нашарила рукой оставленный кем-то журнал и прикрылась им, продолжая искоса разглядывать своеобразную чету. Очевидно, он говорил что-то веселое - горбунья отвечала круглым горловым хохотком, похожим на птичий клекот. Наблюдая, Маняша примеривала себя на ее место и стыдилась своих мыслей. Порывалась встать и уйти, но все сидела и сидела. Не то чтобы ей по душе пришелся этот тощий очкастый мужик. Просто на Маняшу вдруг снизошли благость и восторг. Что-то вроде упоения перед совершенством шедевра, которое вызывается выразительностью, а вовсе не красотой художественного изображения.
Пара потихоньку приближалась к кассе, не прекращая беззаботного разговора. Карлица смеялась, прикрывая густо накрашенный рот. Мужчина смотрел на нее, смотрел, и вдруг, низко наклонившись, коснулся губами лба. Она слегка отпрянула, оглянулась смущенно - не видел ли кто? Маняша с головой уткнулась в журнал, не замечая, что держит его вверх тормашками, а когда через минуту решилась высунуться, пара уже шла к выходу. Спина мужчины перекосилась влево к жене, прицепившейся к локтю. Шаг он нарочно мельчил, подстраиваясь к ее медленной переваливающейся походке...
Маняша почувствовала себя осиротевшей. Отставила журнал, предназначенный, как она сейчас только увидела, для автомобилистов, и обнаружила, что находится на скамейке не одна. Рядом, головой к ней, спал бомж в замызганной куртке. Из-под козырька его грязной кепки, прикрывая веки, тугими кольцами падали на лоб давно не мытые волосы. Породистый нос с изящно вырезанными ноздрями посвистывал над полуоткрытым ртом. Над ним в немыслимом амбре деловито вилась вокзальная муха-долгожительница.
Казалось, Маняша видела этого бомжа раньше... Она тут же забыла об очкарике с горбуньей, о даче, об ожидающей дома кошке и с волнением присмотрелась к странно знакомому лицу. Произошло удивительное: самым непостижимым образом мечты, точно в масло, вошли в бытие, а тело словно разделилось надвое. Глаза отвлеченно заморгали, припоминая нечто радужное, вынырнувшее то ли из воображаемых, то ли киношных глубин. Уплотнился и унесся вдаль вокзальный гул, будто кто-то выключил незримую кнопку, а во внутреннем зрении стремительно раскрутился и во всю ширь распахнулся осиянный памятью экран с гарцующим на коне Антонио Бандерасом.
Бомж пошевелился и почмокал губами. Маняша очнулась от кинематографических воспоминаний. Несколько минут посидела, ни о чем определенном не думая. Поднялась, подошла к винному ларьку и неожиданно для себя купила бутылку водки. Двигаясь как сомнамбула и одновременно с ужасом глядя на себя со стороны, почти себя не помня, а тем более не понимая, растолкала бомжа и сбивчиво объяснила, что им надо идти. Да-да, им вдвоем, и быстрее.
Он вполуха прослушал путаную речь незнакомки. Встрепенулся, заприметив в ее хозяйственной сумке горлышко своей непостоянной стеклянной «подружки», изменившей ему в этот день по причине крайней финансовой невезухи. Кое-как скумекал, что его куда-то приглашают.
- Ну, пошли, - сказал хриплым решительным голосом, чрезвычайно напугав благодетельницу, по пышной фигуре которой вскользь прошелся безучастным взглядом.
С нарастающим буханьем в висках Маняша засеменила за сомнительным спутником к выходу, продолжая, как в кошмарном сне, видеть себя словно чужими глазами сбоку и делать то, о чем ни одним словом не упоминала теткина памятка.
Вести такого в дом, где ждала гордая Мучача, вне сомнений, было верхом разнузданности и бесстыдства. Да и осуждения всевидящих соседок, даже сквозь туман сознания, Маняша боялась... Вспомнив о даче, она преисполнилась некоторой уверенности и потащила бомжа на остановку дачного автобуса.
- Э-э, куда, - неловко обнял он ее, обдав сложным букетом перегара, - давай здесь...
Потянул на лавочку под темнеющие кусты. Маняша дико вскрикнула и отшатнулась. Мужик, сообразив, захохотал:
- Да не то, дура... Нужна ты мне сто лет... Выпьем, говорю.
- Нет, нет, нам сюда...
Следуя слабому всплеску ее ладони, он послушно зашагал в указанном направлении. Наметанным бродяжьим чутьем бомж сообразил: отдаст бутылку, если хорошенько попросить. Однако почему-то замешкался и пропустил подходящий момент. Женщина спешила, а куда и зачем, его интересовало куда меньше содержимого сумки.
В автобусе уселись порознь. Маняша заплатила бесстрастной кондукторше за билеты, молча ткнув пальцем в сторону бомжа. Смотрели в противоположные окна, с нарочитым вниманием вглядываясь в исчезающие в сумерках и возникающие на лету осенние перелески разрезанного дорогой ландшафта.
Привязанный взглядом к выглядывающему из сумки горлышку, бомж послушно последовал за Маняшей по узкой тропинке, пружинящей опавшей хвоей. Эта странная тетка почему-то нисколько его не боялась, как другие женщины, которых он встречал иногда в тенистых аллеях. Двигалась, как заведенная, к одной ей ведомой цели.
Бомж и Маняша шли вдоль темной купы деревьев с синими окошками в ветвях и мелькающим в них щербатым диском луны, мимо дачных строений, мимо трусливо брехнувшей собаки, с визгом шарахнувшейся в подворотню. Маняша, даже если бы захотела, уже не могла остановить отчаянного движения, устремленного к опасной неизвестности и пусть даже к смерти.
Они дошли до старого, но еще справного дома, встретившего негостеприимными крестами заколоченных ставен. Маняша отворила секретную задвижку калитки, отомкнула дверь. Мужик, нагнувшись, с непривычной робостью вошел под низкую притолоку. Вытер ноги о лоскутный половичок и нашарил выключатель. Оба разом зажмурились, привыкая к свету. В разгоряченной бегом голове Маняши неожиданно возникла и закрепилась тонкая теория. Она вдруг догадалась о физической подоплеке судьбоносного случая, в сокрытой от разума справедливости столкнувшего нематериальные частицы памяти и желаний и вовлекшего их затем в овеществленную карусель жизни. Довольная этой спасительной теорией, Маняша успокоилась. Присели на скамейке возле стола, оглядывая новые декорации. Она - ради теткиного поручения проверки дачного имущества, он - с проснувшимся любопытством гостя.
Изнутри дом оказался скромных размеров. Все здесь было хорошо помечено временем. Едва ли не четверть левого пространства занимала облупленная беленая печка со сложенным сбоку штабелем сосновых дров. За печью виднелась короткая дощатая дверца-перегородка, из-под которой, словно кто-то там спрятался, высовывались курносые носы потрепанных турецких шлепанцев. В углу под паучьей сетью стояла кадка, накрытая деревянной крышкой. В ней, вероятно, когда-то солили огурцы, а сейчас хранилась вода. Рядом с входной дверью торчал ржавый штырь с подвешенным умывальником. Стена под ним была выложена керамической плиткой в неопределенных разводах полустершегося рисунка, а сверху склонилось зеркало.
Кухня, она же прихожая, вела в комнату с открытой дверью и клетушкой-спальней, откуда выступал край древней железной кровати с шариками на спинке. «Зал» украшали обшарпанный шкаф, несколько пожелтевших фотографических портретов в некрашеных рамках и пыльная люстра с недостающим набором граненых стеклянных подвесок.
Ничего интересного не высмотрев, бродяга громко сглотнул и потянулся к сумке. Маняша отрицательно мотнула головой, мягко подтолкнув его к печке. Он вздохнул и неохотно, хотя и безропотно, занялся подзабытой работой, поневоле и голову утруждая смятением вопросов. Но прихотливый случай противился разъяснениям, они оба это понимали, ограничившись односложными словами и не нарушая суетностью разговора потрескивающей дровами тишины. Озвучивание мыслей было необходимо в другое время, в другой обстановке и с другими людьми, а здесь казалось неуместным и даже глупым.
Вскоре жарко закрасневшая плита испустила приятные волны тепла. Большой алюминиевый чайник, вскипев, сердито загремел неродной эмалированной крышкой. Маняша нашла в шкафчике под умывальником кусок хозяйственного мыла, налила в ведро с подогретой водой бурлящего кипятка. За визгливо приоткрывшейся перегородкой у раскаленного бока печи поднялись клубы белого пара. В закутке стало влажно и душно, как в бане.
Пока бомж, приглушенно матеря тетку с приветом и честно отрабатывая «беленькую», добросовестно сдирал с себя ошметки застарелой грязи, на печи снова забился чайник. Маняша достала продукты. Стеклянная соперница, озадаченно звякнув, осталась скучать в сумке.
До скрипа отмытый алкоголик стыдливо прокричал, чтобы ему дали, чем прикрыться, и в накинутой на плечо простыне выплыл из импровизированной бани пред потрясенные Маняшины очи. Был он ладный и золотисто-смуглый, словно выточенный из сердцевины старого орешника. Поседевшие спирали влажных кудрей мягко обтекали обросшие скулы. Хрустальной синевой взблескивали глаза в матовом свете пыльной лампочки.
Мужик тоже присмотрелся и обнаружил, что его поработительница вовсе не тетка, как ему показалось вначале. Скорее, если так можно выразиться, пожилая девушка, вроде бы даже из интеллигентных. «Какая... милая», - дал он ей про себя единственно верное определение между красавицей и дурнушкой.
Заметив, что ее разглядывают, Маняша потупилась и покраснела, как маленькая. Он вздрогнул: что-то детское, неуловимо знакомое мелькнуло и исчезло в характерном повороте женской головы.
Ел бомж, стараясь не жадничать, но видно было: его б воля - съел бы в три раза больше. Аккуратно подцеплял вилкой желтоватые волокна тушенки в белых комочках крупянистого сала. Мелко откусывал от батона, подбирая маковые зернышки и лазурно взглядывая на чудаковатую незнакомку. Бомж ни о чем уже не спрашивал свою проясненную от привычного дурмана голову, ничего не задумывал наперед. Лишь где-то глубоко внутри чувствуя себя неловко и воровато, он расслабленно кружился легким праздничным телом в блаженной воронке чужого многослойного тепла.
А Маняша смотрела на него и глаз не могла отвести, как от замедленных камерой кадров, первозданную красоту которых она сама открыла, сама поставила и сняла. И неизвестным осталось, по какой великой причине в питейной практике бомжа произошло неслыханное: напрочь забыл он о той, ожидающей в сумке, что, собственно, привела его сюда.
Когда с ужином было покончено, стесняющаяся своей полноты Маняша потушила свет. По-солдатски раздевшись, юркнула под тяжелое стеганое одеяло в слежавшийся холод постели. Мужчина медлил, то ли тоже стесняясь, то ли о чем-то раздумывая. Но лег - и сразу обнял, горячий, вкусно пахнущий пивным отголоском, чистотой и набравшей дубильный аромат кадочной водицей. Честно тиская Маняшину грудь, нащупал твердые выпуклости неразработанных молочных желез. Спросил глухим шепотом:
- Детей-то... не рожала, что ли?
Долго не доходил до главного, возился с прелюдией - боялся опростоволоситься. Черт его знает, как получится: давно баба под ним не лежала... И вдруг понял: что-то не так. Маняшино девственное состояние обескуражило и вогнало в недоуменную тоску. Еле слышно выдохнул:
- Зачем?! - и уточнил: - Со мной-то... зачем?
...Потом он лежал, опрокинутый навзничь в черный провал ночи с колотящимся в горле сердцем. Маняша успокаивающе перебирала кольца его прядей и что-то пустяковое, бездумное говорила волнистым, по-птичьи воркующим, ей самой незнакомым голосом. И не было ничего, кроме созвучия движений, единственно правильных во всей суете и бестолочи остального существования.
Ни разу не вспомнила Маняша о своем воображаемом друге. До рассвета обе ее слитые воедино жизни пружинисто трепетали, таяли и протяжно обмирали в щадящих мужских объятиях. В настежь раскрытую глубину жадной памяти падало каждое движение, обжигающее нутро ликующим взрывом. В легких и длинных горячечных волнах взлетала она в невыразимо высокое, ослепительным огнем полыхающее небо.
Утром бомж встал рано. Расхаживая по зальцу в небрежно наброшенном одеяле, он стал совсем домашним, уютным. Но в синь окунутый взгляд его случайно зацепился за сумку. И снова желудок сжался в конвульсиях жажды, утолить которую могла только водка. Только с ней, изменчивой продажной «подружкой», он на время забывал преследующие его потери. Забыл бы и эту невнятной виной истомившую ночь. Кончилось состояние безудержного предутреннего счастья и чувство искупления вины, которая была и которой не было.
Саднящая тоска нависла над головой бомжа. Он думал, что «дачница» сейчас начнет о чем-нибудь его уговаривать, просить и, не дай Бог, плакать. Он терпеть не мог бабьих слез. От них начинало обуревать желание сбежать как можно дальше. Но она молчала.
Не глядя на Маняшу, бродяга, трясясь, как в ознобе, натянул одежду, схватил бутылку, кепку нахлобучил уже на ходу. У двери, стукнувшись о притолоку, спросил:
- Э-э... Как зовут-то тебя?
- Мария Николаевна, - сказала она и добавила, помедлив. - Можно просто - Маняша...
- А меня - Виталий, - буркнул он. Вздохнул с облегчением: - Ну ладно, пока, - и осторожно закрыл за собой дверь.
Медленно и торжественно несла Маняша по улице свое усмиренное тело. Мужики оглядывались вслед. Она удивлялась их откровенному интересу, смущенно оправляя разлетающиеся полы длинного коричневого пальто. «Инти-инти-инти-рес, выходи на букву «с», - улыбалась Маняша.
Послушной частицей вошла она в кипучий водоворот людского потока, наполненный чужими жизнями, и внезапно пережила его телескопически укрупненное одушевление. Не мимо нее, а рядом прошелестел болоньевой курткой сгорбленный старик. Задела углом провисшей, как гамак, сумищей большая женщина, облитая нездешним южным загаром. Наклонив лобастую морду, пробежал бездомный пес в ошметках линьки. Юная девушка, споткнувшись, толкнула локтем. Ойкнула, извинилась и затерялась вдали... Маняшу потрясла мысль, что такое с нею уже было. Очень давно, на параде, когда недолго и невероятно пронзительно были близки все без исключения люди.
Маняша шла своим обычным дробным шажком, не замечая того, как на свет во всей своей яблочной спелости выбирается она сама - румяным здоровьем налитая, кудрявая и звонкоглазая. Шла домой, решив первый раз в жизни прогулять работу, такое у нее было настроение. Тьфу на тебя, тетя Кира, до окончания командировки, далекого, как конец света. Прости, Мучача, за первую одинокую ночь...
Не особенно выбирая, Маняша купила по пути для кошки полкило безголовой трески. Помешкала возле витрины с колбасными изделиями, свернула в кондитерскую. Постояла у прилавка, разглядывая пирожные и печенья, наверное, очень вкусные, всевозможных конфигураций, с многообразием начинок и украшений. И ушла...
Весь день провела она у телевизора, но почти его не смотрела. Слегка задремывала, рассеянно поглаживая Мучачу. Пробуждалась и лениво собиралась пожарить оставшиеся в морозильнике котлеты. Однако желудок почему-то помалкивал. Маняша забывала о котлетах, вообще забывала о всегда такой востребованной еде. Мысли в голове путались и рвались, как дачные паучьи сети под взмахами веника. О чем только она не размышляла, искусственно пытаясь себя отвлечь и оттянуть воспоминания о прошедшей ночи. Пока еще не готова была минута за минутой перебирать в памяти нюансы бесстыжих ночных движений, скупые и потому яркие зарницы оброненных бомжем слов. Все свершившееся виделось ей насыщенным и свежим, казалось острым и будоражащим. Слишком в противовес библиотеке, тете Кире, всей размеренной жизни, сродни чему-то революционному и даже криминальному.
Маняша боялась, что ей попадет на работе. Но напрасно ждала она вызова «на ковер» к начальству. Величественная директриса прошла, обозначив встречу легким кивком. Никакой реакции не наблюдалось в ее беглом равнодушном взгляде на вопросительное, виноватое Маняшино лицо. Старшая библиотекарша была, как всегда бесстрастна. Не засекла прогула. Маняша неожиданно обиделась: невидимка она, что ли?
Выбравшись в обед прогуляться, зашла во двор соседнего дома. Посидела на скамейке, следя за резвившимися у качелей детьми.
- Тетя, ты чья? - подошел к ней храбрый розовощекий малыш в яркой, до рези в глазах, оранжевой куртке.
- Ничья, - призналась Маняша.
- А почему здесь сидишь?
- Отдыхаю...
- А-а, - вежливо кивнул мальчик.
Придерживая, согнул большой палец левой руки к внутренней стороне запястья, показал Маняше:
- Смотри! Так умеешь?
Она попробовала. Выяснилось, что не умеет. Мальчик снисходительно заметил:
- Моя мама сразу научилась.
- Да, жаль, что я не могу...
- Ничего страшного, - утешил великодушный малыш. За какие-то пять минут он рассказал содержание нового мультфильма, о друзьях в детском саду, где сейчас карантин. Сообщил, что мама делает такие волосы, как у Маняши, «в пакермахерской». Исчерпав темы, повертелся рядом и убежал.
Маняша проводила словоохотливого мальчишку глазами. Оранжевое пятно его куртки смешалось с остальными, такими же яркими, меняющимися местами со скоростью калейдоскопических картинок. Дети играли во что-то быстрое.
- Шла машина грузовая,
Задавила Николая.
Николай кричит: «Ура!
Позовите доктора!»
Доктор едет на бутылке
Прямо немцу по затылке...
Маняшу поразило, что считалки остались те же, из ее детства. Дворовый фольклор был живее всех живых, хотя, наверное никто из этих ребят уже не смог бы ответить, почему именно немцу, а не кому-то другому досталось «по затылке».
Когда Маняша удалялась со двора, «ее» малыш крикнул:
- До свидания! - и лихо скатился на животе по металлической горке.
Подходя к библиотеке, Маняша увидела подъехавшую к крыльцу, точно
вызванную детской считалкой, машину. Правда, не грузовую, а какой-то навороченный джип. Вынырнувшая из него директриса пребывала в приподнятом послеобеденном настроении и любезно улыбнулась шоферу.
Маняша поняла, что надо спешить, ковать железо судьбы, пока горячо. Пока еще стойко решение, на которое она вдруг сиюминутно отважилась...
Во взоре начальницы сквозило всегдашнее пренебрежение. Но пройдясь глазами по строчкам заявления с просьбой о внеплановом отпуске, все-таки поинтересовалась:
- По семейным обстоятельствам?
- Да, по семейным, - забормотала Маняша, опустив светлые ресницы и густо алея щеками. - Тетя у меня заболела, слегла...
«Краснеет, будто влюбилась, - подумала директриса с досадой, не догадываясь, как недалека от истины. - Просто Маняша! Тетка, говорят, узурпатор еще тот... Ладно, покуда осень и все на местах, отсутствие одной сотрудницы непогоды в отделе не сделает. А летом она у меня как миленькая отработает - в отпускной пик».
- Хорошо, - произнесла сухо, подписывая заявление. - Идите, поднимайте вашу болезную родственницу на ноги.
И смягчилась, бросив на блаженную Маняшу сочувственный взгляд:
- Попросите в бухгалтерии, чтобы аванс выписали. Скажете, что я распорядилась.
Получив большие деньги - зарплату за прошлый месяц и отпускной аванс, Маняша еще чуток посидела в отделе для приличия и потихоньку сбежала. Понеслась прямиком в магазин верхней одежды. Купила давно приглянувшееся ей приталенное пальто мягкого драпа, голубое, с синим, мелким, будто ворс, крапчатым рисунком. Дома переоделась в свое любимое платье, спрятанное от тети Киры за шкафом. Платье было летнее, шелковое, в красных цветах по темнозеленому полю, с полосой светлых полотняных кружев у воротника и на коротких рукавах. Оно удивительно шло к Маняшиному лицу, делая его свежее, ярче и как-то даже задорнее. К пальто она подобрала оставшийся от матери молочно-белый воздушный шарф и прошлогоднюю фетровую шляпку тети Киры цвета приглушенного осеннего неба, кокетливо присборенную сбоку.
Зеркало ли польстило, или просто совпали настроение и одежда, но отражение изменилось до неузнаваемости. До Маняши вдруг дошло, что, пусть и не красавица, она «почти комильфо», как говорит тетя Кира. Правда, можно было с уверенностью сказать, что тетка пришла бы от теперешнего живописного вида племянницы в шок и ужас, но Маняше некогда было страдать по этому поводу. Быстренько покидав в сумку кое-какие вещички, она сгребла с дивана злобно фыркающую Мучачу. Еще раз глянула в зеркало, тревожно и одновременно бесшабашно улыбнулась себе: «Ну, ни пуха!». Бодро ответила: «К черту!» и, чтобы закрепить везение, плюнула через левое плечо...
- Далеко собралась-то? - подозрительно оглядывая ее, перебила соседка Маняшину сумбурную просьбу о временном приюте кошки.
- Далеко, - подтвердила Маняша. Мучительно краснея, соврала: - В командировку. На повышение квалификации... Мучача будет хорошо себя вести, она только со своими вредничает, а с чужими вежливая. Возьмите, пожалуйста, некуда кошку девать, прямо беда. На еду я оставлю, за догляд отдельно тоже...
Соседка перевела задумчивый взгляд с кошки на протянутые деньги, и глаза ее загорелись.
- Ну что-о ж, не так уж долго - полторы недели... - протянула, колеблясь, но уже прикидывая, на что потратиться.
- Ой, спасибо! Вы не представляете, как меня выручили!
Маняша заторопилась, всучивая кошку с деньгами, пока соседка не передумала. Уже на бегу, с подкатившей кверху волной вины, прокричала:
- Мучача сухого корма не любит, ей бы рыбку да молочка!
На улице приструнила себя и пошла медленнее, усмиряя расходившуюся от волнения грудь.
 | OZON.ru - Книги | Манечка, или Не спешите похудеть | Ариадна Борисова |