Дождливым пятничным вечером профессор Кембриджского университета Эндрю Мартин находит решение самой сложной в мире математической задачи. Оно способно изменить весь ход человеческой истории. Но профессор Мартин внезапно и бесследно исчезает.
Когда спустя некоторое время его обнаруживают… шагающим по шоссе без какого-либо предмета одежды на теле, профессор Мартин ведет себя немного странно. Жене и сыну он кажется каким-то другим. Самому ему абсолютно все вокруг представляется нелепым, люди — достойными жалости, человеческая жизнь — лишенной смысла. Все окружающие вызывают у него отвращение. Все, кроме Ньютона. Старого полуслепого пса.
Смогут ли Дебюсси, Дэвид Боуи, Уолт Уитмен и Эмили Дикинсон удержать Эндрю Мартина от убийства, к которому его принуждают? Есть ли что-либо, сочетающееся с бокалом белого вина лучше, чем бутерброд с арахисовой пастой? И что за странное чувство охватывает его, когда он смотрит в глаза своей жене?
Эта остроумная, смешная и грустная одновременно книга — о том, как трудно быть человеком. И как это потрясающе здорово!
Отрывок из книги:
Две недели в Дордони и коробка домино
На следующий день мы сидели в гостиной. Мы с Изабель. Ньютон был наверху с Гулливером, который теперь уснул. Мы заглядывали на чердак время от времени, но пес не покидал сторожевого поста ни на минуту.
— Как ты? — спросила Изабель.
— Не умер, — ответил я. — Встал же.
— Ты спас ему жизнь, — сказала Изабель.
— Не думаю. Даже массаж сердца и искусственное дыхание не пришлось делать. Врач сказал, что у него лишь незначительные повреждения.
— Мне все равно, что говорит врач. Гулливер прыгнул с крыши. Это могло его убить. Почему ты не позвал меня?
— Я звал. — Разумеется, это была ложь, но ведь и вся канва ложна. Вера в то, что я муж Изабель. Все это вымысел. — Кричал тебе.
— Ты мог погибнуть.
(Должен признать, что люди тратят огромное количество времени — почти все — на гипотетическую дребедень. Я мог бы разбогатеть. Я мог бы прославиться. Меня мог сбить автобус. Я могла родиться с меньшим количеством родинок и большим размером груди. В молодости я мог бы посвящать больше времени изучению иностранных языков. Похоже, люди применяют условное наклонение чаще, чем любая другая известная форма жизни.)
— Но я не погиб. Я жив. Давай сосредоточимся на этом.
— Куда делись твои таблетки? Они были в буфете.
— Я выбросил их.
И снова ложь. С этим ясно. Неясно, кого я защищал. Изабель? Гулливера? Себя?
— Зачем? Зачем тебе понадобилось их выбрасывать?
— Решил, что такие таблетки не стоит держать в доме. Учитывая, в каком состоянии Гулливер.
— Но это диазепам. Валиум. Передозировки валиума не бывает, это тысячу таблеток надо проглотить.
— Да. Знаю.
Я пил чай. Что очень даже приятно. Гораздо лучше кофе. У чая вкус уюта.
Изабель кивнула. Она тоже пила чай. С чаем жизнь как будто налаживается. Это горячий напиток из сухих листьев, который используют в трудные минуты, чтобы вернуться в нормальное состояние.
— Знаешь, что они сказали? — спросила Изабель.
— Нет. Что? Что они сказали?
— Что он может остаться.
— Понятно.
— Решать надо было мне. Я должна была сказать, есть ли риск повторной попытки самоубийства. И я ответила, что там риск больше, чем здесь. Они сказали, что если он еще раз такое выкинет, выбора не останется. Они заберут его и будут за ним присматривать.
— Нет уж, мы сами будем за ним присматривать. Даю тебе слово. В больнице куча сумасшедших. Людей, которые думают, что они с других планет. И все в таком духе.
Изабель печально улыбнулась и подула на чай, пустив по коричневой поверхности легкую рябь.
— Да. Да. Ты прав.
Я попытался понять.
— Дело во мне, да? Это я виноват, потому что не оделся в тот день?
После этого вопроса обстановка изменилась. Лицо Изабель посуровело.
— Эндрю, ты правда думаешь, что все дело только в том случае? В твоем срыве?
— М-м-м, — сказал я, понимая, что это не к месту. Но мне больше нечего было сказать. «М-м-м» — это слово, за которым я всегда прятался и которым заполнял пустоты. Это вербальный чай. Хотя на сей раз вместо «м-м-м» следовало бы сказать «нет», поскольку я не думал, что проблема в одном дне. Я думал, что она в тысячах дней, большинство из которых мне не довелось наблюдать. Поэтому больше подходило «м-м-м».
— К этому привел не какой-то случай. Тут всё. Конечно, не ты один виноват, но ведь тебя не было с нами, верно, Эндрю? Всю жизнь Гулливера, как минимум с тех пор, как мы вернулись в Кембридж, тебя не было с нами.
Я вспомнил кое-что, о чем Гулливер говорил на крыше.
— А как же Франция?
— Что?
— Я учил его играть в домино. Я плавал с ним в бассейне. Во Франции. Страна. Франция.
Изабель растерянно поморщилась.
— Франция? Что? Дордонь? Две недели в Дордони и чертова коробка домино. Это твоя карточка «освобождение из тюрьмы», как в игре в «монополию»? Это отцовство?
— Нет. Не знаю. Я просто приводил… наглядный пример того, каким он был.
— Он?
— То есть я. Каким я был.
— Да, ты бывал с нами в отпуске. Бывал. Да. Если только это не были рабочие отпуска. Вспомни Сидней! И Бостон! И Сеул! И Турин! И… и Дюссельдорф!
— О да, — сказал я, глядя на непрочитанные книги на полках, точно на непережитые воспоминания. — Помню, как сейчас. Конечно.
— Мы тебя почти не видели. А когда видели, ты всегда был на взводе — то из-за предстоящей лекции, то из-за людей, с которыми планировал встретиться. А все наши бесконечные ссоры? Что-то изменилось, только когда ты… заболел. А потом поправился. Да ладно тебе, Эндрю, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Это ведь не новость для тебя, верно?
— Нет. Вовсе нет. А где еще я ошибся?
— Ты не ошибся. Это не научная работа, которую отдают на суд коллегам. Дело не в ошибках. Это наша жизнь. Я не хочу никого судить. Я просто пытаюсь выразить объективную истину.
— Я просто хочу знать. Расскажи мне. Расскажи, что я сделал. Или чего не сделал.
Изабель поиграла своей серебряной цепочкой.
— Да брось. Что тут рассказывать? После того как Гулливеру исполнилось два и пока он не дорос до четырех, ты ни разу не пришел домой вовремя, чтобы искупать его или почитать ему на ночь. Тебя бесило все, что мешало тебе или твоей работе. А если я позволяла себе хотя бы заикнуться, что пожертвовала ради нашей семьи карьерой, — хотя я приносила настоящие жертвы, а ты даже ни разу не перенес срока сдачи книги, — ты поднимал меня на смех.
— Знаю. Прости, — сказал я, думая о ее романе «Выше неба». — Я вел себя ужасно. Ужасно. Думаю, без меня тебе было бы лучше. Иногда я думаю, мне лучше уйти и никогда не возвращаться.
— Ну что ты как маленький? Еще хуже Гулливера.
— Я серьезно. Вел я себя отвратительно. Порой мне правда кажется — лучше уйти и больше никогда здесь не показываться. Никогда.
Это ее проняло. Она уперла руки в бедра, но ее гневный взгляд смягчился. Она глубоко вдохнула.
— Ты нужен мне. Ты же знаешь, что нужен.
— Зачем? Что я даю этим отношениям? Я не понимаю.
Изабель зажмурилась и прошептала:
— Ты меня поразил.
— Чем?
— Тем, что сделал там, на крыше. Это было поразительно.
Тут ее лицо приняло самое сложное выражение, с каким я только сталкивался у людей. Нечто вроде презрительного разочарования с налетом сочувствия, постепенно переходило в глубокую, всеохватную доброжелательность и завершилось прощением и некой непонятной эмоцией, которая, по-моему, могла быть любовью.
— Что с тобой случилось? — слетел с ее губ шепот — структурированный выдох.
— Что? Ничего. Ничего со мной не случилось. Ну, нервный срыв. Но он уже прошел. А так — ничего.
Я говорил полушутя, пытаясь вызвать у Изабель улыбку.
Она улыбнулась, но грусть быстро вернула свои позиции. Изабель подняла глаза к потолку. Я начинал понимать эти бессловесные формы общения.
— Я поговорю с ним, — сказал я, чувствуя себя солидным и авторитетным. Вроде как настоящим. Вроде как человеком. — Я поговорю с ним.
— Это не обязательно.
— Знаю, — сказал я и встал, чтобы в очередной раз помочь там, где следовало навредить.
Социальные сети
В сущности, социальные сети на Земле весьма ограничены. В отличие от Воннадории технология синхронизации мозга здесь отсутствует, поэтому подписчики не могут общаться друг с другом телепатически, создавая настоящий коллективный разум. Равно как и не могут заходить в сны друг друга, чтобы полакомиться воображаемыми деликатесами и полюбоваться выдуманными экзотическими пейзажами. На Земле социальные сети, как правило, подразумевают, что вы сидите за лишенным собственного интеллекта компьютером и набираете на клавиатуре слова о том, что вам нужен кофе и что вы читали, что другим людям нужен кофе, но при этом сами забываете сварить себе кофе. Это та программа новостей, которой люди так ждали. Передача, где новости всецело посвящены им.
Но есть в этом и положительный момент. Как выяснилось, человеческие компьютерные сети до нелепого легко взломать, поскольку все их системы безопасности основываются на простых числах. Так что я вошел в компьютер Гулливера и всем его обидчикам на Фейсбуке поменял имена на «Я — позорище». Кроме того, я заблокировал им возможность публиковать что-либо со словом «Гулливер» и наградил каждого компьютерным вирусом, который окрестил «Блохой» в честь одного замечательного стихотворения. Вирус позаботится, чтобы они смогли отправлять лишь сообщения, содержащие слова «Мне вредят, и я врежу».
На Воннадории я никогда не поступал настолько мстительно. Но и никогда не испытывал такого удовольствия.
«Всегда» складывается из «сейчас»
Мы пошли в парк выгуливать Ньютона. Парки — самое популярное место выгула собак. Кусочек природы — трава, цветы, деревья, — которому не позволяют быть по-настоящему природным. Подобно тому как собаки — это несостоявшиеся волки, парки — это несостоявшиеся леса. Люди любят все такое, возможно, потому что… сами не состоялись. Цветы были прекрасны. После любви цветы — лучшая реклама планеты Земля.
— Не понимаю, — сказал Гулливер, когда мы присели на скамейку.
— Чего не понимаешь?
Ньютон, оживленный как никогда, бегал перед нами и нюхал цветы.
— Со мной было все в порядке. Никаких повреждений. Даже фингал уменьшился.
— Тебе повезло.
— Пап, перед тем как вылезти на крышу, я принял двадцать восемь таблеток диазепама.
— Этого мало.
Гулливер посмотрел на меня со злостью, будто я унизил его. Выставил невеждой.
— Это мне твоя мама сказала, — добавил я. — Я-то не знал.
— Я не хотел, чтобы ты меня спасал.
— Я тебя не спасал. Тебе просто повезло. Но я правда думаю, что тебе не стоит обращать внимание на такие чувства. Это было одно мгновение в твоей жизни. Впереди у тебя гораздо больше времени. Вероятно, около двадцати четырех тысяч дней. Это много мгновений. За это время можно совершить уйму хорошего. Прочитать много стихов.
— Ты не любишь поэзию. Это один из немногих фактов, которые мне о тебе известны.
— В последнее время что-то потянуло… Слушай, не убивай себя. Никогда не убивай себя. Просто последуй моему совету.
Гулливер что-то достал из кармана и сунул в рот. Это была сигарета. Он закурил. Я захотел попробовать. Мальчика это как будто встревожило, но он все-таки протянул мне сигарету. Я затянулся и втянул в легкие дым. А потом закашлялся.
— И что это дает? — спросил я Гулливера.
Тот лишь пожал плечами.
— Это вещество вызывает привыкание и повышает смертность. Я думал, оно что-то дает. — Я вернул сигарету Гулливеру.
— Спасибо, — пробормотал он, все еще смущаясь.
— Не переживай, — сказал я. — Все нормально.
Он сделал еще одну затяжку и вдруг осознал, что тоже не чувствует никакого эффекта. И запустил сигарету по крутой дуге в траву.
— Если хочешь, — сказал я, — можем поиграть в домино, когда вернемся домой. Я сегодня утром купил набор.
— Нет, спасибо.
— Или можем поехать в Дордонь.
— Что?
— Поплавать.
Гулливер покачал головой.
— Тебе нужно больше таблеток.
— Да. Возможно. Мои ты все съел. — Я попытался лукаво улыбнуться и пошутить на людской манер: — Паразит!
Наступила долгая пауза. Мы смотрели, как Ньютон, обнюхивая дерево, обходит его по кругу.
Собака сделала два полных круга.
Вспыхнул миллион сверхновых. И тут Гулливера прорвало.
— Ты не знаешь, каково этого, — сказал он. — От меня все чего-то ждут, потому что я твой сын. Мои учителя читают твои книги. Они смотрят на меня как на какое-нибудь гнилое яблоко, упавшее с породистой яблони по имени Эндрю Мартин. Я для них мажор, выгнанный из частной школы. Поджигатель, на которого родители махнули рукой. Впрочем, до этого мне уже нет дела. Но даже по выходным тебя нет рядом. Ты вечно куда-то уезжаешь. Или скандалишь с мамой. Капец! Вам надо было давным-давно развестись. У вас нет ничего общего.
Я думал обо всем этом и не знал, что сказать. По дороге за нашими спинами проезжали машины. Их шум почему-то казался очень меланхоличным, как басистое урчание спящего базадианина.
— Как называлась твоя группа?
— «Пропащие», — ответил Гулливер.
Лист оторвался от ветки и спланировал мне на колено. Он был мертвым и коричневым. Я взял его в руку и, что абсолютно нехарактерно, поймал себя на странном сочувствии. Может, потому что я теперь сочувствовал людям, я мог сочувствовать буквально всему. Перебрал ли я Эмили Дикинсон — вот в чем проблема. Эмили Дикинсон делала меня человеком. Но не настолько. Виски сдавило тупой болью, веки чуть отяжелели от усталости, но лист позеленел.
Я быстро стряхнул его с колена, но опоздал.
— Что это было? — спросил Гулливер, провожая взглядом подхваченный ветром лист.
Я попытался сделать вид, что не слышу. Гулливер спросил снова.
— Да ничего особенного, — ответил я.
Гулливер напрочь позабыл о листе, когда увидел двух девочек-подростков и парня своего возраста, шагавших по дороге, которая проходила за парком. При виде нас девочки захихикали в кулак. Я уже разобрался, что человеческий смех делится на два основных вида — на добрый и недобрый. Этот к доброму не относился.
Парнем был тот, которого я видел на странице Гулливера в Фейсбуке. Тео «Катись колбаской» Кларк.
Гулливер съежился.
— Да это же марсиане Мартины! Психи!
Гулливер низко согнулся на скамейке, корчась от стыда.
Я обернулся и оценил физическое строение и динамический потенциал Тео.
— Мой сын уложит тебя на лопатки, — крикнул я. — Раскатает тебе лицо до более привлекательной геометрической формы.
— Черт, папа, — прошипел Гулливер, — что ты делаешь? Это он расквасил мне лицо.
Я посмотрел на Гулливера. Черная дыра. Все насилие направлено внутрь. Пора вытолкнуть немного наружу.
— Давай, — сказал я, — ты же человек. Пора действовать по-человечески.
Насилие
— Нет, — сказал Гулливер.
Но было поздно. Тео переходил дорогу.
— Так ты у нас теперь клоун? — крикнул он, вальяжно вышагивая в нашу сторону.
— Будет офигенно смешно посмотреть, как мой сын надерет тебе задницу, если ты об этом, — отозвался я.
— Ага, мой папа тренер по тхэквондо. Он научил меня драться.
— А у Гулливера папа математик. Поэтому он победит.
— Ну да, сто пудов.
— Ты проиграешь, — сказал я парню и позаботился, чтобы слова опустились на самое дно его души и остались там, точно валуны в мелком пруду.
Тео рассмеялся и с тревожащей легкостью перемахнул через каменную стену, которая огораживала парк. Девочки не отставали. Этот парень, Тео, был не таким высоким, как Гулливер, но крепче сложенным. Шея у него почти отсутствовала, а глаза сидели так близко, что он походил на циклопа. Он расхаживал взад-вперед по траве перед нами и в качестве разминки махал кулаками и выбрасывал в воздух ноги.
Гулливер сделался белым, как молоко.
— Гулливер, — сказал я ему, — ты вчера сорвался с крыши. Этот мальчик не идет ни в какое сравнение с падением с сорокафутовой высоты. В нем ничего нет. Никакой глубины. Ты знаешь, как он будет драться.
— Да, — сказал Гулливер. — Он будет хорошо драться.
— Но на твоей стороне эффект неожиданности. Ты ничего не боишься. Тебе просто нужно понять, что этот Тео символизирует все, что ты когда-либо ненавидел. Он — это я. Он — дрянная погода. Он — примитивная суть Интернета. Он — это несправедливая судьба. Другими словами, я прошу тебя драться так, как ты дерешься во сне. Забудь обо всем. Забудь о стыде и совести и бей его. Ты ведь можешь!
— Нет, — сказал Гулливер, — я не могу.
Я понизил голос, призывая на помощь дары:
— Можешь. Внутри у него такие же биохимические ингредиенты, как у тебя, только при менее впечатляющей нейронной активности. — Я увидел, что Гулливер смутился, поэтому постучал себе по виску и объяснил: — Все дело в колебаниях.
Гулливер встал. Я пристегнул к ошейнику Ньютона поводок. Пес поскуливал, чувствуя накаленную атмосферу.
Гулливер зашагал по траве. Нервный, зажатый, будто его тянули на невидимом тросе.
Девочки жевали нечто, чего не планировали глотать, и весело хихикали. У Тео тоже был сияющий вид. Я понял, что некоторые люди не просто любят насилие, а жить без него не могут. Не потому что хотят боли, но потому что боль внутри них и они хотят отвлечься от нее, причиняя боль другим.
А потом Тео ударил Гулливера. И снова ударил. Оба раза в лицо, заставив Гулливера пошатнуться и попятиться. Ньютон зарычал, желая вмешаться, но я не пускал его.
— Ты долбаное ничтожество, — сказал Тео и замахнулся ногой по груди Гулливера. Гулливер схватил ногу, и Тео запрыгал на другой. Может, и недолго, но достаточно, чтобы произвести дурацкое впечатление.
Гулливер молча посмотрел на меня.
В следующий миг Тео валялся на земле. Гулливер позволил ему встать, а потом рычажок щелкнул, и он озверел. Он молотил кулаками так, точно хотел избавиться от собственного тела, точно его можно стряхнуть. И очень скоро его окровавленный противник полетел на траву. Его голова на миг запрокинулась, коснувшись куста роз. Тео сел, потрогал пальцами лицо и увидел на них кровь. Вид у него стал огорошенный — будто он только что получил такое послание, какого никак не ожидал.
— Ладно, Гулливер, — сказал я. — Пора домой.
Я подошел к Тео. Присел на корточки.
— Твоим выходкам конец, понял?
Тео понял. Девочки молчали, но продолжали жевать, только чуть медленнее. Как коровы. Мы вышли из парка. На Гулливере почти не осталось следов драки.
— Что чувствуешь?
— Я порвал его!
— Да. Какие чувства это у тебя вызывает? Катарсис?
Гулливер пожал плечами. Где-то в его губах прятался намек на улыбку. Меня пугало, насколько неглубоко воля к насилию залегает под цивилизованной поверхностью человека. Поражало даже не само насилие, а то, сколько энергии тратится, чтобы его скрыть. Хомо сапиенс долго был примитивным охотником, который каждый день просыпался с мыслью, что может убивать. Просто теперь у нее появился эквивалент, и люди с утра утешают себя, что могут пойти и что-нибудь купить. Поэтому Гулливера важно было освободить наяву от того, что пока отпускало его только во сне.
— Пап, ты не в себе, да? — спросил он по дороге домой.
— Да, — сказал я. — Не совсем.
Я ждал новых вопросов, но их не последовало.
 | Мэтт Хейг. Люди и я |