Андрей Макаревич - о поисках культурных ценностей.
Много лет нет уже с нами Тани, Татьяны Игоревны Шлык, дорогой моей архангельской подруги, а я всё никак не привыкну. Таня работала в департаменте культуры Архангельска, занималась народными промыслами. Была она маленькая, рыжая, белокожая, вся в веснушках - и энергичная до невозможности. Строгие деревенские бабки держали её за свою (редко кому из городских выпадала такая привилегия), а она в них души не чаяла.
А ещё была она кладезем северных поговорок, верований, примет и обрядов. Помню, говорили про Высоцкого - оказалось, Таня проделала большую работу, находя в его стихах отголоски этих верований, причём она была убеждена, что знать он этих вещей не мог: это происходило на подсознательном уровне, но, как это бывает у большого художника, - точно. Например - почему «и в санях меня галопом повлекут по снегу утром»? Из города-то? Оказывается, тот свет в языческом представлении находился не под землёй, не на небе, а на земле - просто где-то далеко, за лесом. И везли туда именно на санях. Почему и путника следовало обязательно пустить в дом - может, с ним пришла навестить тебя душа дорогого умершего человека.
Муж Тани (к тому времени уже бывший) Юра Шлык, такой же масти, как и она, с соломенной бородой и грустными голубыми глазами, резал из дерева знаменитых северных птиц: самые маленькие - величиной с бабочку, чем больше - тем изящнее. Птицы подобные продаются сегодня среди русских сувениров Севера, но, как правило, это грубые поделки - Юрины птицы летели. Я много слышал о том, как виртуозно владели топором русские мастера, но всё равно представить себе этого не могу. Одну такую птицу я подарил музыканту Крису Кристофферсону - он увидел её у меня дома и не мог оторваться. Теперь висит у него в окне в Малибу. А вторая точно так же висит в окне у меня.
Таня впервые свозила меня на Соловки, с ней мы путешествовали по глухим деревням Мезенского уезда. Она знала и любила Русский Север и обожала делиться своим знанием и любовью. В деревне Танькина речь менялась - она начинала говорить северным говором, делала это не специально - это было абсолютно гармонично.
Если кто-то хочет посмотреть на настоящих русских в этническом смысле - ехать надо сюда: татаро-монголы сюда не дошли и смешиваться русским тут было не с кем. При этом (поразительно!) я всюду натыкался на два абсолютно полярных типа внешности: одни - курносые блондины в веснушках, Ваня из русской сказки, финский тип, «чудь белоглазая», вторые - иссиня-чёрные волосы, голубые глаза, нос с горбинкой. Если бы не белизна кожи, я бы их принял за молдаван. И те и другие - чистые русские, причём промежуточных вариантов я не встретил: или так, или так.
Население деревень состоит из потомков бежавших сюда староверов, и крепостного права здесь отродясь не наблюдалось: жили и жили. Я пишу «состоит», а правильнее было бы писать «состояло» - а состояло оно тогда процентов на восемьдесят из старых бабок, и дело было лет тридцать назад, и, конечно, никого из этих бабок уже нет в живых, и вообще, что там происходит сегодня - не знаю и думать не хочу. Да и Таньки нет, которая бы мне это рассказала.
Так вот, отсутствие крепостного права, отсутствие необходимости ломать шапки перед барином сильно сказалось на северном характере. Таня очень точно определила -они слишком уважают себя, чтобы не уважать окружающих. Приветливость и доброта спрятаны за внешней строгостью и даже некоторой суровостью, но всё меняется в один момент - если тебя приняли. Начиная с шестидесятых, по этим местам шастали охотники за иконами. Представлялись «художниками», и Таня мне рекомендовала при местных жителях это слово не употреблять, особенно применительно к себе, - память о «художниках» осталась в деревнях нехорошая.
Часть характера - чувство юмора, очень специфическое. На третий день пошёл я со спиннингом на берег реки. Представление о том, что в северных реках рыба сразу бросается на крючок, весьма ошибочно. В нашей реке рыба была проходная, я этого не знал и безуспешно махал спиннингом. Наверно, в глазах местных, прекрасно знавших рыбье расписание, я выглядел совершенным идиотом. Через некоторое время ко мне подошли два мужичка, закурили, наблюдали за моими стараниями минут пятнадцать молча. Народ на Севере вообще неторопливый. Потом один из них спросил: «А что, парень, спиннинг-то у тебя японский?» «Японский», - ответил я. Минута тишины. «Хороший, я смотрю, спиннинг. И катушка японская?» «И катушка», - ответил я, ничего не подозревая. Минута тишины. «Хорошая катушка. А леска-то, небось, тоже японская?» «И леска японская». Две минуты тишины. «Да. А блёсенка-то у тебя, парень, говно». Бросили бычки и пошли. Ни тени улыбки. Где-то внутри хохотали.
В деревне Кимжа, где мы остановились на несколько дней, как и в других деревнях, двери не запирали - если хозяин уходил, то просто подпирал дверь снаружи палкой. И всем видно - никого нет, и стучать не надо. Я ошибочно полагал, что чем северней, тем деревянная архитектура компактней, двери ниже: всё направлено на сохранение тепла. Ну конечно. Избы тех краёв - это двухэтажные дворцы, сложенные из неохватных брёвен с въездом для телеги на второй этаж на поветь - гам и сено, и утварь, внизу под поветью хлев для скотины. Жилая часть в один этаж - просто она оторвана от земли. Пол в избе сложен из досок, и они идеально подогнаны друг к другу и блестят от чистоты. Большая белёная русская печь (ничего вкуснее шанежек с лесными ягодами, испечённых в этой печи, я не ел в своей жизни). На окнах резные наличники, и выглядят дома гордо и достойно. Думаю, им лет по двести.
В избе, куда нас пустили на постой, жили дядя Коля и жена его бабка Мария. Развязав рюкзак, я стал выкладывать на стол походные консервы - сардины, паштет, венгерскую ветчину. «Ой, парень, -смутилась хозяйка, - мы ведь этих коробок-то не ядим!» Вот те раз. А едят - картошку из огорода, молоко из-под коровы, грибы и ягоды из леса, рыбку из речки. В деревенскую лавку раз в неделю привозят хлеб, водку, жуткий портвейн и постное масло. Всё.
Из грибов берут только рядовки. Это при том, что в лесу полно прочих грибов. А рядовки солят и всю зиму едят с картошкой - вместо мяса. Ягоды берут грабилкой -представьте себе кузовок размером с хороший совок для мусора. Край совка в прорезях, как большая расчёска. Этой грабилкой причёсывают ягодные заросли, а растёт всё вперемежку - черника, брусника, голубика. Если грабилка от одного движения оказалась неполной -беда, ягод в лесу нет. Я, впрочем, такого там не видел.
С рыбой же отдельная история. В путешествиях есть мне приходилось всё, что угодно. Не смог я употребить в пищу только два продукта. Личинку майского жука из китайского салата. И второе блюдо в моей жизни - старинная русская еда «кислая рыба».
Делается так: пойманную рыбу (в нашем случае это была щука, дядя Коля говорил - «шшучка») чистят, потрошат, сильно солят, кладут в миску, заливают кипятком и ставят в тёплые сени дня на два-три. Всё.
По истечении срока рыба - как бы это сказать? - нет, не тухлая. Она скорее бродит. И становится от этого мягкая. Тогда её берут за хвост и стряхивают одним движением в тарелку. Скелет в руке, деликатес на столе. Причём это - самое обязательное блюдо: хлеба на столе не будет, а кислая рыбка - всегда. Запах у кислой рыбки, не побоюсь этого слова, чудовищный. Стараясь не обидеть хозяев, я попытался убедить себя, что это вовсе не разлагающаяся плоть, а такой сильно пахнущий сыр «рокфор» , и этого самообмана даже хватило на то, чтобы положить кусочек в рот, - и тут всё рухнуло. Не выдержал, побежал на крыльцо. Дядя Коля и бабка Мария очень смеялись.
Так вот, консервы пришлось со стола убрать. А от привезённой бутылочки хозяева не отказались. После третьей рюмочки дядя Коля достал древний, по-моему трофейный, аккордеон и запел. Играл он не очень - правая рука знала два аккорда, а левая жила в басах как бы сама по себе. А пел замечательно, и лицо его в этот момент хранило строгое и печальное выражение - как на молитве в храме.
Назавтра Танька сообщила, что бабки вечером соберутся в клубе петь старинные песни - фактически в честь нашего приезда (клуб -обычная пустая изба с большим столом посередине и двумя лавками по бокам). К тому же у запевалы бабки Степаниды случился день рождения, так что надо сходить в лавку и купить пару бутылочек сладкого вина. По счастью, вино в лавке оказалось.
На протяжении дня все бабки по очереди стучались к нам в окошко, и каждая сообщала Таньке, что именно она сегодня прийти не сможет - корова недоена, спина болит. Танька только посмеивалась: все придут! К вечеру бабки пошли по второму кругу уже с другим вопросом: «Татьяна Игоревна, так одеваться?» Я ничего не понимал.
В клуб-избу мы пришли, когда уже стемнело. На столе шипел самовар, кто-то принёс шанежки. Я хотел сразу выставить вино на стол, но Танька на меня зашипела -только после того, как про день рождения вспомнят! А потом стали подходить бабки. И я понял, что имелось в виду под словом «одеваться» - бабки нарядились в старинные праздничные платья. Танька тихонько рассказывала, что некоторые платья - это платья бабушек этих бабушек, а жемчуг на них - речной, местный, а аглицкому репсовому шёлку, из которого вставки,вообще бог знает сколько лет и неведомо как он сюда попал, не иначе поморы в Швецию да в Англию ходили. А петь старинные песни не одевшись - не принято.
Среди бабок выделялась бабка Аглая. Трудно у деревенской бабушки определить возраст на глаз, но я думаю, ей было далеко за шестьдесят. Я в жизни не видел настолько красивой женщины. В осанке её, в каждом движении и жесте виделись такая стать и благородство, что у меня шли мурашки по коже - голубая кровь! А в лице её проступал лик Богородицы со всех икон сразу. Бабки пили чай, тихонько хихикали между собой, стеснялись. Ждали Степаниду. Она явилась последней и оказалась озорной бабулей в очках со стёклами небывалой толщины и почти без зубов, что её абсолютно не смущало. Минут через десять «вспомнили» про день рождения, я достал бутылки, и бабки запели.
Северное пение не похоже ни на какое другое народное пение. Во-первых, отсутствует многоголосье. Запевала начинает, и хор подхватывает в унисон.И просто тебе вдруг становится совершенно ясно, что именно так пели и сто, и тысячу лет назад, и нету в этом никакой школы, а только не умершая традиция - от матери к дочке, от бабушки к внучке, и научить этому нельзя, с этим можно только родиться и вырасти, и жить это пение будет, пока не прервётся нить, связывающая нас с нашими предками.
А потом вино кончилось, но откуда-то появилось ещё, и бабки запели частушки. По их определению, «матерушшие». Всякие я слышал частушки - но выяснилось, что ничего я не слышал. Причём бабушки веселились, как дети.
В гостях у бабки Матрёны, куда Танька повела меня пить чай («пить чай» - это значит, всё, что есть в доме, ставится на стол, а после слов «ой, да гости замёрзли!» появляется ещё и самогон), я увидел маленький самовар - он стоял на буфете. Чем-то этот самоварчик меня очаровал. Интимный. Такой должны были подавать в светёлку молодым. Я стеснялся завести разговор о самоваре. «А чего ты стесняешься? - удивилась Татьяна. -Предложи продать. Только обязательно скажи, что чай из него пить будешь». Что-то в этом роде я и пробормотал. «Ой, дак нет, парень, самовар-то мне в память от деда достался, не могу», - ответила бабка Матрёна и - позвала нас пить чай завтра. Танька удивилась, увидев моё огорчение. «Да совершенно точно отдаст! Просто нельзя сразу. Вот завтра увидишь!»
Назавтра, и правда, самоварчик стоял уже поближе - на лавке и почищенный. Наученный опытом, я старался на него не смотреть и поддерживал разговор о том, что ягода нынче совсем не уродилась и что ендова у крыши вот-вот просядет. Поймав паузу, безразлично поинтересовался - как всё- таки насчёт самовара? «Ой, дак он, парень, худой!» - сообщила Матрёна. «А я запаяю», - пообещал я. «Ой, не знаю прям. Память-то. Да и худой. Не знаю». Почувствовав, что давить опасно, мы ушли.
На третий день бабка Матрёна торжественно и скорбно сидела за столом, сложив на скатерти руки, а перед ней стоял самоварчик. «Дак точно запаяешь?» - «Запаяю». -«И чай пить будешь?» - «Буду». - «Ну погоди, сейчас» - с этими словами бабка Матрёна принесла лукошко, бережно уложила туда самовар и накрыла сверху шерстяным платком. «Огородом идите, -наказала она. - А то скажут - совсем Матрёна сдурела, самовары продаёт!» Произнеся все положенные слова благодарности, я вынул из кармана десять рублей. «Ой, да ты что, парень! - испугалась Матрёна. - Погоди, я тебе сдачу принесу!» Не слушая моих возражений, она убежала за тюлевую занавесочку - выдвигала, судя по звуку, какие-то ящички, что-то перебирала и, наконец, вернулась -в руке её лежали два рубля мятыми бумажками и пятнадцать копеек -одной монетой. Я понял, что это всё, что было у неё в доме.
Я не посмел не взять сдачу.
Тридцать лет прошло с тех пор. Я гак и не попил чаю из интимного самоварчика. Прости меня, бабка Матрёна.
В издательстве «ЭКСМО» готовится к выходу новая книга Андрея Макаревича «Личные вещи».