Шотландец Давид Ливингстон, гуманист, миссионер и врач, чьё сердце было захоронено в Африке, в XIX веке первым из европейцев пересёк Африку, открыл водопад Виктория и ещё массу неизведанного. Он от души наелся удивительных фруктов, восхитился черепашьей печёнкой, полюбил жаренный в сливках арахис, но не упускал случая тепло вспомнить матушкин «скирли».
Семья будущего исследователя Африки была такой бедной, что мальчик уже с десяти лет работал на хлопчатобумажной фабрике весь световой день. Поэтому добрейшая матушка собирала ему котомку с завтраком и обедом. Надо было готовить сытную еду, чтобы если уж поел, так поел как следует. Завтракали Ливингстоны, как и все перебивающиеся с овса на селёдку шотландцы, кашей, овсяными лепёшками и копчёной рыбой. Обедал Давид «куллен-скинком» - густым молочным супом с копчёной пикшей или треской. В горшке растапливали сливочное масло, немного тушили лук, всыпали муку, обжаривали её и вливали кружку воды, а затем пару кружек молока. Потом, постоянно помешивая, засыпали картофель и варили на небольшом огне. Из рыбы вытаскивали кости, мелко резали и отправляли в горшок вместе со свежим горошком и кукурузой, накрывали варево крышкой, оставляли на самом маленьком огне ещё на четверть часа, солили-перчили, сдабривали тёртым мускатным орехом и если водились в доме, то и сливками. В качестве альтернативного варианта матушка Ливингстона готовила перловую похлёбку с бараниной, брюквой и луком. Или жарила форель, на которую браконьерствовали Давид с братом в местных ручьях. Что и говорить, дети благочестивого учителя, хоть Ливингстон всё делал сам: не только готовил, но и сам добывал будущую пищу и воспитывались в духе строгих религиозных канонов, любили иногда вырваться на просторы.
Вечерами вся семья собиралась у камина за чаем, и отец рассказывал о деяниях Христа и зачитывал вслух путевые записки миссионеров. Дети так живо наматывали их себе на ус, что у Давида образовалась жизненная цель - нести людям добро, помогать им и заодно поглядеть на мир.
Рос будущий миссионер худым и бледным, на работе выматывался, но вечно прозябать на фабрике не хотел и потому изо всех сил грыз гранит науки, посещая вечернюю школу и долбя латинский и греческий языки усерднее дятла. «Я проглатывал книги, которые попадались мне тогда под руку. Исключение составляли лишь романы. Чтение научных трудов и путевых очерков было любимым моим занятием». Эти путевые очерки рисовали перед ним бескрайние саванны и пампасы, где хотелось побывать во что бы то ни стало. Отдавая получку на хранение матери, самостоятельный и упёртый до невозможности Давид скопил денег и смог окончить медико-хирургический факультет университета в Глазго. «К каждому он проявлял доброту и сердечность, оказывал всяческую помощь и поэтому пользовался всеобщей любовью. У него для всех находилось доброе слово, а если человек испытывал какое-то страдание, он принимал в его судьбе самое живейшее участие. Суровость и неуклюжий вид не гармонировали с простыми и всегда дружелюбными советами Ливингстона», - вспоминали о нём современники. Хоть Ливингстон поначалу и запинался на проповедях, почётное звание миссионера он получил и отбыл обращать туземцев в христианство.
Похрустите саранчой...
Туземцы приняли Ливингстона настороженно, но потом он им так приглянулся своей доброжелательностью и готовностью помочь, что они расслабились, признали «белого доктора», полюбили изо всех туземьих сил и дали ему прозвище «Великий лев». Хоть тот и отговаривал их иметь по нескольку жён и стыдил за вызывание дождя с помощью древних проверенных обрядов. Ливингстон спасал туземцев от ран и болезней, не фокусничал и ел с ними одну пищу, точно так же, как и они, познакомился с львиными когтями, мучился от жажды, от расстройства желудка и малярии, но быстро осваивал премудрости африканской жизни и пытался изучить племенные наречия.
Местное меню напрямую зависело от погодных условий, удачи на охоте и натурального обмена с другими племенами или заявившимися в гости европейцами. Было дело, когда Ливингстон четыре месяца обходился без соли. И очень даже неплохо себя чувствовал. Только сильно тосковал по мясу и молоку, несмотря на диковинные фрукты вроде моцинцелы с крупной косточкой, розовых сочных моцоуори, ярко-красных стручков мосибе, пахнущей земляникой моболы, чёрной моко-ронги с красной мякотью, о которой туземцы говорили «чистый жир», и похожих на сочные кисловатые яблоки мамошо. «Когда я достал себе мясное блюдо, то, хотя мясо было сварено в дождевой воде, у него был такой приятно-солоноватый вкус, как будто оно слегка было пропитано солью. Весьма ничтожного количества молока и мяса оказалось достаточно, чтобы подавить в себе мучительное желание и мечту о жарком из жирной говядины и о большой кружке холодного густого молока, льющегося с бульканьем из большой шарообразной бутылки». Попробовал Ливингстон и саранчу, которую считал настоящим кулинарным благодеянием для Африки. Саранча оказалась вполне съедобной, правда, чуть попахивала, но с мёдом шла на ура.
Все четверо детей Ливингстона, родившиеся в Африке, похрустывали ею, как сухариками. Высушенная над костром, толчённая и чуть подсоленная, она особенно нравилась «Великому льву», да и жареную он предпочёл бы креветкам, а вот варёную есть не советовал. «Хотя, если бы было возможно, я уклонился бы и от того и от другого», - написал он, вспоминая шотландские пироги с бараньими почками.
Дети его с шотландской пищей были ещё незнакомы, поэтому в период нехватки мяса с удовольствием ели жирных жареных гусениц «нато», по вкусу напоминающих овощи, толстых лягушек «матламе гло», похожих на крупных цыплят, корни лерошуа, сочные, как молодая репа, и арбузы «кенгве». Такие арбузы были коварны и могли уродиться сладкими, как мёд, или горькими, как хинин. Их следовало сначала рубануть топориком и попробовать сок языком. В голодное время Ливингстону довелось поесть и каш из крупы мапиры, вызывающей изжогу, и из горькой быстрорастущей маниоки. Мало того что каша из неё получалась противная на вкус и напоминала гнилой картофель, так ещё и корни, из которых мололи муку, содержали яд, и надо было вымачивать их несколько дней, чтобы не отдать богу душу. «Эта каша никуда не годится, особенно для шотландского пищеварения, пострадавшего от лихорадки».
Творог и слоновья нога
Жена Ливингстона Мэри научилась печь хлеб в сковородке на горячей золе, сбивать масло, лепить свечи, делать мыло из золы растений и нежный кисловатый творог из козьего молока. Для сквашивания туземцы подмешивали сок растения толуане или заливали молоко в вычищенные кожаные мешки и вывешивали их на солнце. Внизу мешка делали отверстие и постоянно сливали сыворотку, добавляя сверху свежее молоко, пока весь мешок не был битком набит творогом. «Это блюдо у туземцев занимает место нашего ростбифа». Если у экспедиции кончалась пшеничная мука, без которой Ливингстон чувствовал себя плохо, местные кулинары пробовали испечь для «Великого льва» хлеб из местных кореньев, подмешивая в тесто то подливку от жаркого из свинины, то бананы, то чеснок. Ливингстон мужественно жевал хлеб и вспоминал матушкины кексы с лепёшками.
Туземцы делились с экспедицией «белого доктора» молоком, мясом и сливочным маслом. Его не только ели, но и смазывали им кожу, чтобы окончательно не изжариться на солнце. Доктор же снабжал туземцев лекарствами и дарил железные ложки, которыми те не уставали восхищаться. Ложками они зачерпывали молоко, выливали его в руку и хлебали из ладони. Ливингстон всегда садился с ними и угощал кофе из своих запасов, который туземцы быстро распробовали и постоянно намекали, что неплохо бы хлебнуть кофейку. «Я узнал, что твоё сердце любит меня, потому что моё сердце согрето твоей пищей» -так говорилось всякому, кто предложил еду.
Мясо добытых на охоте антилоп и зебр туземцы резали на длинные полосы, укладывали в котёл и заливали водой. Как только вода выкипала, мясо считалось готовым. Крокодилов Ливингстон забраковал, считая, что крокоди-лятина сильно отдаёт мускусом, а бегемотов и водяных козлов в прибрежных районах нашёл вполне съедобными. Отведал он и слоновьего мяса. По туземным правилам голова и задняя нога предназначались самому меткому охотнику. Левую переднюю получал тот, кто первым коснулся упавшей туши, мясо с головы животного срезалось для самых важных людей на охоте, так как хобот и язык были особенно вкусны, а остальные участники разбирали тушу, срезая мясо и укладывая его в кучи. Брюхо слона вспарывали, и вопящие от счастья туземцы копошились во внутренностях, отхватывая ножами куски жира. Для приготовления слоновьей ноги рыли яму, раскладывали в ней костёр, хорошенько прогревали стены, укладывали ногу, засыпали её золой и землёй, поверх неё опять раскладывали костёр и оставляли его на всю ночь. А утром вытаскивали готовое мясо, которое, по мнению очевидцев, было вкусным, хоть и «превращалось в беловатую массу, слегка клейкую и сладкую, похожую на мозги». Это были хорошие, сытные дни, которые сменялись днями, когда с едой было туговато. «Меня не покидает чувство голода, а во сне то и дело кажется, что передо мной лежит вкусная еда. Любимые в прошлом блюда красочно вырисовываются в моём воображении даже наяву». Но когда Ливингстон возвращался на родину, то вскоре начинал тосковать и спешил обратно, к дыму африканских костров.
(с) Инна Садовская