Во все времена среди тысяч обычных людей едва ли можно было отыскать хотя бы одного человека, обладающего паранормальными способностями. Но в конце двадцатого века, в годы перестройки, вдруг обнаружилось, что на свет все чаще стали появляться дети, от рождения наделенные сверхъестественными, поистине магическими силами. Ученые назвали этих чудо-детей «дети индиго».
Герой романа «Проклятие Клеопатры» капитан УГРО Глеб Панов приезжает в поместье миллиардера Никандрова с надеждой, распутав обстоятельства таинственного похищения его пасынка, получить щедрый гонорар от благодарного отчима. Однако опытный сыщик сам запутывается в колдовских сетях никандровской дочери — индиго Юлии.
Глава из книги:
Утро сюрпризов на этом не закончилось. Раздумывая над уклончивыми словами начальника службы безопасности, Панов поднимался по парадной лестнице на второй этаж особняка и вдруг неожиданно нос к носу столкнулся со следователем по особо важным делам Курсаковым. В оперативно-следственной группе Курсакова Глебу приходилось работать неоднократно, отношения у них установились хорошие, и потому эта встреча удивила Панова приятно. Похоже, Курсакова тоже обуревали положительные эмоции, но он встрече не удивился, так как сам ее и искал.
— Духанского отстранили от следствия? — догадался Глеб о причинах появления тяжеловеса юриспруденции в особняке Никандрова.
Курсаков отчасти подтвердил догадку Глеба и объяснил, что создана целая оперативно-следственная группа, которую он возглавил. Два уголовных дела — о похищении Дэна и убийстве Никиты — теперь будут расследоваться в совокупности, так как одно несомненно связано с другим. Он уже представился Никандрову, имел с ним долгую доверительную беседу и, в частности, предложил потерпевшему для более эффективного расследования этих преступлений нанять в помощь полицейским оперативникам сыскарей из частного сыскного агентства:
— Никандров о тебе очень хорошо отзывался: ты уже успел оказать ему большую услугу — спас дочь. Молодец! Я тебя всегда высоко ценил и желал только хорошего, — Курсаков чуть ли не любовно потрепал Глеба рукой по плечу. — Кстати, я посоветовал Медведеву отозвать тебя из отпуска и официально включить в состав моей оперативно-следственной группы, фактически же ты продолжаешь работать на Никандрова. Я уже и с твоим нанимателем договорился, чтобы он передал тебя в мое распоряжение. Так что ты и от Никандрова получишь гонорар, и отпускные деньги сэкономишь, и останется время еще где-то подработать… Я Медведеву так и сказал: «Полковник, будь человеком, забудь ты про эту свою формалистику! Мужику деньги нужны позарез: надоело, небось, в общежитии ютиться! Дай ему подзаработать, никому от этого хуже не будет!» — Курсаков многозначительно подмигнул Глебу: — Всем станет только лучше! Ты сейчас пойди к Никандрову и порекомендуй ему нанять сыскарей из фирмы твоего друга Горюнова. Ребята у него работают опытные, многих ты знаешь лично. Так что, рекомендуя его фирму шефу, ты душой не покривишь: Пригорюныч со своими молодцами действительно окажут нам большую помощь в розыске преступников…
Глеб поморщился: за благотворительными словесами Курсакова явственно просвечивал его собственный меркантильный интерес. В отделе ни для кого не было тайной, что разыскники нередко в свободное, а то и в рабочее время сотрудничают с фирмой Горюнова «Следопыт», а тот всегда щедро оплачивает и неформальную, и легальную помощь своих бывших коллег. Вот и Курсаков надеется, что за помощь в получении выгодного контракта Горюнов отстегнет ему солидный процент от денежек, слупленных с Никандрова. Н-да, в отношении меркантильности что Курсаков, что Горюнов — два сапога пара: свою выгоду блюдут свято, а если есть возможность пристроиться к чужому пирогу, они ее не упустят.
А Курсаков, будто не замечая скривившейся физиономии собеседника, разливался новорусским соловьем:
— Мы с Горюновым как-то пересеклись, славно посидели в ресторане. О тебе вспоминали… Пригорюныч все жаловался: забыл, мол, Пан старого друга… А сколько всего вместе пережито! Просил передать тебе большой привет, а если, говорит, Глеб надумает уйти из органов, милости просим в нашу фирму «Следопыт», двери для друга всегда открыты, и доход будет иметь куда больше, чем его копейки в государственной конторе. «Не знаю, — плакался, — за что он на меня в обиде, я к нему всегда всей душой. Но если Пан считает, что я в чем-то перед ним виноват, то прошу прощения, а кто старое помянет — тому глаз вон…» И я так же думаю: не следует таить зла на друга. Если какая кошка меж вас пробежала, то плюнуть ей вслед и забыть, — Курсаков испытующим оком просветил прокисшую физиономию Панова и решил усилить сторону практического интереса, а затем подвести под него современную научно-теоретическую базу. — Кроме того, что нам с ребятами из «Следопыта» по старому знакомству контактировать будет легче, не следует забывать о коллегах, с которыми вместе работаешь, да и о собственном благосостоянии не вредно подумать. Как и для тебя, для меня финансовая проблема тоже стоит остро. Ты фактически бездомный, а у меня дочка в этом году заканчивает школу. Училась средне, на бюджетное место в институте рассчитывать не приходится, а во что обходится платное обучение, сам знаешь… Что делать, жить в рыночном обществе и быть свободным от его основного закона: «Все продается и все покупается» ни у кого не получится!
Последнюю сентенцию Курсаков произнес особо назидательно и с намеком на консервативность и даже попросту отсталый менталитет собеседника. Панов до сих пор пытался плыть против течения времени, и стремительные воды новорусской действительности частенько сносили его со стрежня за остров, где он больно бился задним местом о служебные коряги, а передним — о бытовые. Одна его неудачная женитьба чего стоит! А история, послужившая причиной его ссоры с лучшим другом капитаном Горюновым, о которой, не зная подлинной подоплеки их конфликта, помянул Курсаков, не только контузила моральные устои Панова, но и окончательно пустила под откос и так уже дребезжащий локомотив его семейной жизни…
С капитаном Горюновым, прозванным Пригорюнычем, Глеб сдружился давно, им действительно многое пришлось пережить вместе: и под бандитскими пулями приходилось стоять плечом к плечу, и не раз выручали друг друга из различных передряг. Глеб всегда знал: Пригорюныч не струсит в опасную минуту, не спрячется за чужую спину, не предаст товарища и не бросит его в беде. А Пригорюнычем капитана Павла Горюнова прозвали не со зла, а потому, что он часто употреблял в разговоре выражения: «при этом», «при том», «при всем», подпирал щеку рукой, пригорюнивался и ноющим тоном обсуждал в узком, а иногда, забыв о мудрой народной примете «молчание — золото», и в широком кругу сослуживцев либеральные новации высокого начальства.
— При том, что нас и раньше заставляли вычерпывать воду решетом, теперь и вовсе вооружили ведерками без дна. Черпайте, бойцы правопорядка, криминальную жижу смелее, не жалейте при этом своей крови и самой жизни в борьбе с преступностью! И никого из конструкторов ни решета, ни дырявого ведерка при всем том и этом никогда не посадят в сумасшедший дом!
Вот так, например, Пригорюныч прокомментировал принятие нового Уголовного кодекса.
— Все, о чем ты говоришь, к сожалению, имеет место быть, но мы должны и обязаны сохранять уважение к законодательной ветви власти, — осторожно поправлял друга Панов.
— Рискуя здоровьем и жизнью, мы задерживаем преступников, а преступности меньше не становится. «Обезвреженные» снова и снова выходят на свободу, поселяются в столице и крупных городах, где за ними никакой профилактический надзор невозможен, приобретают элитное жилье, дорогие иномарки, пьянствуют в шикарных ресторанах, всячески роскошествуют и собственным положительным и завидным примером вовлекают в криминал молодое пополнение при этом! — продолжал бушевать Пригорюныч, не обращая внимания на предупредительное покашливание Панова.
Ладно бы Пригорюныч ограничивался критикой законодательной ветви древа власти, он и к прочим его отросткам не проявлял должного почтения. Как только богатые событиями полицейские будни подкидывали очередной сюжетец для обсуждения и осуждения, Пригорюныч был тут как тут. Вот оперсотрудники после долгих поисков в результате тщательно разработанной хитроумной комбинации задержали матерого рецидивиста, на котором преступлений — как игрушек на новогодней елке. А судья тут же освободил его из-под стражи под подписку о невыезде. В духе либерализма и гуманизма. После чего задержанного, разумеется, и след простыл. Ветераны угрозыска только меланхолично разводили руками: такова, мол, «се ля ви». А Горюнов начал высказываться неподобающим образом и даже с употреблением ненормативной лексики в адрес Его чести и всей судебной ветви власти в целом. Или другой случай. По России и всему миру, с Интерполом и дипломатическими запросами искали афериста, умыкнувшего из казны сотню миллионов долларов. Поиски эти с выездами высокопоставленных чиновников за рубеж для консультаций с тамошними должностными лицами влетели государству в полновесную еврокопеечку. Отыскали беглого жулика на зарубежном фешенебельном курорте. Опять запросы и переговоры об экстрадиции, судебные рассмотрения и речи адвокатов. Наконец преступник предстал перед судом обворованной им России и российская Фемида опустила на повинную голову карающий меч правосудия. Расхититель государственных финансов получил аж три года. С учетом предварительного заключения в европейском комфортабельном домзаке сидеть ему оставалось всего ничего. Жулик вышел на волю с чистой совестью и снова растворился в мировых просторах. А об украденных миллионах оставалось только вздыхать, что и делали закаленные бойцы правоохранительного фронта. Горюнов же опять разнылся, да ладно бы только это! Он необоснованно утверждал, что аферист поделился украденными миллионами с кем нужно, почему и отделался так легко. И даже назвал фамилии высоких чиновников, в чьих карманах, по его предположению, и осела большая часть ворованных миллионов. Хорошо, что слышавшие эти слова сотрудники отдела оказались порядочными людьми и никто не настучал на болтливого коллегу. А то не миновать бы самому Пригорюнычу отсидки в зоне за клевету и экстремизм, и париться там ему пришлось бы подольше аферюгиного. Вот так-то! С экстремизмом нынче шутки плохи.
Но одно дело — не стучать вышестоящему начальству на шибко разговорившегося коллегу, а совсем другое — одобрять и поддерживать его завиральные идеи. И опытные сотрудники, старожилы отдела, разумеется, не одобряли горюновский экстремизм и, желая человеку добра, пытались учить его уму-разуму:
— Пойми, нельзя же все, что вокруг творится, принимать близко к сердцу. Ты молодой, а уже такой нервный. Этак быстро переработаешься на песок. Кондрашка хватит, и кранты!
— Да как же не нервничать? — ныл в ответ Пригорюныч. — Помните, в прошлом году мы брали рецидивиста Хрекова? За ним уже одно убийство числилось по малолетке. Притом убил он полицейского. Свое не отсидел, вышел досрочно. И года не прошло — ограбил чужую квартиру и зарезал хозяйку квартиры — женщину с малолетней дочкой. При аресте оказал сопротивление и тяжело ранил сотрудника полиции. Тот пока не умер, но понятно, что тоже не жилец. Недавно состоялся суд, за подсудимым в совокупности уже три трупа, а четвертый человек — на краю могилы. За все про все убийце присудили девятнадцать с половиной лет. Особенно меня умиляют эти дополнительные полгода! Целых шесть месяцев плюс к девятнадцати годам злодей будет жить на иждивении у родственников загубленных им людей: смотреть цветной телевизор, участвовать в художественной самодеятельности, знакомиться по переписке с девушками. Может, и свадьбу сыграет там же, на зоне. Зона ему как дом родной! А жертвы этого урода будут при этом гнить в могиле. Где здесь справедливость?
— Ты пришел работать в органы охраны правопорядка! Твое дело блюсти закон, а не рассуждать о справедливости и несправедливости, — терпеливо вразумлял его старожил.
— Не могу я не рассуждать, когда закон несправедливый, — упрямо ныл Горюнов.
— Тогда, дорогой, ты пошел не по адресу! Не ту открыл ты дверь, не той ты улицей прошел, кого искал — не встретил, не нашел, как писал талантливый поэт-песенник. Тебе надо было к борцу за справедливость Робину Гуду, а ты по недоразумению забрел в полицию! — терял терпение добровольный учитель.
В общем, не пришелся к полицейскому двору Пригорюныч, порицали его коллеги. И вот это-то как раз очень справедливо! Ведь подобных типов еще в девятнадцатом веке устами своих, и не только своих, но и многих других литераторов, положительных героев, разоблачил другой талантливый поэт. Эти положительные герои так прямо и сказали зарвавшемуся маршалу: «Ты не рожден для дикой доли…» Мол, слишком много воли захотел! Но в отличие от отщепенца Алеко, изгнанного из здорового этнического сообщества (а какого — не скажем, потому что мы-то чтим все законы без исключения), Горюнова из органов не уволили. В отделе Медведева, как и во всех прочих отделах, где сотрудники ежедневно рисковали жизнью, ощущался большой дефицит кадров, а Пригорюныч сыскарем был не из последних. Да что там говорить! Если хочешь добиться приличной раскрываемости, примешь на работу не только завирального нытика Горюнова, но даже и самого Робин Гуда, если он изловчится получить российское гражданство. И будешь его терпеть, скрепя сердце, по крайней мере до тех пор, пока он не покатит телегу на самого шерифа Шервудского леса и прилегающей к лесу губернии. Тогда, понятно, его сожрут и костей не выплюнут.
Панов не уклонялся от участия в подобных назидательных собеседованиях и со своей стороны тоже пытался повлиять на Горюнова в надежде укротить его длинный язык:
— Говорить в таком тоне о законе и государстве для работника правоохранительных органов просто недопустимо! И мы все-таки вычерпываем криминал, пусть даже решетом и дырявым ведерком. А если бы и того не было? Если бы закон и государство не функционировали вовсе? Представляешь, что бы тогда творилось? Перефразируя слова одного известного политического деятеля, скажу тебе так: другого государства и другого закона у властной элиты для нас нет. Придется жить в том государстве, какое есть, и исполнять существующие законы. Потому что беззаконие вреднее любого, даже самого безмозглого законодательства.
— Ладно, я не стану употреблять всуе святые для тебя слова: закон, государство, правопорядок, а спрошу просто и без затей: ты хочешь жить и работать в обстановке очумелого бестолковья или действовать свободно, в соответствии со своим желанием, разумением и совестью?
— Странный вопрос! Разумеется, я выберу второе, — пожал плечами Панов.
— Вот и я не хочу зависеть ни от чьего очумелого или обалделого мнения, — пытался поймать его на слове Горюнов.
— Я тоже устал от государственного бюрократического бедлама, — отчасти соглашался с другом Панов. — Но какова альтернатива? Прислуживать частному тугому кошельку ничуть не лучше.
— Нет, я сам хочу стать хозяином своей судьбы! Уверен, что смогу быть удачливым предпринимателем и многого в жизни добиться. Но только без больших денег нынче никуда не сунешься. Эх, с моей бы энергией да заиметь при том еще и начальный капитал! — этим надсадным стоном закончился их разговор, так как Панову надоело дальше толочь воду в ступе.
Заиметь начальный капитал! Легко сказать! А откуда? Честному, законопослушному гражданину, да еще и бюджетнику, денег взять неоткуда, а на неблаговидные дела они оба никогда не пойдут, Панов в этом был твердо уверен. Только старший товарищ, наставник Панова и постоянный поучатель Горюнова не разделял до конца эту его уверенность и иногда от чистого сердца советовал Глебу не поддаваться на завиральные подначивания опасного приятеля.
— Конечно, Горюнов — сыскарь от Бога, — объективно признавал профессиональные качества доморощенного диссидента долгожитель правоохранительных органов, — но помяни мое слово: втянет тебя Пригорюныч в неприятную историю.
Как в воду глядел ветеран… Но тогда Панов не прислушался к мнению старшего товарища. Может, оттого, что и сам любил пофилософствовать и единственный, кто не отказывался рассуждать вместе с ним на отвлеченные темы, был как раз Горюнов. Благо, особенности их профессии иной раз предоставляли время для неспешных рассуждений:
— Я так понимаю, — Панов задумчиво возвел очи горе, провожая взглядом проплывающее по синему небу одинокое белое облачко, — все люди делятся на две категории: на идеалистов и на прагматиков. Это, конечно, грубая схема, не включающая нюансы. Но прагматик часто не склонен думать о чем-то, не связанном с конкретной пользой для него лично и его близких, а интересы общества, государства и так далее значат для него не очень много или совсем ничего. Идеалист живет идеей, можно сказать, интересами общества…
— Только при этом понимает интересы общества по-своему и иной раз весьма своеобразно, — ехидным тоном уточнил Пригорюныч.
— Разумеется, поэтому нельзя вкладывать в эти определения однозначно положительную или отрицательную оценку. Вспомним хоть «пикейные жилеты», высмеянные Ильфом и Петровым. Эти старики, вчерашние люди, интересуются не только размерами своих пенсий и тем, что они будут сегодня и завтра кушать, а рассуждают о мировых проблемах. Идеалисты! Но с другой стороны — никчемные болтуны. А вот пример идеалиста со знаком плюс: таможенник из «Белого солнца пустыни». Ему говорят: «Все у тебя есть… Живи себе, как в раю. Только ни во что не вмешивайся», а он в ответ: «Мне за державу обидно». Вмешивается — и разделяет трагическую судьбу большинства идеалистов. Другой исследователь человеческих душ, живший и творивший в одно время с Ильфом и Петровым, зафиксировал в письменной форме крик души иной категории граждан: «Мы только мошки, мы ждем кормежки». И плевать «мошкам» на то, «голова» ли какой-то там президент или у него на плечах кочан гнилой капусты. Этим прагматикам что ставить: плюс или минус? Вроде обычные обыватели, а имя им легион.
— Ну и что тут нового? — пожал плечами Горюнов. — Каждого «судят по делам его». Это давно известно.
— Нет, я как раз хотел сказать о другом. Идеалисты могут стать прагматиками, то есть пренебречь общечеловеческими ценностями, забыть о нравственности, морали и принципиально перестать обижаться за державу. Это мы видим на каждом шагу, особенно в политике. Правда, были ли они раньше идеалистами или просто притворялись ими — вопрос остается открытым.
— Ах, какая глубокая философская мысль! — с деланным восхищением всплеснул руками Горюнов. — Жаль только — на мелком месте! Меня упрекал за напрасные мечтания, а в твоем философствовании много ли практического смысла?
— А ты сначала дослушай, а потом делай выводы. Идеалисты идеалистами, но вот прагматики в их крайнем антиобщественном проявлении, как, например, наши клиенты-уголовники. Они способны переродиться, то есть стать идеалистами и руководствоваться в жизни чем-либо еще, кроме шкурной выгоды? Вот этот вопрос как раз имеет практическое значение. Если ультрапрагматики на такую метаморфозу не способны по причине физиологической, то есть устройство их мозгов им этого не позволяет, тогда зачем попусту угрохивать миллионы рублей на их якобы перевоспитание и втирать очки обществу и государству? Ведь переделать физиологию при помощи педагогики все равно нельзя. И тогда все эти игры в гуманность и европейские стандарты пенитенциарной системы выглядят как самая грандиозная и дорогостоящая афера конца двадцатого и начала двадцать первого века.
Горюнов с недоумением, а затем со все возрастающим подозрением смотрел на расфилософствовавшегося друга и наконецпрервал его разглагольствования вполне прагматическим вопросом:
— С чего ты затеял этот разговор? Может, тоже кого-то опять собираешься перевоспитывать? Так я тебе сразу скажу: не трудись. И среди наших клиентов ни одного переквалифицировавшегося в идеалисты я тоже не встречал. А если такой когда и проявится, то, значит, сидел зря. Не виноват он был ни перед Богом, ни перед людьми. Просто закон с бодуна огрел его своим дышлом. Научную же базу под теорию переходов и перевоспитания гуманностью или дышлом пусть подводят высокие начальники и ученые из Института государства и права. Они любого прагматика перевоспитают и выпустят, а ты его лови в очередной раз… Не знаю, как тебе, а мне такая петрушка уже надоела. Так что твои воспитательные намеки, считай, пропали зря… А теперь отведи свой взор от небесной странницы и посмотри вон туда, — Горюнов слегка отодвинул ветку сиреневого куста, за которым они укрывались от любопытствующих взоров, и указал на появившегося во дворе элитного шестнадцатиэтажного дома гражданина. — Вот и наш клиент-прагматик. Сейчас мы его возьмем, и он пойдет перевоспитываться в третий раз. При этом!
Таких содержательных бесед и происшествий в жизни двух друзей-оперативников случалось немало.
Однажды Панов и Горюнов, получив задание задержать преступника, который, по оперативным данным, должен был появиться в аэропорту «Внуково», прогуливались по залу ожидания и высматривали фигуранта у стойки регистрации пассажиров. Преступник не имеет национальности, не следует и намекать на нее, поэтому настоящую фамилию фигуранта упоминать не станем, да и фамилий у него — не перечесть, назовем его просто — Гога, хотя братки-подельники чаще кличут его Гоги. Гоги был главарем некоей этнической ОПГ, промышлявшей в основном квартирными кражами и угоном автомобилей, также курировал борсеточников. Проживал Гоги на два дома — в Москве и на своей малой родине. Очистив с подельниками сотню-другую квартир в Москве, украв столько же автомобилей и борсеток — без числа, Гоги с друзьями отбывал на малую родину, а отдохнув и надышавшись горным и морским воздухом, снова возвращался в гостеприимный для всесветного жулья город-герой. Иногда в передвижениях Гоги случался небольшой досадный сбой, то есть он попадался не в меру бдительным стражам правопорядка. Не в меру бдительными в том смысле, что кто теперь обращает внимание на квартирные кражи, угоны машин и какие-то там борсетки? Это как дождь и прочие небесные осадки: они естественны и неизбежны! Когда Гоги попадал под такой случай, он получал срок в России, а отбывать суровое наказание его вместе с подельниками отправляли на малую родину, потому что между Россией и Гогиной родиной имелось соответствующее соглашение. Это расстаралось наше Министерство иностранных дел по просьбе жадных российских же финансистов. Финансовые гобсеки давно проливали слезы и хватались за головы, подсчитывая, сколько казна тратит денег на доставку нелегальных мигрантов обратно на их историческую родину, но в то же время они благодарила Бога за то, что не все нелегальные мигранты — вьетнамцы. Представьте, что всех двенадцать миллионов нелегальных гастарбайтеров нужно было бы авиарейсами доставлять в Ханой! Вся Россия вместе со своим стабфондом вылетела бы в трубу! Правда, содержать в колониях по евростандартам собственных осужденных стоит еще дороже, но то своих! А содержать по евростандартам еще и закордонных жуликов — Гогиных сограждан — это уж, извините, перебор!
Но однажды случился такой казус, когда Гогины молодцы обчистили квартиру некоей особы, хотя и неизвестной, но к власти приближенной. И как только оборзевшие жулики решились переступить заповедный магический круг?! Видно, соблазн был слишком велик! И еще хитрецы надеялись, что особа постесняется заявить в милицию о краже: уж очень велика сумма похищенного! Нефтяных месторождений в семейной собственности у нее вроде не имелось, так что на вопрос: «Где взяли такие деньги?» — особа могла дать единственный и вполне легитимный во времена «крепких рукопожатий» ответ: «В тумбочке». Однако в эпоху «поднятия с колен» такие формулировки не то чтобы стали совсем нелегитимными, но все же уже считались нескромными. Только обворованная особа тоже оказалась не лыком шита и дарить Гоги и его клевретам такие деньжищи за здорово живешь не захотела. Она и в полицию заявила, и скромность соблюла: на вопрос: «Откуда?» — ответила: «От верблюда!» Ну и что, вы пойдете к верблюду спрашивать: «Дарил или не дарил?» Короче, на правоохранителей нажали, Гоги у самого фешенебельного элитного клуба Москвы задержали; несмотря на то что бедняга уверял, что «у него все схвачено, за все заплачено» и даже обещал в связи с нестандартными событиями сумму выплат увеличить, его тщательно обыскали и нашли в кармане пакетик с героином и два патрона. За распространение наркотиков и хранение боеприпасов правонарушителя осудили, посадили и депортировали на историческородинные евростандарты. С непосредственными обидчиками особы то же самое сделали еще раньше — с той лишь разницей, что осудили их не за наркотики и боеприпасы, а за банальную квартирную кражу…
Далее все пошло по обычному сценарию. Но когда друзья-братаны уже провожали Гоги обратно в Москву, у трапа самолета ему передали слова харизматического лидера их родной южной республики. Он будто бы заявил: «Если этот мерзавец Гоги и ему подобные еще только попробуют сунуться на территорию нашей прекрасной родины, я не я буду, когда прямо из аэропорта не упеку их в каталажку лет на сто, и пусть перемрут без пенсий все пенсионеры и околеют беззарплатные бюджетники, но продержу их на евростандартах от звонка до звонка! А об условно-досрочных амнистиях им придется забыть, как о манне небесной! И пусть зарубят на своих авторитетных носах — мне здесь криминальные генералы не нужны. Я сам как маршал, а может, даже и генералиссимус! Выметите их поганой метелкой всех в Россию, и пусть они воруют там столько, сколько в их ненасытную утробу влезет! В России-то всех и всё принимают, как на свалке. Видно здорово напугали дошлые ФБРовцы их законодателей. А мне ни фэбээровцы, ни массадовцы не страшны: я с самим ихним дядей Сэмом ручкаюсь!»
С тех пор Гоги и калачом не могли заманить на его историческую родину. И сейчас улететь он собрался не к отеческим пенатам, а чартером на Ганновер — отдохнуть в просвещенной Европе и заодно проверить, все ли благоприобретенные на квартирно-автомобильно-борсеточных операциях суммы переведены российскими банками в богоспасаемые офшоры. За этими банковскими шаромыжниками нужен глаз да глаз! А то сегодня он банк, а завтра — не пойми что, и генеральный директор там бомж, потерявший свой паспорт.