Уже само название этой книги выглядит как путешествие в заманчивое далеко: вот сад, подернутый рассветной дымкой, вот юные жулики, пришедшие за чужими яблоками. Это образы из детства героя одной из повестей книги Анатолия Михайлова.С возрастом придет понимание того, что за «чужие яблоки» – читай, запрещенные цензурой книги и песни, мысли и чувства – можно попасть в места не столь отдаленные. Но даже там, испытывая страх и нужду, можно оставаться интеллигентом – редким типом современного человека.
Главы из книги:
Дядя вася ставит диагноз
Растянув трубочкой вату, я запихиваю ее ножом в щель. Нащупываю на подоконнике полоску и, поводив шершавой стороной в миске с водой, приклеиваю к раме. Слезаю с табуретки и выщипываю новую порцию. Рулон постепенно тает, и середина как будто вывинчивается. Табуретка уже больше не нужна. И вдруг, проскочив насквозь, вата вываливается с той стороны и, зацепившись волокнами за карниз, колышется на ветру.
Схватившись за ручку, я что есть силы дергаю на себя. Рама медленно едет навстречу, и часть ваты, которую я закрепил наверху, отделяется от бумаги и, поболтавшись и все еще за что-то цепляясь, наконец, отрывается. А уже на карнизе, соединившись с той, что провалилась раньше, подхватываясь порывом, летит еще дальше вниз прямо на Невский.
Я сажусь на тахту и, опустив голову, слушаю городской шум. Комната наполняется холодным воздухом, и, как-то неожиданно резко, перешибая звуки с улицы, с другой стороны раздается стук.
Повернувшись, я тупо смотрю на дверь. Стук настойчиво повторяется, и после паузы слышится голос дядя Васи.
– Толик, ты дома? Открой, дорогой!
Поморщившись, я поднимаюсь и, подойдя к двери, отодвигаю задвижку. Дядя Вася в белой рубашке и в своем парадном костюме. Весь проодеколоненный. К запаху одеколона примешиваются пары перегара.
Как всегда, лезет заглянуть.
– Толик, требуется мужская сила. Надо помочь… бабусе… Выйди, пожалуйста, в колидор…
Дверь в комнату Натальи Михайловны открыта, а в коридоре как будто во время антракта в фойе. Откуда-то с периферии с видами на жилплощадь незнакомая молодуха; наверно, из дальних родственниц. Знакомая старушка, что иногда к Наталье Михайловне наведывалась и что-нибудь ей наскоро готовила; скорее всего, ученица. А это мама Толика, шахматиста, того самого, что когда-то побеждал Корчного. Беспокоится за чемодан. Весной Толик все собирался в экспедицию, куда-то за Урал. И уже было сел в поезд. Но в дороге его ограбили, вытащили все деньги и документы. И Толик возвратился. А чтобы не огорчать маму, жил у Натальи Михайловны. Помогал ей по хозяйству. И мама была спокойна. А в середине лета вдруг пропал, пошел что-то Наталье Михайловне покупать и исчез. А чемодан остался. И документы так и не нашлись. Но вот совсем недавно объявился опять. Проночевал ночи две, а потом его дядя Вася сдал в милицию. И у Натальи Михайловны заболел желудок. Как раз после случая с проводками. А сам дядя Вася раскаялся и даже привел слесаря, и слесарь вставил замок. А дядя Вася, вот душа-человек, не поленился и вызвал врача, и врач Наталью Михайловну внимательно осмотрел – и все установил. Я сам слышал – на кухне. Варвара Алексеевна рассказывала. По секрету. А ей по секрету рассказал дядя Вася. А дяде Васе – врач.
Оказывается, у Натальи Михайловны совсем и не желудок. Просто она с Толиком живет. И как-то даже и не по-человечески – дядя Вася все объяснил. И организм Натальи Михайловны этого не выдержал. Да Варвара Алексеевна и сама видела. Когда шла по «колидору». Толик в дверях стоял без штанов, а Наталья Михайловна намылилась в ванную.
Ну, надо же! А еще, называется, учительница! У самой Варвары Алексеевны муж погиб на фронте. Тридцать пять лет назад. И она ему с тех пор так и хранит верность. А эта, мало того что отправила на тот свет пять мужиков, – ей теперь еще и подавай молодого. Старая проститутка! И этот тоже хорош. Шахматист! А дядя Вася просто молодец, что сдал его в милицию. Да за такие дела его бы не помешало посадить. Вместе с Натальей Михайловной.
Варвара Алексеевна, как всегда, на посту – выглядывает из своей щели. А дверь в дяди-Васину комнату, тоже как всегда, настежь распахнута. На купленной недавно тахте плюшевое покрывало, но, в отличие от обычного, вместо коньяка с закусоном, на скатерти скромная сахарница; а вокруг сахарницы фарфоровые чашечки, на блюдечках. Федосья Павловна готовится к замужеству. Что ж, пора! Ведь недаром же в последнее время дядя Вася об этом только и трубит по телефону. Принимает поздравления. И вся квартира слышит. Будет теперь семьянином. А как-то на днях намекал и про комнату. «Да вот, должны дать… Ну, да… побольше… а то, понимаешь, даже холодильник некуда поставить… пришлось выставить в колидор…»
Дядя Вася расхаживает с видом метрдотеля, и на его рукаве не хватает разве что красной повязки. Сейчас приедет «Скорая помощь», и Наталью Михайловну отвезут в больницу.
…Наверно, уже давно звонят, но из коридора не слышно. А общего звонка нет. И теперь задубасили в дверь. Санитары. Такие амбалы и в белых халатах. Поставили на пол носилки и ушли. А выносить – долг родных и близких.
А вот и Наталья Михайловна. Ее ведут под руки старичок-профессор и старушка, что иногда наведывалась. На Наталье Михайловне напоминающее мешок пальто, как видно, даже ненадеванное и не по сезону легкое. Пуговицы на животе не сходятся. Патлы волос наспех прибраны и вот-вот выбьются и рассыплются по щекам. Старомодная шляпка съехала набекрень. А между зажатыми крест-накрест ладонями – со сломанным замком сумочка; из сумочки торчат исписанные каракулями листки.
Старичок со старушкой доводят Наталью Михайловну до носилок и останавливаются. Потом наклоняют. Наталья Михайловна не то чтобы сопротивляется, но, кажется, не совсем понимает, что происходит. Она как-то неуклюже плюхается на полотно и, склонив голову набок и еще крепче прижав к груди сумочку, застывает. Обутые в огромные башмаки ноги приходится перекидывать. Как поленья.
– Ну что, Толик, – весело командует дядя Вася, – поехали! – и, присев на корточки, хватает перекладины. Я тоже приседаю.
Дядя Вася шагает впереди, а я сзади. А между нами – наваленной грудой мотающаяся Наталья Михайловна.
Мы проходим между створками двери и поворачиваем. Сейчас потащим вниз. Наталья Михайловна лежит ногами вперед. Как покойник. Дядя Вася торопится. Ему как будто не терпится. Он чуть ли не прыгает через ступеньки. Сопротивляясь, я еле-еле плетусь.
Вот прошли площадку и проходим последний пролет. Голова Натальи Михайловны совсем от меня близко. Волосы уже выбились, а шляпка возле самого уха.
– О-о-х… о-о-х… – стонет Наталья Михайловна и даже не открывает глаз, – куда вы меня несете…
– Держись, бабуся, держись… – добродушно посмеивается впереди дядя Вася. – Да мы еще на твоей свадьбе попляшем!.. – и, обернувшись в мою сторону, подмигивает.
У меня теперь будет друг
Сначала я ее даже и не узнал – неужели это Наталья Михайловна? Такая маленькая – словно ребенок. Куда девалась вся ее тучность? А ведь прошло всего две недели. Складки щек уже совсем не висят, и все черты лица как-то одновременно разгладились и заострились.
Только что здесь была Екатерина Степановна, а я сидел в вестибюле и ждал. Кудахтающим выводком впорхнули какие-то девицы. К своей подружке. И если бы не больничная одежда, то и не скажешь, что больная. Хихикали. Наверно, уже выздоравливающая. Потом шумной оравой ввалились молодые люди. К своему товарищу. А потом спустилась Екатерина Степановна и дала мне свой халат. Она разговаривала с врачом, и врач ей сказал, что дела не совсем веселые. Скорее всего, Наталья Михайловна больше уже к нам в квартиру не вернется.
Краем глаза я смотрю на соседнюю койку, их всего в палате две. На ней что-то бесформенное, но объемистое. И повернутое к стене. Вместо тапочек таз. На тумбочке возле койки Натальи Михайловны два оранжевых апельсина, а рядом с апельсинами пачка печенья. Я тоже хотел что-нибудь принести, но Екатерина Степановна сказала, что не надо. Все равно Наталья Михайловна ничего не ест.
Веточки вытянутых вдоль тела рук пепельно-желтые и точно из воска, они еще кажутся и голубоватыми; при неподвижности всего остального они так легки, что как будто летят. Уже где-то там, в пути. А глаза глядят прямо в потолок. Словно потолок – это небо.
Я склоняю над Натальей Михайловной голову и говорю:
– Наталья Михайловна… а, Наталья Михайловна…
Наталья Михайловна даже не шевелится, но по ее глазам, вернее, не по глазам, а по векам проходит движение, даже не движение, а только намек; сами же глаза, оторвавшись от потолка, чуть-чуть скашиваются на звук моего голоса.
И вдруг я вижу, что глаза у нее даже и не думали погаснуть, а такие же, как всегда, живые и неожиданно молодые. Значит, узнала.
– А, это вы… – Наталья Михайловна хочет ко мне повернуться, но силы ее уже давно оставили.
– Да лежите… лежите… – несуразно бормочу я и, понимая, что говорю совсем не то, пытаюсь нащупать что-то самое важное, единственное, что уже давно собираюсь сказать, да как-то всегда откладывал, все было некогда: принесу батон, вроде бы внимательно выслушаю, покиваю – и обратно к себе; и вот теперь как будто расплачиваюсь. – Ну, как вы… – и замолкаю.
– Вы знаете… – глаза Натальи Михайловны, хотя и вернулись на землю, где-то в глубине словно бы навсегда меня запоминают и успокаивают. – Тут собралась веселая компания… И что я вам скажу… здесь не лечатся, а отдыхают… как в доме отдыха… я это уже знала… давно… А к седьмому, представляете… все разбежались… и мне стало легче… И врачи тоже… все хотят встретить праздники дома… И сестрички… Я им говорю… ну, оставьте… у меня совсем не то… А на праздники не кололи… Спасибо дежурному… Выпил и пошел спать… народу мало… Я и сестричку отпустила… тоже ушла… и представляете… как было легко… Я не понимаю, за что она меня ненавидит… ну, возьмите, говорю, апельсины…
Наталья Михайловна уже устала и, не отводя от меня взгляда, прерывается.
Я говорю:
– Понимаете… я все хотел… – и опять, не находя слов, замолкаю.
– Я вас понимаю… – Наталья Михайловна как бы приходит мне на помощь, – я все понимаю. Спасибо. Спасибо вам за все… – и чуть приопускает веки. И по их напряженному дрожанию видно, что она пытается приподняться. Но даже не отрывается от подушки. – Я вам уже давно хотела сказать… Вы должны это знать… Там, куда я скоро уйду, у вас всегда будет друг… Понимаете… Всегда… А сейчас вас, наверно, ждут… – Наталья Михайловна все на меня смотрит и смотрит. Как будто не смотрит, а светит. И теперь уже никогда не уйдет. А останется. Навсегда. – Ну, идите. Идите…
Потом закрывает глаза, снова открывает и опять их устремляет к потолку.
А я протягиваю руку и, чуть повыше запястья, дотрагиваюсь до ее прозрачной кожи…
Красный телефон
Дядя Вася разбил телефон. И это уже не в первый раз. Сначала он размолотил старый, еще на прошлой неделе, когда отмечал День танкиста и на радостях устроил Федосье Павловне «темную»; и Федосья Павловна звала всех «на помощь», но никто так и не отреагировал. Тогда Федосья Павловна выскочила в коридор и в тапочках на босу ногу рванула ночевать на вокзал. А дядя Вася замешкался и, добежав до телефона, вырвал в сердцах с мясом трубку и метнул Федосье Павловне вдогонку; наверно, решил, что граната. А на следующий день откуда-то приволок новый. Старый был весь облезлый и черный, а дядя Вася принес зеленый и блестящий. Привел какого-то мужика, и тот подсоединил. А на кухне повесили список. Со всех взяли по рублю сорок три, а с Варвары Алексеевны – рубль сорок одну. До ровной суммы. И Варвара Алексеевна была очень довольна.
А вчера дядя Вася вышел в коридор в одних трусах, и Екатерина Степановна сделала ему замечание. Все-таки некрасиво. И ее поддержала Тамара (Тамара наша новая соседка, она к нам приехала после смерти Натальи Михайловны. У Тамары две девочки: одной уже три года, а другая – только-только родилась. И теперь ждут подхода очереди на квартиру). Дядя Вася сначала выматерил Екатерину Степановну, а потом и Тамару. И тут вдруг звонок, а дядя Вася стоял к телефону ближе всех.
– Тамару? Пожалуйста… – дядя Вася заулыбался и переложил трубку из одного кулака в другой. А когда Тамара с ребенком на руке подбежала и стала трубку выхватывать, закричал: – Она пошла за презервативом!.. – и, очень довольный своим остроумием, захохотал.
На помощь Тамаре бросилась Екатерина Степановна, но дядя Вася не сдался и в рукопашной, уже с Екатериной Степановной, изловчился и со всей силы ударил трубкой по стене. Трубка разлетелась на куски.
И теперь у нас телефон не зеленый, а красный. Правда, денег уже больше не собирали.
Танюшка и ее брат
В нашей квартире, если завести картотеку, то на букву «Т» прибавилось еще одно имя; и Танюшке теперь принадлежит девять квадратных метров служебной площади.
У меня, правда, тоже не дворец, но зато под окном демонстрация. А выйти – никак: парадную во время народного шествия запирают. И «черный ход» тоже перекрыт. Сидишь и слушаешь громкоговоритель, и по праздникам даже дрожат стекла. А с другой стороны – пение дяди Васи.
Зато у Танюшки перед окном кирпичная стена. В эту конуру дядя Вася запирал на ночь Марту.
Только что я разговаривал с Танюшкой по телефону, к ней сейчас должен зайти брат. Но у него нет ключа.
– Ты ему, – говорит, – открой.
– А какой, – спрашиваю, – он из себя?
– Да такой, – объясняет, – высокий, с усиками…
Я думал, уже все, но Танюшка продолжает дальше.
– А может, он у тебя посидит? У тебя, говорят, есть Высоцкий. Пусть послушает…
Я молчу, и Танюшка теперь тоже молчит. Ждет. Надо бы с ней пожестче, а я все как-то мямлю.
– Да вообще-то я сейчас ухожу… опаздываю… понимаешь… не могу…
Но Танюшка меня даже и не слушает; голос такой вкрадчивый, мягкий:
– Толик, ну, сделай, пожалуйста, очень тебя прошу… Я скоро приду…
Я опять молчу, но в конце концов все-таки соглашаюсь:
– Только побыстрее… Але… слушай, а как его зовут?… – но уже короткие гудки.
Екатерина Степановна говорит, что Танюшкин братишка нигде не работает и не учится. Ему еще нет и восемнадцати. Он недавно вернулся из колонии: попал в дурную компанию. Но колония его ничему не научила. Даже наоборот. Такой молодой, а уже каждый день выпивает. И непонятно, на какие деньги. А в деревню возвращаться не хочет. Танюшка было дала ему ключи – и от квартиры, и от комнаты. Но соседи запротестовали. Ключ от квартиры отобрали, а от комнаты он не отдал. А у Танюшки полированная стенка, хрусталь. И соседи все ждут, когда он придет к сестренке снова. И каждый готов ему открыть.
Екатерина Степановна все обо всех знает. Даже как-то странно. Ведь только переехала. Постучится и давай выкладывать. И про Танюшку. И про дядю Васю. А иногда даже приносит заявление. Чтобы я прочитал. Ведь я же образованный, окончил институт.
Детство Танюшка провела в деревне под Лугой, там у ее родителей дом; раньше была и корова, но потом пришлось зарезать. Танюшка вышла замуж за деревенского и подалась вместе с любимым в Ленинград, и после скитаний по пунктам по трудоустройству остановились на УВД; и муж в этой системе сразу прижился и что-то закончил, и теперь криминалист; и даже получил в Ленинграде жилплощадь, где-то на Ульянке. Сначала там была прописана и Танюшка, но потом ее пришлось выгнать: работая в милиции, еще при суженом Танюшка уже успела снюхаться с одним офицером, с которым иногда выпивает дядя Вася. В милиции она вкладывала в конверты повестки и ответы гражданам, но с работой не справлялась: заклеивала не то, что нужно, путала адреса, и с помощью офицера ее перевели в ЖЭК, и ЖЭК ей выделил у нас в квартире комнату, ходатайствовал дядя Вася, и предоставил рабочее место, где сутки через трое Танюшка «сидела на телефоне» и, когда у жильцов что-нибудь протекало, должна была вызывать «аварийку», но вместо этого прямо во время дежурства водила мужиков и по пьянке даже чуть не спалили каптерку – нечаянно подожгли одеяло, хорошо еще, отреагировал сторож; и на Танюшку посыпались жалобы, и ее должны были снова выгнать, но она познакомилась с ребятами с Кузнечного рынка, и загорелые геркулесы ей что-то с Кавказа достали, и Танюшка начальницу ЖЭКа «подмазала», и в этой операции принимал непосредственное участие и дядя Вася; и начальница с повышением в должности помогла Танюшке перевестись в расчетный отдел счетно-решающего центра всего района, которому ЖЭК подчиняется. И все это Екатерине Степановне рассказала бывшая главный инженер – теперь она уже стала начальницей – во время приема граждан, когда Екатерина Степановна принесла ей на Танюшку заявление; а бывшую начальницу тоже куда-то перевели, кажется, в гороно, и теперь она важная птица.
Я смотрю на будильник и жду. После разговора с Танюшкой прошел уже целый час. А Танюшкин брат все еще не идет. Наверно, не придет совсем.
Вот и хорошо. Мне не хочется слушать Высоцкого наедине с Танюшкиным братом.
Дядя вася заварил кашу
Я открываю форточку и лезу за перловой кашей. Я купил ее в бакалее, в отделе самообслуживания. Раньше все покупал в пакетах, но теперь пакеты пропали. Зато появились брикеты. Один брикет весит двести граммов и стоит девять копеек.
Вчера смотрю на кассиршу и спрашиваю:
– Вы не знаете, а что это такое?
Кассирша смотрит на брикеты и говорит:
– Это перловая каша. Вы что, не видите? Берите. Очень вкусная. Я уже попробовала.
Потом видит, что я все еще не решаюсь, и добавляет:
– Берите, берите. Не стесняйтесь. Вы не смотрите, что лежат. Просто никто не знает.
А когда принес на кухню, то соседка покачала головой. Оказывается, на искусственном жире. Да и варить целых двадцать пять минут. Хорошо размять и налить два с половиной стакана воды. Так написано в способе приготовления.
Я думал, брикет легко разомнется, а он прямо как монумент. Так что пришлось поразмяться. А когда потом съел, то всю ночь бурлило в животе.
На следующий день прихожу, а в бакалее все та же гора. Никто эти брикеты не берет. Я кассирше говорю:
– Вы знаете, я у вас купил двадцать брикетов. И жена, оказывается, тоже купила. Пятнадцать…
Кассирша меня понимает и говорит:
– А я вас запомнила. Вы покупали вчера. А больше пока никто не брал.
Я говорю:
– Да? Надо же! – а сам все стою и не ухожу.
Кассирша улыбается и говорит:
– Ну, ладно. Что мне с вами делать? Давайте сюда десять… – и возвращает девяносто копеек. Все-таки заиграла совесть.
Надо было поторговаться. Но я как-то сразу и не сообразил. И вот у меня теперь девять штук. Брикеты лежат между рамами: у холодильника зимние каникулы.
Я достаю из ящика молоток и, развернув упаковку, приставляю к брикету нож. От удара брикет раскалывается на неровные части, и несколько кусков вместе с крошками летят на пол. И я на коленях ползаю и собираю.
Какая-то паутина. И откуда только берутся такие волокна? Я еще понимаю, летом, когда тополиный пух. Но сейчас ведь зима.
…Я продолжаю раздрабливать, и теперь куски раскалываются на совсем мелкие и укатываются гораздо дальше.
Можно загородить книгами, но книги, пожалуй, рассыплются. Когда начнешь стучать. Или повернуть боком стул. Но стул на подоконнике не поместится. Кажется, придумал. В следующий раз я буду разбивать прямо в кастрюле.
…И вдруг я вижу напротив фургон. Возле кулинарии. Что-то привезли. К распахнутым дверцам фургона подходит грузчик. Он в рукавицах и в фартуке. Грузчик хватает металлический лоток и, на ходу его поправляя, бежит к дверям. На ступеньках в белом халате с хозяйским видом продавщица. Поворачивается к грузчику и что-то ему говорит. Грузчик, уже в дверях, деловито кивает. Возле ступенек очередь. Прохожие смотрят на фургон и, замедляя шаги, останавливаются. Очередь растет.
Может, рвануть? Но шофер уже задраивает дверцы. Продавщица в белом халате исчезла. А граждане, хотя все еще на ступеньках, но уже в другом составе. Пожалуй, не успеть. (Летом хорошо. Можно открыть окно и забить очередь прямо отсюда. Невский здесь неширокий. Услышат. А сейчас надо отклеивать вату.) Наверно, голубцы.
Проглотив набежавшую слюну, я провожу по подоконнику ладонью и смахиваю в кастрюлю крупинки. Ладонь сразу же делается серая. Ничего страшного. Выкипит.
…Над помойным ведром висит самодельный плакат. ЧИСТОТА – ВТОРОЕ ЗДОРОВЬЕ. Непонятно, почему все-таки второе.
Я наливаю воду и ставлю кастрюлю на газ. Опять забыл. Сначала надо было вскипятить. А уже потом насыпать. Придется теперь выливать. А куда же крупу? Идти обратно за тарелкой. А потом тарелку мыть… Ладно. Сойдет и так. Не помру.
Возвратившись в комнату, я сажусь за стол и, заправив чистый лист, нажимаю на регистр. Пока варится каша, можно и поработать. Но в это время в комнату раздается стук.
Я вскакиваю с табурета и бросаюсь к двери. От резкого движения задвижка с грохотом вылетает.
В тамбуре дядя Вася. Он пытается заглянуть в комнату и, не добившись успеха, ласково берет меня за локоть.
– Толик, дорогой, очень тебя прошу… выйди, пожалуйста, на минуту…
Я не совсем вежливо отстраняюсь и вслед за дядей Васей выхожу. Дядя Вася меня тянет на кухню.
– Пойдем, милый, пойдем… тут, понимаешь, надо выяснить…
На столике возле раковины сваленные в сковородку тарелки и чашки. Екатерина Степановна моет посуду. Склонившись над конфоркой, Варвара Алексеевна стоит перед плитой и боковым зрением удерживает ситуацию.
– Вот, дорогой… – громко произносит дядя Вася и делает шаг по направлению к окну. К батарее в каком-то сиротливом одиночестве даже без клеенки и спичек притулился дяди-Васин стол.
Летом, когда я ездил в Москву, дядя Вася учинил в пьяном виде скандал. Сначала побил на кухне Танюшкину стеклотару. А потом и саму Танюшку. С травмой головы Танюшка попала в больницу и возбудила против дяди Васи дело. А соседи воспользовались и, припомнив дяди-Васины выступления, Танюшку поддержали. Сейчас дядя Вася в квартире временно не живет.
– На этом месте, – дядя Вася кивает в сторону своего пустого стола и подходит к нему вплотную, – лежала газета. А теперь ее нет. Ты меня, Толик, понимаешь… – Потом выдерживает паузу и, обведя укоризненным взглядом стены, торжественно заключает: – Кто-то из твоих соседей нечист на руку!
Варвара Алексеевна заинтересованно застывает, а Екатерина Степановна ставит на клеенку чашку и гневно поворачивается:
– А ну-ка, давай, иди… Ты тут не выступай, а то сейчас живо… А ты, Толя, с ним не связывайся… Ты же видишь, кто он такой…
Уже четыре года подряд каждую субботу я выкладываю из своего портфеля целый ворох программок. Как из подарочного мешка Дед Мороз. И после передачи «В мире животных» все торопятся на кухню, и каждый на своем столе обнаруживает гостинец.
Поигрывая желваками и строя из себя обиженного, дядя Вася изображает припадочного. Точь-в-точь как и в тот вечер, когда выдворяли Лохматого с Лешей. Но теперь его уже никто не боится.
– Нечист на руку… – еще раз повторяет дядя Вася и, качнувшись, пытается снова схватить меня за локоть. – Ты это, Толик, имей в виду… Мне про них еще кое-что известно… Ты меня понимаешь…
Назидательно жестикулируя, он поднимает правый кулак и, погрозив пятерней, в которой отсутствует указательный палец, скрывается в глубине коридора.
Я вспоминаю про кашу и кидаюсь к плите. Наверно, уже сгорела. Но почему-то не пахнет.
Варвара Алексеевна, не отрываясь от своей конфорки, продолжает искоса поглядывать. Екатерина Степановна вытирает тарелку.
– Это, Толя, я… убавила… ты, наверно, забыл…
– Большое спасибо… – я выключаю газ и, схватив кастрюлю за ушки, обжигаю себе пальцы.
– На, возьми мою… – Екатерина Степановна протягивает мне тряпку. – Да бери… Ты, Толя, смотри, держись от него подальше…
У нас в тамбуре
Я отскребываю со дна кастрюли прогорклые ошметки и нажимаю ногой на педаль. У меня теперь тоже помойное ведро. (Когда я был в Москве, то мне его подарил папа. На день рождения.) Все-таки подгорело. Но в животе пока еще не бурлит.
Смахнув со стола крошки, я дотрагиваюсь до клавиши. Теперь-то уж поработаю. И в это время в комнату снова раздается стук. Екатерина Степановна пришла ко мне за тряпкой.
Я поворачиваюсь к подоконнику и протягиваю за тряпкой руку. Пересекаясь зигзагами трещин и налезая друг на друга, на краске проступают круги – следы чайника. Между ребрами батареи серый налет пыли.
– Я знаю, чьих рук это дело… – неожиданно прищуривается Екатерина Степановна, – все ведьма Варвара… она и взяла…
– Чего? – я не совсем Екатерину Степановну понимаю.
– Да программу… Или сам Васька… ночью… Ты, Толя, не забывай закрывать дверь на крюк… когда приходишь или уходишь последний… дверь, сам знаешь… надави – и вошел…
Екатерина Степановна все еще не уходит.
– Ты вот сегодня, – продолжает она, – не запер тамбур, а у нас тут вещи… входи-бери… Ты, Толя, не забывай…
– Хорошо, Екатерина Степановна, хорошо… Вы не волнуйтесь. Теперь буду запирать… Только… как же я закрою на крюк, если мне в четверть пятого выходить… Значит, кого-то будить…
– Конечно, будить… – радостно соглашается Екатерина Степановна. – Ты, Толя, когда уходишь, стучи к нам, не стесняйся… Если меня нет, то Женька… мы закроем…
Женька – значит Евгений Иванович, ее муж. Евгений Иванович работает грузчиком на товарной станции. На пенсию ему еще лет через пять-шесть. А Екатерине Степановне уже вот-вот. Собачка, вместе с которой они переехали, в прошлом году умерла от чумки, и они ездили ее хоронить на родину.
Евгений Иванович каждый день выпивает; еще на работе или сразу после смены. И приходит уже косой. Включает телевизор и ложится отдохнуть.
Недавно он смастерил к тамбуру замок и дал один ключ мне. А раньше, при Клавдии Ивановне, тамбур не закрывался. И теперь, когда Екатерины Степановны нет дома, мне никак не попасть в комнату: у Евгения Ивановича привычка, прежде чем лечь спать, в любое время дня запираться на все запоры. Если бы Евгений Иванович запирал тамбур только на ключ, то я бы не возражал и брал бы ключ с собой, даже на кухню – как Варвара Алексеевна. Но к замку он добавил еще задвижку и ни на какой сигнал (стук или звонок) не реагирует. Остается только ломать дверь. Или сидеть в комнате, не вылезая.
При Клавдии Ивановне одна половина шкафа в тамбуре принадлежала мне. А сейчас почти всю мою половину заняла Екатерина Степановна. Но я и не протестую: почему бы не сделать человеку приятное? У меня теперь только одна полка, куда я складываю «Советский спорт», а по средам – «Литературку» и по воскресеньям – «Футбол-Хоккей». Екатерина Степановна говорит, что пригодится. Во время ремонта.
На полках у Екатерины Степановны аккуратно сложены тряпки, а также старая обувь. И пустые трехлитровые банки. А в мои газеты Евгений Иванович обычно прячет бутылку вермута. Чтобы Екатерина Степановна не попутала.
Иногда супружеская пара свои разговоры густо пересыпает матом. Но только в пределах комнаты и при закрытых дверях. А вообще-то они люди тихие.
Я защелкиваюсь на задвижку и опять возвращаюсь к столу.
 | Анатолий Михайлов. У нас в саду жулики |