Во времена, когда в Париже ходили за водой к фонтану, когда едва ли не в каждом его округе были уголки, напоминающие деревню, на тихой тенистой улочке неподалеку от церкви Сен-Жермен-де-Пре, где некогда селились мушкетеры, жила одна женщина. Она и понятия не имела, что грядут великие потрясения, которые перекроят столицу мира, а заступы рабочих, посланных ретивым префектом, сокрушат старый Париж. Точно так обитатели тихих московских переулков не знали, что чья-то решительная рука уже провела прямую линию, рассекшую надвое старый Арбат. Но что делать, если тебе выпало жить в эпоху перемен?..
Вот об этом и рассказывает Татьяна де Ронэ, автор знаменитого романа «Ключ Сары», в своей новой книге «Дом, в котором меня любили», впервые публикуемой на русском языке.
Отрывок из книги:
Какое облегчение знать, что ни одна живая душа не прочтет мои каракули, написанные в этом чулане. Я чувствую себя независимой, и груз признаний не так тяжко давит на меня. Вы здесь, Арман? Вы меня слышите? Уверена, что вы рядом. Мне хотелось бы иметь фотографический аппарат, как у месье Марвиля, и запечатлеть на фотографиях каждую комнату нашего дома, чтобы сохранить его навсегда.
Я начала бы со спальни. Это сердце нашего дома. Когда грузчики вынесли мебель, чтобы отправить ее к Виолетте, я долго оставалась в спальне — там, где напротив окна стояла кровать. И я думала: вы родились здесь, здесь вы и умерли. И здесь же я произвела на свет наших детей.
Я никогда не забуду светлых канареечных обоев, бархатных портьер цвета бордо, металлических карнизов со стрелами на концах. Мраморный камин. Овальное зеркало в золоченой раме. Красивый письменный столик, его ящички, где хранились письма, марки и вставочки с перьями. Маленький инкрустированный палисандровый столик, где вы держали очки и перчатки, а я — книги, купленные в лавке месье Замаретти. Большая кровать красного дерева с бронзовыми украшениями, а с левой стороны, там, где вы спали, ваши домашние серые войлочные туфли. Нет, я никогда не забуду, как, даже в зимние дни, там играло по утрам солнце, как его победоносные лучи скользили по стене, превращая желтые обои в жарко пылающее пламя.
При мысли о нашей спальне я вновь вспоминаю острую боль родовых схваток. Говорят, женщины со временем забывают эту боль, но это не так, и я никогда не забуду тот день, когда родилась Виолетта. Моя мать никогда не говорила со мной о сложностях жизни. А впрочем, о чем она вообще со мной говорила? Сколько ни думаю, не могу вспомнить ни одного интересного разговора. Ваша мать тихонько шепнула мне несколько слов, когда я уже лежала в постели, готовясь родить нашего первого ребенка. Она пожелала мне быть стойкой, что привело меня в оцепенение. Врач-акушер, невозмутимый господин, скупился на слова. А навещавшая меня повитуха вечно торопилась, потому что ее услуги требовались другой даме нашего квартала. Начало беременности проходило у меня легко, почти без тошноты или других неприятностей. В двадцать два года я была в расцвете сил.
Изнуряющая жара лета 1830 года. Несколько недель подряд не было дождя. У меня начались схватки, и стреляющая боль в спине становилась все сильнее. Я вдруг подумала, что, возможно, меня ожидает что-то ужасное. В те минуты я еще не осмеливалась стонать. Я лежала, вытянувшись на постели, маменька Одетта поглаживала мою руку. Повитуха пришла поздно. Ей пришлось пробиваться сквозь толпу мятежников, и она явилась запыхавшаяся, с чепцом набекрень. Мы не имели ни малейшего представления о том, что происходит на улицах. Она тихонько сообщила вам, что начались манифестации и дело принимает плохой оборот. Она думала, что я не слышу, но она ошибалась.
Время шло, и я начала понимать, что имела в виду маменька Одетта, пожелав мне «быть стойкой». Становилось совершенно ясно, что наш ребенок решил появиться на свет в самый разгар революции. На нашей маленькой улице слышался все возрастающий гул восстания. Сначала донеслись вопли и крики, ритмичный перестук сабо. Перепуганные соседи сообщили, что королевская семья бежала.
До меня все доносилось издалека. Мне положили на лоб мокрое полотенце, но это нисколько не уменьшало боли и не приносило прохлады. Иногда подступала тошнота, мои внутренности скручивались узлом, но меня рвало только желчью. Вся в слезах, я призналась маменьке Одетте, что не вынесу этого мучения. Она старалась меня успокоить, но я чувствовала, что сама она неспокойна. Она все время подходила к окну и смотрела на улицу. Потом она спустилась вниз, чтобы поговорить с соседями. Казалось, никто не думал обо мне и о моем ребенке. Всех волновал только мятеж. Что же произойдет, если все уйдут из дому, даже повитуха, и бросят меня здесь одну, беспомощную, неспособную даже пошевелиться? Неужели все женщины проходят через подобный ужас или только я? Испытала ли эти страдания моя мать? И маменька Одетта, когда производила вас на свет? Невысказанные вопросы, которые я не смела тогда додумать до конца и только теперь могу записать, потому что уверена, что никто не прочтет этих строк.
Я помню, что заплакала и не могла уже остановиться, страх разрывал мне желудок. Корчась на влажной от пота постели, я слышала крики через открытые окна: «Долой Бурбонов!» Глухой грохот пушек заставил всех вздрогнуть, повитуха не переставала нервно креститься. Вблизи слышался сухой треск ружейной стрельбы, а я молилась, чтобы ребенок поскорее родился и чтобы кончилось восстание. Я нисколько не волновалась за судьбу нашего короля и не думала, что станет с нашим городом. Я эгоистично думала о себе, даже не о ребенке, только о себе и о своем чудовищном страдании.
И это длилось часы, потом день сменил ночь, а раскаленные щипцы продолжали терзать мое тело. Вы незаметно удалились и находились, вероятно, в гостиной вместе с маменькой Одеттой. Вначале я прилагала неимоверные усилия, чтобы не кричать, но вскоре на меня стали накатываться волны непереносимой боли. Я уже не могла сдерживать вопли, но все же старалась их заглушить влажной ладонью или подушкой. Потом, в бреду своих страданий, я стала кричать в полный голос, не обращая внимания на открытые окна и на ваше присутствие этажом ниже. Я никогда не кричала так сильно и так громко. Мое горло охрипло. Слезы иссякли. Мне казалось, что я умираю. И в моменты приступов самой невыносимой боли я действительно желала смерти.
Ребенок наконец родился, когда с адской силой ударил в набат мощный колокол собора Нотр-Дам, звон отдавался в моем измученном мозгу как удары тяжелого молота. Это случилось в самый разгар мятежа, на третий кровавый день, когда была приступом взята Ратуша. Маменька Одетта узнала, что над крышами, вместо бело-золотого знамени Бурбонов, теперь развевается трехцветное знамя французского народа. Ну а вам, Арман, стало известно, что среди гражданского населения были многочисленные жертвы.
Родилась девочка. Я была слишком измучена, чтобы почувствовать разочарование. Ее положили мне на грудь, и, рассматривая это сморщенное гримасничающее создание, я не испытала, к своему удивлению, никакого прилива любви, никакой гордости. Жалобно пискнув, новорожденная оттолкнула меня своими крохотными кулачками. И через тридцать восемь лет в наших отношениях ничего не изменилось. Я не понимаю, что случилось. И не могу этого объяснить. Для меня это остается загадкой. Почему одного ребенка любят, а другого — нет? Почему ребенок отталкивает свою мать? Чья здесь вина? Почему это определяется с самого рождения? И почему уже ничего нельзя изменить?
Ваша дочь превратилась в жесткую женщину, состоящую из костей и углов. В ней нет ни грана вашей мягкости или моей приветливости. Как можно выносить ребенка, плоть от плоти твоей, и не ощущать его родным? Я считаю, что она похожа на вас: у нее ваши глаза, ваши темные волосы и ваш нос. Ее не назовешь хорошенькой, но если бы она почаще улыбалась, то была бы красивой. В ней нет даже живости моей матери, ее тщеславного кокетства, которое временами казалось почти потешным. Что увидел в ней мой зять, элегантный и корректный Лоран? Вероятно, безукоризненную хозяйку дома. Видимо, она хорошо готовит. И твердой рукой управляет хозяйством своего мужа, сельского врача. А их дети… Клемане и Леон… Я почти не знаю их… Уже несколько лет я не видела их милые личики.
И сегодня я сожалею только об этом. Как бабушка, я хотела бы иметь прочные связи со своими потомками. Но слишком поздно. Возможно, я превратилась в несведущую мать, потому что была несостоявшейся дочерью. Быть может, отсутствие любви между мной и Виолеттой — это моя вина. Быть может, я достойна порицания. Я мысленно вижу, как вы гладите меня по руке, словно желаете сказать: «Ну будет, будет». Но видите ли, Арман, я ведь так любила малыша. Конечно, можно сказать, что так случилось из-за сложившейся ситуации. Сегодня, на закате дней, я могу оценивать прошлое и утверждать это почти без боли. Но не без угрызений совести.
Как мне вас не хватает, мой дорогой. Я смотрю на вашу последнюю фотографию, сделанную на смертном одре. На вас красивый черный костюм, который вы надевали в торжественных случаях. Волосы с едва заметной проседью и усы тщательно расчесаны. Руки сложены на груди. Сколько раз после вашей смерти созерцала я этот портрет? Тысячи, наверное.
* * *
Я только что пережила непередаваемый ужас, мой любимый. Мои руки еще дрожат, и я пишу с трудом. Пока я пристально всматривалась в каждую черту вашего лица, входная дверь задрожала от мощных ударов. Кто-то пытался войти. Я вскочила, опрокинув чашку. Мое сердце готово было вырваться из груди. Я замерла. Могли ли они меня услышать? Догадаются ли, что в доме кто-то есть? Я медленно подкралась к входной двери. Снаружи слышались голоса, кто-то топтался возле двери. Щеколда опять задергалась. Затаив дыхание, я приложила ухо к двери. Мужские голоса звонко разносились в утреннем морозном воздухе.
— Этот дом скоро сломают, работы должны начаться на следующей неделе. Хозяева уже уехали, и дом пуст, как яичная скорлупа.
Сильный удар потряс деревянную дверь, и я поспешно отпрянула.
Эта старая дверь чертовски прочная, — откликнулся другой голос.
— Ты ведь знаешь, как рассыпаются эти дома, — усмехнулся первый. — Не надо много времени, чтобы его разрушить, да и всю улицу вместе с ним.
— Точно, глазом не успеешь моргнуть, как сметут и эту улочку, и ту, что за углом.
Кто эти мужчины? — гадала я, пока они удалялись. Я следила за ними через щель в ставнях. Два молодых парня в неприметной одежде. Возможно, из команды префекта, которая занимается обновлением и украшением города. Во мне вспыхнула злость. У этих людей нет сердца, они не лучше вампиров, бездушные и бесчувственные. Разве их беспокоит, что будет с разбитой вдребезги жизнью после разрушения дома? Нет, конечно нет.
Префект и император мечтают о современном городе. Об огромном городе. А мы, жители Парижа, просто пешки в этой чудовищной шахматной партии. Прошу прощения, мадам, ваш дом оказался в зоне будущего бульвара Сен-Жермен. Вам придется съехать. «Как мои соседи пережили все это? — думала я, осторожно подбирая осколки разбитой чашки. — Наверное, они заливались слезами, покидая свои жилища?» Где теперь приятное семейство Бару, проживавшее чуть дальше по улице? У мадам Бару сердце разрывалось при одной мысли, что придется расстаться с улицей Хильдеберта. Она, как и я, поселилась здесь, выйдя замуж, и все ее дети родились в том доме. Где они теперь? Месье Замаретти заглянул проститься перед самым приказом об освобождении помещений. Он начал новое дело, открыл лавку на улице дю Фур. Он поцеловал мне руку на итальянский манер, а потом, кланяясь и суетясь, пообещал навестить меня в Туре, у Виолетты. И мы оба прекрасно понимали, что свидеться нам не суждено. Но я никогда не забуду Октава Замаретти. После вашей кончины они с Александриной спасли мне жизнь. Спасли жизнь? — Догадываюсь, что вы крайне удивлены. Я расскажу об этом позднее. Мне нужно многое поведать вам об Октаве Замаретти и Александрине Валькер. Потерпите немного, мой дорогой друг.
Месье Жюбер скрылся из виду вскоре после публикации декрета о выселении. Его типография пришла в запустение. Я все думаю: куда он уехал и что стало с десятком служащих, которые зарабатывали там свой хлеб насущный? Я не очень-то жаловала мадемуазель Вазембер и ее кринолины. Она, вероятно, нашла себе покровителя, дамочки с такими формами легко устраиваются. Мне уже не хватает мадам Годфин, приветливой улыбки, которой она меня встречала, когда я приходила за отварами в ее безукоризненно аккуратную лавку, пропахшую ароматными травами, специями и ванилью.
Трудно представить, что мой мирок, состоящий из знакомых с нашей улицы — Александрина с ее дивными цветами, месье Бугрель с его трубочкой, месье Эльдер, вежливо раскланивающийся со своей клиентурой, месье Монтье и соблазнительный аромат шоколада, струившийся из его лавки, гортанный смех месье Горация, приглашающего отведать кулинарные новинки, — трудно поверить, что все они обречены исчезнуть из моей жизни. Наша живописная улица с узкими домами, обступившими церковь, будет сметена с лица земли.
Я точно знала, как будет выглядеть бульвар. Я достаточно долго наблюдала, что именно префект и император насаждают в городе. Наш спокойный квартал будет превращен в пыль, чтобы новая широкая и шумная магистраль пролегла здесь, совсем рядом с церковью. Огромная магистраль. С уличным движением, сутолокой, омнибусами, толпой.
Через сто лет, когда люди будут жить в современном им мире, которого сейчас представить не может никто — даже самые смелые писатели или художники, даже вы, любимый, когда развлекались тем, что воображали будущее, — через сто лет, повторяю, маленькие мирные улочки, расходящиеся как аллеи монастырского двора от церкви, будут навсегда погребены и забыты.
Никто не вспомнит об улице Хильдеберта, об улице Эрфюр или улице Сент-Март. Никто не вспомнит о Париже, который мы с вами любили.
* * *
Среди хлама, который Александрина не успела выбросить, я нашла осколок зеркала. Теперь я могу видеть свое отражение, если осторожно, чтобы не поранить пальцы, держать его под определенным углом. С возрастом изменился овал моего лица, оно вытянулось и стало не таким миловидным. Вы знаете, что я не вертихвостка, но я горжусь своей внешностью и всегда следила за своей одеждой, обувью и шляпками.
Даже сегодня я не хочу быть похожей на старьевщицу. Я, как могу, моюсь, используя воду, которую приносит Жильбер. Духи всегда со мной — те самые, подаренные в прошлом году баронессой де Вресс, когда мы с Александриной побывали у нее на улице Таран, перед тем как отправиться за покупками в магазин «Бон Марше».
У меня все те же глаза, которые вы так любили. Они кажутся то голубыми, то зелеными, в зависимости от освещения. Волосы поседели, осталось лишь несколько золотистых прядей. Мне никогда не приходило в голову красить волосы, как делает наша императрица. Я нахожу это очень вульгарным.
Десять лет, это ведь очень большой срок, да, Арман? Но сам факт, что я вам пишу, странным образом приближает меня к вам. Я почти ощущаю, как вы читаете, стоя за моим плечом, ощущаю ваше дыхание. Я давно не была у вас на кладбище. Мне тягостно видеть эту могилу, ваше имя, выбитое в камне, имена маменьки Одетты и нашего сына Батиста, расположенное как раз под вашим.
В этом письме я впервые называю это имя. Батист Базеле. Ах, как больно! Как страшно больно! Но я не могу уступить боли, Арман. Я должна бороться. Если я сдамся, я в ней утону, лишившись сил.
В день кончины вы в последний раз пришли в себя. В нашей спальне на третьем этаже вы сказали, держа меня за руку: «Роза, сохраните наш дом. Не позволяйте этому барону, этому императору…» Потом ваш взгляд затуманился, вернулась отчужденность, вы вновь перестали меня узнавать. Но мне было достаточно услышанного. Я прекрасно поняла, что вы от меня требуете. Вы лежали неподвижно, жизнь медленно покидала вас, Виолетта рыдала у меня за спиной. В этот момент я осознала задачу, которую вы на меня возложили. Я обещала исполнить. Любимый, прошло десять лет, час приближается, и я не дрогну.
В тот день, когда вы нас покинули, в январе, 14-го числа, мы узнали, что возле старой Оперы, на улице Ле Пелетье, на императора совершено ужасное покушение. Брошены три бомбы, около двухсот человек ранены и с десяток убиты. Лошадей разорвало на куски, а в окрестных домах выбиты все окна. Императорская карета перевернулась, император и императрица лишь чудом избежали смерти. Позднее говорили, что шлейф платья императрицы был в крови одной из жертв, но, несмотря ни на что, она появилась в Опере, чтобы доказать своему народу, что ее нельзя запугать.
Меня не интересовало ни покушение, ни корсиканец Орсини (которого потом гильотинировали), ни мотивы покушения. Вы умирали, и только это имело для меня значение.
Вы мирно, без страданий, скончались в своей кровати красного дерева. Казалось, вы обрели покой, освободившись от этого мира с его заботами, и что вас уже ничто не тревожит. В последние годы я понимала, что вы погружаетесь в болезнь. Она бродила в извилинах вашего мозга, и врачи высказывались очень сдержанно. Эту болезнь нельзя было ни увидеть, ни измерить. Мне кажется, у нее даже не было названия. Ничто не могло ее излечить.
Перед своей кончиной вы уже не переносили дневного света. В полдень вы просили Жермену закрывать ставни гостиной. Иногда вы удивляли меня: сидя в своем кресле, вы вдруг вздрагивали, прислушивались и, насторожившись, говорили: «Роза, вы слышали?» Я ничего не слышала, ни голосов, ни лая, ни хлопанья двери, но отвечала, что да, слышу. И когда вы суетились и, судорожно сжав руки, повторяли, что императрица придет на чай, что Жермена должна купить свежие фрукты, я вновь кивала и отвечала успокаивающим тоном, что, конечно, все будет в порядке. Каждое утро вы внимательно читали свою газету, вы ее тщательно изучали, даже рекламу. И всякий раз, как встречалось имя префекта, вы разражались залпом ругательств, иногда очень грубых.
Арман, которого мне так не хватает, — это не тот пожилой обреченный человек, каким вы стали в пятьдесят восемь лет, перед тем, как смерть забрала вас. Арман, которого я жажду вновь обрести, — это ласково улыбающийся молодой человек, полный сил. Мой любимый, мы были женаты тридцать лет. Я хочу вновь пережить первые дни страсти, почувствовать ваши руки на своем теле, ощутить тайную радость, которую вы мне дарили. Никто никогда не прочтет эти строки, поэтому я могу сказать, каким пылким супругом вы были. В этой спальне на третьем этаже мы любили друг друга, как и должно любить мужчине и женщине. Потом, когда болезнь начала вас подтачивать, любовные ласки становились более редкими и постепенно совсем прекратились. Мне казалось, что я уже не пробуждаю в вас желания. Неужели появилась другая женщина? Мои опасения рассеялись, но их сменила новая тревога, когда я поняла, что вы не испытываете больше желания ни ко мне, ни к какой другой женщине. Вы были больны, и желание покинуло вас навсегда.
В самом конце выдался тот ужасный день. Мы с Мариеттой вернулись с рынка и увидели перед домом ожидавшую нас заплаканную Жермену. Вы ушли из дома. Она не нашла вас в гостиной, и не было ни вашей шляпы, ни вашей трости. Как могло это случиться? Вы ведь не желали покидать дом. И никогда этого не делали. Мы обыскали весь квартал. Заходили во все заведения, начиная с гостиницы мадам Паккар вплоть до лавки мадам Годфин. Никто — ни месье Гораций, который подолгу сидит на пороге своей лавки, ни отдыхавшие рабочие из типографии — не видел, чтобы в то утро вы проходили мимо. О вас не было ни слуху ни духу. Я бросилась в комиссариат возле Сен-Тома-д'Акен и объяснила ситуацию. Пропал мой супруг, не совсем здоровый пожилой господин. Его нет уже три часа. Мне было тяжело описывать вашу болезнь, объяснять им, что у вас не все в порядке с головой, что иногда, во время приступа помешательства, вы можете быть страшным. Вы часто забываете свое имя, призналась я им. Как вы сможете вернуться домой, если забудете и адрес? Комиссар был хорошим человеком. Он попросил дать ваши точные приметы и отправил патруль на поиски. Он просил меня не волноваться, хотя это было совершенно невозможно.
Днем разразилась сильная гроза. Дождь со страшной силой барабанил по крыше, а раскаты грома сотрясали дом. В отчаянии я думала о вас. Что вы сейчас делаете? Нашли ли какое-нибудь укрытие? Приютил ли вас кто-нибудь? Или какой-нибудь мерзкий тип, воспользовавшись вашим состоянием, причинил вам вред?
Дождь лил как из ведра. Я стояла у окна, а Жермена и Мариетта молились за моей спиной. Я не могла больше выдержать и вышла на улицу. Зонтик нисколько не защищал, и я промокла до костей. С трудом дошла я до садов, залитых водой. Они простирались передо мной как море желтой грязи. Я пыталась угадать, куда вы могли пойти. На кладбище? В церковь? В кафе? Темнело, а о вас по-прежнему не было вестей. В отчаянии я, спотыкаясь, вернулась домой. Жермена приготовила теплую ванну. Медленно текло время. Прошло уже более двенадцати часов, как вы ушли. Появился огорченный комиссар. Он отправил людей во все соседние больницы, чтобы узнать, не попали ли вы туда. Все напрасно. Он ушел, пожелав мне не терять надежду. Мы молча уселись за стол, неотрывно глядя на дверь. Наступала ночь. Мы не могли ни есть, ни пить. У Мариетты сдали нервы, она едва держалась на ногах, и я отправила ее спать.
Среди ночи раздался стук в дверь. Жермена бросилась открывать. Перед дверью стоял незнакомый молодой человек в элегантном охотничьем костюме. А рядом стояли вы, изможденный, но улыбающийся, цепляясь за руку отца Леваска. Незнакомец объяснил, что в конце дня они с друзьями отправились поохотиться в лесу Фонтенбло и наткнулись на этого человека, который, похоже, заблудился. Сначала пожилой господин не мог назвать своего имени, но через некоторое время заговорил о церкви Сен-Жермен-де-Пре, и так убедительно, что молодой охотник отвез его туда в своей коляске. Отец Леваск добавил, что тотчас узнал Армана Базеле. А у вас было удивленное и приветливое выражение лица. У меня перехватило дыхание. Лес находился в нескольких километрах отсюда. Однажды мы отправились туда с детьми, и путешествие заняло всю первую половину дня. Как, скажите на милость, могли вы там оказаться?
Я горячо поблагодарила молодого человека и отца Леваска и осторожно ввела вас в дом. Я понимала, что бесполезно вас расспрашивать, что вы ничего не сможете мне объяснить. Мы усадили вас и тщательно осмотрели. Ваша одежда была в грязи и в пыли. К обуви пристали травинки и колючки. Я заметила темные пятна на вашем Жилете. Но больше всего меня беспокоили глубокие порезы на вашем лице и ссадины на руках. Жермена посоветовала, несмотря на поздний час, позвать молодого доктора Нонана. Я согласилась. Она надела пальто и побежала за доктором. Когда он наконец пришел, вы уже мирно, как ребенок, спали, не выпуская моей руки. Я молча плакала — от облегчения и от страха, — сжимая ваши пальцы и заново перебирая события этого дня. Мы так и не узнали, что же произошло, как и почему вы оказались так далеко от города, в лесу, где вы расшибли в кровь лоб. Вы никогда уже этого не расскажете.
Доктор предупреждал, что жить вам осталось недолго, но когда это случилось, потрясение было не менее сильным. И в пятьдесят лет я ощутила, что жизнь кончена. Я осталась одна. По ночам я лежала без сна, вытянувшись на нашей постели, и слушала тишину. До меня уже не доносилось ваше дыхание, шорох простыней. Без вас наша кровать превратилась в холодную сырую могилу. Мне казалось, что сам дом удивляется, куда вы пропали. Невыносимая пустота. Вот ваше кресло, карты, бумаги, книги, перо и чернила, но вас самого здесь нет. Ваше место за обеденным столом кричало о вашем отсутствии. Розовая раковина, которую вы купили у антиквара на улице Сизо. Если ее приложить к уху, то услышишь шум моря. А что нужно делать, когда вас навсегда покидает дорогой человек и вы остаетесь в одиночестве среди привычных повседневных вещей? Как это выдержать? Вид вашей щетки для волос вызывал у меня слезы. Ваша шляпа. Шахматная доска. Серебряные карманные часы.
Наша дочь поселилась в Туре, она жила там уже восемь лет, и у нее было двое детей. Моя мать умерла несколько лет тому назад, а брат Эмиль переехал. Оставались только соседи, и их поддержка оказалась бесценной. Все были ко мне добры. Месье Гораций приносил маленькие бутылочки земляничного ликера, а месье Монтье угощал вкусными шоколадными конфетками. Мадам Паккар звала меня по четвергам на обед в свою гостиницу. А месье Эльдер приглашал по понедельникам вечером на ранний ужин в ресторан «У Полетты». Раз в неделю мне наносила визит мадам Бару. По субботам утром мы с отцом Леваском прогуливались до Люксембургского сада. Но все это не могло заполнить ту зияющую мучительную бездну, которую оставил в моей жизни ваш уход. Вы были скромным человеком, но ваше молчание оживляло огромное пространство, и теперь мне этого не хватало. Мне не хватало вашей надежности и вашей силы.
Я слышу условный стук Жильбера и встаю, чтобы открыть ему дверь. Сегодня утром особенно морозно, и я посинела от холода. Жильбер входит прихрамывая, хлопает руками и притопывает. Вместе с ним врывается порыв ветра, и меня пробивает дрожь. Он идет прямо к плите и энергично раздувает угли.
Я смотрю на него и рассказываю, что какие-то люди из префектуры пытались проникнуть в дом. Он что-то ворчит, потом отвечает:
— Не расстраивайтесь, мадам Роза, сегодня утром они не работают, слишком холодно. Мы можем весь день топить плиту, никто не заметит дыма. Вокруг совершенно пусто. По-моему, стройка на время приостановлена.
Я устраиваюсь поближе к плите, холод, сковавший тело, постепенно отступает. Жильбер что-то разогревает в грязной кастрюле. Аппетитный запах щекочет мне ноздри, в желудке начинает урчать. Почему он все это для меня делает? В ответ на мои осторожные расспросы он ограничивается улыбкой.
После еды он, с кривой улыбкой, протягивает мне письмо. Почтальон с удивлением бродил по кварталу, где улицы сплошь перегорожены. Он не знал, что делать с почтой. Не представляю, как Жильберу удалось заполучить мою корреспонденцию. Это человек, полный загадок, и он обожает меня удивлять.
Как я и думала, это письмо от нашей дочери, написанное больше недели тому назад.
Дорогая мама!
Нас беспокоит ваше отсутствие. Жермена убеждена, что с вами что-то случилось, и я молю Бога, чтобы это было не так. Вы должны были приехать в начале месяца. Все ваши личные вещи уже здесь, а самая громоздкая мебель находится на складе. Лоран слышал, что недалеко от нас продается красивый домик возле реки. Цена совсем невысокая, и нам кажется, что вам будет там хорошо. Вам приятно будет узнать, что в доме, по словам Лорана, нет сырости. И конечно, там найдется место и для Жермены. Рядом живет наша знакомая, очень милая пожилая дама. Но если вы предпочтете остаться у нас, то, разумеется, это тоже возможно.
Дети здоровы и с нетерпением ждут вашего приезда. Клемане прекрасно играет на пианино, а Леон уже учится читать.
Пожалуйста, сообщите подробности вашего приезда. Мы не можем понять, куда вы делись.
Мой супруг уверен, что вам будет полезно для здоровья как можно скорее уехать из Сен-Жерменского предместья и предоставить нам заботу о вас. В вашем возрасте — а ведь вам скоро уже шестьдесят — это просто необходимо сделать. Вы не должны жить в прошлом и погружаться в тоску.
Мы с нетерпением ждем от вас новостей.
Ваша дочь,
Виолетта
Даже ее почерк заставляет меня скрежетать зубами, такой он твердый и суровый. Что делать? Должно быть, у меня был растерянный вид, потому что Жильбер спросил, что случилось. Я объяснила, от кого это письмо и чего хочет Виолетта. Он пожал плечами:
— Напишите ей, мадам Роза. Скажите, что гостите у друзей. Что вы немного задержитесь у них, прежде чем приехать в Тур.
— Но как я отправлю ей письмо? — спросила я.
Опять беспечное пожимание плечами.
— Я отнесу его на почту.
Он покровительственно улыбнулся, обнажив жуткие зубы.
Итак, я пошла за листом бумаги, потом села и написала своей дочери следующее письмо.
Моя дорогая Виолетта!
Я очень сожалею, что доставила столько волнений вам с супругом. Я гощу у своей подруги, у баронессы де Вресс, на улице Таран. Кажется, я тебе уже рассказывала о ней. Это очаровательная дама из высшего общества, с которой я познакомилась через мою цветочницу, мадемуазель Валькер. Да, она молода и годится мне в дочери, но она искренне ко мне привязалась. Нам нравится общество друг друга. Она великодушно предложила мне пожить у нее до переезда к тебе. У нее великолепный дом на улице Таран. Поэтому разрушения нашего квартала меня сейчас нисколько не касаются, я их не вижу.
Мы ходим в магазин «Бон Марше», она возит меня к Ворту, знаменитому портному, у которого я заказала платья. Я пользуюсь ее волшебным гостеприимством и езжу в театры, в Оперу и на балы. Уверяю тебя, это доступно для столь пожилой, шестидесятилетней особы, как я.
Я сообщу тебе дату моего приезда, но не жди меня так скоро, потому что я хочу погостить у баронессы де Вресс как можно дольше.
Передай мой привет и наилучшие пожелания своему супругу и детям, а также моей дорогой Жермене. Скажи ей, что Мариетта нашла хорошее место в зажиточной семье возле парка Монсо.
Любящая тебя мать
Не могу удержаться от улыбки, вспоминая это ироничное письмо. Балы, театры, Ворт — подумать только! Не сомневаюсь, что моя дочь, типичная провинциальная супруга, испытает укол зависти, узнав о моей бурной вымышленной жизни.
Откашлявшись, я прочла письмо Жильберу.
— Почему вы не скажете ей правду? — вдруг спросил он.
— О чем? — удивилась я.
— О причинах, по которым вы здесь остаетесь.
Я немного помолчала, прежде чем ответить:
— Потому что моя дочь этого не поймет.
* * *
Мой малыш часто посещает меня во сне. Я вижу, как он сбегает по лестнице, а потом слышу стук его башмаков по мостовой. Я слышу его голос и смех. Ему шел голубой цвет, и я заказывала для него блузы, курточки и пальто во всех оттенках голубого. Даже картуз. Мой золотисто-голубой принц.
Когда он был младенцем, то спокойно сидел у меня на коленях и смотрел на окружающий мир. Мне кажется, раньше всего он стал различать гравюры в гостиной и портреты над камином. Посасывая пальчик, он следил за всем происходящим своими круглыми глазенками, полными любопытства. Я чувствовала его спокойное дыхание, а его теплое тельце прижималось ко мне.
В такие минуты меня наполняло безмерное счастье. Я действительно чувствовала себя матерью. С Виолеттой, моим первым ребенком, я никогда не испытывала ничего подобного. Да, этот крошка был моим, именно я должна была защищать его и лелеять. Говорят, что матери больше любят сыновей, может быть, в этом кроется истина? Разве не для того мы рождаемся, чтобы производить на свет сыновей? Я знаю, вы любили свою дочь. Она была гораздо больше привязана к вам, чем ко мне.
Во сне я вижу Батиста спящим наверху, в детской. Я восторгаюсь его перламутровыми веками, подрагиванием ресниц. Мягкой округлостью щек. Его приоткрытым ротиком, медленным равномерным дыханием. Я часами любуюсь этим ребенком, пока Виолетта под присмотром няньки играет внизу с подружками.
Я не хотела, чтобы нянька прикасалась к моему сыну, когда он был младенцем. Я понимала, что не следует проводить с ним столько времени, но ничего не могла с собой поделать. Я сама хотела его кормить и ласкать. Он был центром моей жизни, и вы относились к этому доброжелательно. Не думаю, чтобы вы испытывали хоть малейшую ревность. Маменька Одетта точно так же вела себя с вами, поэтому вас это не удивляло. Я повсюду брала его с собой. Он был со мной, если я шла покупать шляпу или шаль. Все лавочники знали нашего сына, рыночные торговки звали его по имени. Но он никогда не хвастал своей известностью и не пользовался ею.
Вот уже двадцать лет я просыпаюсь в слезах, когда вижу его во сне. Мое сердце переполняет страдание. Рядом с вами мне было легче, потому что ночью я могла протянуть руку и почувствовать ваше надежное плечо.
Сегодня рядом со мной никого нет. Какая тишина, какой смертельный холод. Я плачу в одиночестве. Это единственное, что мне хорошо удается.
 | Татьяна де Ронэ. Дом, в котором меня любили |