Новый роман от автора бестселлеров «Князь Гостомысл», «Князь Рюрик» и «Князь Игорь»! Исторический боевик об истоках Руси и легендарном прошлом нашего народа, когда единый славянский этнос еще не распался на соперничающие нации, а кровное родство не было омрачено «братским спором славян между собою».
III век нашей эры. Три брата-славянина Русс, Чех и Лех служат в римских легионах на Дунае, защищая границы Империи от нашествия вандалов. Но притеснения и мздоимство римского наместника заставляют славянские центурии восстать против неправды и уйти из-под власти Вечного города в родные края, чтобы создать собственные государства. Братьям предстоит пройти с боями пол-Европы, совершив легендарные подвиги и объединив враждующие племена в могучие народы. Они заложат основы великих славянских держав — Руси, Чехии и Польши, которые будут процветать через многие столетия после того, как Римская империя обратится в прах!
Отрывок из книги:
По случаю возвращения сына из плена Аврелий закатил невиданный пир. Такого изобилия блюд и вин никогда не было на его столе. Кроме различного рода кушаний из мяса и рыбы были здесь и жареный лебедь, помещенный на большом золотом блюде с пирогами вокруг в виде домиков на зеленом лугу, и дрозды со спаржей, и кабанья голова, и павлиньи мозги, и молоки мурен, и искусно приготовленные язычки соловьев…
Во главе стола восседал Аврелий, по правую сторону от него находились Тибул и Луцилла, по левую — Чех, Лех и Русс. Тосты за них всех следовали один за другим. Гости были искренни в своих чувствах, освобождение Тибула наполнило радостью и гордостью сердце каждого горожанина: сильна Римская империя, грудью встает она на защиту своих граждан! Никого не дает в обиду!
Чех наклонился к Руссу и, преодолевая шум, спросил, лукаво блестя глазами:
— Ну как, поборол свою болезнь?
— Какую такую болезнь? — не понял Русс.
— А свое влечение к Луцилле!
— А ну ее! — отмахнулся брат. — Даже не думаю больше.
«Слава богам, перебесился наконец», — облегченно подумал Чех, принимаясь за новое блюдо.
Но Русс врал. Даже приключения во время бурного путешествия к вандалам не остудили его страсти. Он по-прежнему думал и мечтал о жене начальника гарнизона и ничего не мог с собой поделать. И сейчас, как бы ненароком, он нет-нет да бросал на нее короткие, восхищенные взгляды. Она не обращала на него внимания, но ему было достаточно того, что он видел ее, наслаждался ее красивым, свежим лицом, пышными черными волосами с завитушками возле ушей, короткими пухленькими пальчиками с нанизанными на них колечками и перстнями…
Когда пир был в полном разгаре, Луцилла встала и пошла к выходу. Русс, чуть помедлив, двинулся вслед за ней. В коридоре ее уже не было. Он направился в ее комнату. Она стояла перед зеркалом и пальчиками что-то поправляла на своем лице. Смелый от хмельного, он прислонился плечом к косяку и неотрывно смотрел на нее. Она скосила глаза и увидела его в зеркале, спросила с усмешкой:
— Пришел что-нибудь сказать?
— Что люблю тебя.
— Ишь ты, какой храбрый! А не боишься, что Аврелий проткнет тебя мечом из-за ревности?
— Нисколько.
Он шагнул к ней, намереваясь обнять за плечи. Но она в последний момент каким-то неуловимо ловким движением сумела увернуться из его объятий и, выставив перед его лицом тугие полуоткрытые груди, проговорила укоризненно:
— Нельзя покушаться на жену своего начальника. Это и совестно, и грешно.
Вид ее полуобнаженного тела был для него, как красная тряпка для быка. Он ринулся в новую атаку, надвинулся на нее всем корпусом и свалил на кровать. Но и тут она сумела сделать так, что они оказались сидящими рядом на пухлой перине. Оба тяжело дышали.
— С чего это ты вдруг стал таким настойчивым? — наконец спросила она.
— А ты разве не замечала, что нравишься мне?
— Видела, что глаз не спускаешь с меня.
— А я тебе нисколько не нравлюсь?
— Нравишься. Да только…
— Что — только?
— Молоденький ты очень…
И она вздохнула.
— Я повзрослею. И скоро, — пообещал он.
— Вот тогда и приходи, — ответила она и со смехом выбежала из комнаты.
Через неделю из Рима в Виндобону прибыл чиновник и долго беседовал о чем-то с Аврелием. После этого Аврелий собрал центурионов и стал говорить озабоченным голосом:
— Получено важное сообщение из Рима, от императора Проба. Правит он уже два года. Будем надеяться, что сможет удержаться у власти намного дольше своих предшественников…
Римская империя в описываемые годы переживала нестабильность центральной власти. За сто лет в государстве сменилось тридцать три императора, и тридцать из них заплатили за императорскую багряницу багрянцем крови; часто не только своей, но и всего потомства. Если восточные легионы провозглашали своего полководца императором, то западные немедленно выдвигали своего. Против того, кто был поднят на щит придунайскими солдатами, восставали африканские воины. А римский сенат покорно пресмыкался перед каждым, наступившим ему на горло.
Солдаты, поднявшие на щит нового императора, могли похоронить его под щитами через три месяца, через три недели, а то и через три дня, смотря по тому, когда объявится другой полководец, — может быть один из ближайших друзей императора, готовый заплатить солдатам побольше или выдать обувь подобротнее. А иной раз и этого не требовалось. Было совершенно достаточно, если гадальщики, всегда находившиеся при армии, получали от богов дурное предзнаменование, или какой-нибудь пустомеля-центурион рассказывал, что ему приснилось, как с древков боевых знамен улетали боевые орлы, а вскоре слетал с престола и сам император.
Именно поэтому известие об императоре не встретило особого волнения. Центурионы встретили его довольно спокойно. Только Лех спросил:
— Жалованье нам новый император прибавил или оставил прежним?
— Жалованье увеличено с 1700 до 1750 динариев в год, — ответил Аврелий. — во время походов эта сумма удваивается. По-прежнему солдатам разрешается вступать в законные браки и жить семьями вне лагерей. Но вот после выхода на пенсию нас ждут некоторые изменения.
Аврелий сделал паузу и внимательно оглядел центурионов. Те заметно посерьезнели и обострили свое внимание.
— Раньше вышедшим на отдых солдатам полагались участки земли, которые отбирались у прежних владельцев. Это вносило большое неудовольствие и повышало нестабильность в стране. Императором Пробом решено заранее определить своим воинам пустоши, которые уже с этого момента становятся их владениями. Таким образом, наемные воины приобретают свою землю, свою, так сказать, родину, родной край уже сейчас. Они будут знать, что станут защищать. А когда закончат свой срок службы, спокойно займут по закону принадлежащие им земли.
Это известие обрадовало центурионов. Они знали, что наемники с восторгом примут такое известие.
— Трем римским центуриям определены земли в Паннонии, а славянским центуриям — в округе Крапина, что в Иллирике. Уже на днях вы отправитесь в свои земли и приступите к их дележу и первичной обработке. Вас встретит римский чиновник, укажет границы. Там теперь будет ваш родной край, там вы поселитесь со своими семьями… Когда вернетесь, римские центурии так же отправятся получать свои земли.
Новая весть привела в восторг воинов центурий. Все с большим желанием и настроением стали собираться осваивать пустошь. Впрочем, долго ли собраться солдату? Он всегда готов выступить в поход. Поездка в Крапину сравнима в какой-то степени с небольшим военным походом.
Перед отправлением Русс забежал к Луцилле. Она сидела за столом, читала какой-то манускрипт.
— Благослови меня на новое дело, — сказал он, становясь перед ней на одно колено и прислоняя свою голову к ее ногам. — Я заслужил небольшой участок земли, построю там дом и приглашу тебя в него моей хозяйкой.
— Глупенький, — смеялась она, — но я ведь замужем!
— А ты разведешься, — не сдавался он. — Долго ли развестись в наше время?
Действительно, в Римской империи наблюдалось большое падение нравов. Легко заключались и расторгались законные браки, быстро сходились и расходились в гражданских браках. Немало было однополых браков. Большое число людей проповедовали свободный образ жизни, некоторые появлялись на людях в обнаженном виде…
— Ну ладно, ладно, поезжай и устраивайся на своей земле. И пусть она тебе будет твоей новой родиной. Тебе, твоим детям и внукам!
— Так я могу надеяться на твою взаимность?
— Влюбленный должен всегда надеяться. Иначе какая же это любовь?
Округ Крапина был расположен к западу от Виндобоны, на берегу Дуная. Это была обширная болотистая местность. Ее надо было осушить и освободить от большого числа кустарников и низкорослых деревьев. Воины собрались вокруг своих центурионов, глядели на них с недоумением, тревогой и надеждой. Чех взгромоздился на телегу, Лех и Русс стояли возле нее.
— Так что, братцы-воины, скажете мне? — вопрошал Чех. — Вы осмотрели будущие свои владения. Теперь надо решать, будем ли мы брать их для обработки или откажемся?
Воины зашевелились, задвигались, начали переговариваться между собой, потом послышались крики:
— Здесь на год работы!
— Неправда! Месяца за три-четыре управимся.
— Пусть освобождают на это время от службы, тогда мы согласны!
— И обеспечат орудиями труда и рабочей одеждой!
— Пропитание бы надо тоже!
Чех спросил римского чиновника:
— Как насчет рабочей одежды, топоров и лопат?
— Это дело не мое, — ответил тот. — Моя обязанность — нарезать вам землю и отбыть в столицу. А уж вы как хотите, так и поступайте.
— Ясно, — проговорил Чех и, подумав, вновь обратился к боевым соратникам:
— Значит, так. Нам прибавили жалованья на пятьдесят динариев. Вот на них мы закупим лопаты и топоры, а также одежду для работы. Остальное у нас есть — и палатки, и постели, и полевая кухня, и все необходимое для житья. А к труду мы привычны. Как говорят, глаза боятся, а руки делают. Пророем сначала большой канал из болота в Дунай, а потом малые каналы, чтобы стекла остальная вода. Земля здесь уже удобрена торфом, торфа в достатке хватит на удобрение и отопление и нам, и нашим детям и внукам. Так что мое предложение такое: время не терять, а браться за дело. Так я говорю, братцы-воины?
— Верна-а-а! — зашумели в ответ.
Сначала принялись за сооружение военного лагеря. Выбрали высокое место на берегу Дуная, прорыли ров, накидали высокий вал, огородились частоколом с въездными воротами, по углам поставили сторожевые башни. В общем сделали то, что делали всегда в военном походе, когда каждую минуту могли ждать нападения вражеских войск.
Работу начали с берега Дуная. Пробивали толщу земли, выбрасывали ее по обе стороны канала, дожидались, когда сойдет болотная вода и снова принимались за работу. Стояли прекрасные августовские дни с редкими дождями, поэтому работа шла споро. Никто не унывал: это будет их земля, которую никто никогда не отнимет!
Через месяц надо было ехать в Виндобону, чтобы прикупить лопат и черенков к ним, а также пополнить запасы продовольствия. К Чеху пристал Русс: возьми да возьми с собой, очень уж надо побывать в городе.
— Да какая у тебя там такая большая надобность? — допытывался старший брат.
— Ну надо. Мало ли чего бывает у человека!
— Глупости, наверно, какие-нибудь? — пытаясь притвориться непонимающим, гнул свое Чех. Он тогда на пиру все-таки нечаянно углядел, куда отлучался Русс, и поэтому догадывался, почему он сейчас так настойчиво у него просится в город.
— Да никакие не глупости. Побуду на рынке, друзей навещу…
Чех уже хотел отказать в просьбе (пусть не занимается глупостями!), но потом вспомнил про Туснельду и сразу почувствовал, как оборвалось у него внутри. Случись хоть малая возможность повидать ее, он бросил бы все и улетел на крыльях!
Поэтому ответил:
— Ладно, садись, только не вздумай надолго задерживаться. Чтобы обратно приехал со мной!
Выехали после обеда, в город прибыли затемно. Чех стал распрягать лошадей, а Русс тотчас ушмыгнул. Старший брат и не догадывался, что он задумал какую-то каверзу, и не остановил его. А Русс прямиком направился ко дворцу Аврелия. «Если сейчас не повидаю Луциллу, то завтра и подавно, Чех переговорит с Аврелием и поедет обратно. Что ему до моих дел?»
Сначала он обошел дворец со всех сторон. На нижнем этаже жила прислуга, там делать нечего. Часть верхних окон была освещена, значит, еще не спали. Кажется, вот это окно, за которым находится комната его возлюбленной. Рядом спальня Аврелия. Окно у него темное, наверно, спит, но, скорее всего, ушел к любовнице. Весь город знал, что на окраине выстроил он домик, куда и поселил свою пассию. Удивлялись жители, что за наложницу он себе выбрал. Как говорится, ни кожи, ни рожи. Высокая, сухая, с совиными глазами, глядеть не на что. И ради такой страхолюдины оставлял он красавицу жену. Видно, сильно тосковал он по первой жене, сбежавшей в Рим, и никак не мог забыть, коль полюбил женщину, в чем-то подобную ей…
Так что же делать? Стоит рискнуть и попытаться проникнуть в комнату Луциллы? Но как? Лестницы никакой нет. Можно по столбу влезть на балкон, он тянется вдоль всей стены. Но вдруг из окон слуги заметят, среди них есть такие бестии, что видят все и вся. Тогда, может, взобраться на дерево, с него спрыгнуть на крышу, а оттуда спуститься на балкон? Пожалуй, так будет лучше, лишь бы железная крыша не загремела.
Русс с детства умело лазил по деревьям, получилось у него и на этот раз. Осторожно шагнул на крышу, она чуть прогибалась, но звуков не издавала. Теперь надо спуститься на балкон. Рискованно, далеко выступает край крыши, надо так приноровиться, чтобы мимо балкона не пролететь…
Но все получилось удачно. И вот он стоит на деревянной площадке. Так, где окно Луциллы? Кажется, вот это. Он осторожно подошел к нему и заглянул. Сквозь цветное стекло с трудом различил ее силуэт. Сидит на кровати и склонилась над каким-то изделием. По всей видимости, одна. Как поступить дальше? Сразу открыть окно и показаться ей во всем своем виде, можно напугать; закричит, соберется народ, тогда ног не унесешь. Значит, надо как-то по-другому. Постучать? Тоже рискованно, не разберет, что к чему, позовет на помощь…
Русс стал легонько скрести по стеклу. Руки Луциллы прекратили двигаться, как видно, она начала прислушиваться. Тогда он легонько постучал и приблизил лицо к стеклу, надеясь, что она его узнает. И она, кажется, его узнала! Порывисто вскочила, подошла к окну и распахнула его.
— Ты чего заявился? — не очень дружелюбно спросила она его.
— К тебе, — глупо улыбаясь, ответил он.
— Так поздно?
— Я со строительства канала к тебе сбежал…
— Ишь ты… Ну, перешагивай через подоконник, коли так.
Она открыла окно, и он оказался в комнате. В ней ничего не изменилось с того времени, когда он был в последний раз, все тот же чудный запах тонких духов и еще чего-то нежного, чисто женского.
— Ты одна? — задал он нелепый вопрос, потому что совсем растерялся при виде ее; она своим видом сводила его с ума.
— Нет, не одна, — кинув насмешливый взгляд, ответила она.
— А с кем?
— С любовником.
— С каким любовником?
— С тобой.
— А, — облегченно вздохнул он и сел на краешек стула. Как себя вести дальше, он совершенно не знал.
— Ну, что скажешь? — спросила она, сложив руки на груди и глядя ему в глаза. От ее прямого взгляда он еще больше смутился и почувствовал себя совсем несмышленым, хотя они по возрасту были почти ровня.
— Влюбился… И не могу без тебя, — пролепетал он.
— А я вот никого не люблю, кроме своего мужа. И тебя тоже не люблю.
— А почему же тогда?..
Он сделал паузу, стараясь подобрать нужные слова, но она опередила его:
— Почему заигрываю с тобой? Да просто так, из любопытства.
Таких слов Русс не ожидал.
— Ну что… довольна теперь? — с обидой проговорил он.
— Не совсем. Хотела отомстить всем вам, мужчинам, да, видно, перестаралась.
— Это из-за мужа?
— Из-за него.
— Он гуляет от тебя в открытую, а ты по нему сохнешь…
— Это не твоего ума дело.
Он и сам понимал, что ляпнул не то, но его жгла обида: так стремился увидеть Луциллу, а она не оставила ему никакой надежды…
Она же, увидев его потерянное лицо, смягчилась и, немного помолчав, сказала как можно искренне, чтобы он понял ее:
— Знаю я все, но не могу поступить иначе. Пыталась увлечься другими мужчинами, но никто мне не нужен. Я одного Аврелия люблю. Пусть он хоть какой, но я останусь верной ему. Поманит меня одним пальчиком, и я побегу к нему без памяти. Вот такая я, непутевая… Знаю, что творится в Риме. Какой разврат и в Виндобоне. Как изменяют своим женам мужья, как жены обманывают мужей… Но это их дело, пусть каждый отвечает за себя. Я же буду жить так, как считаю нужным, и никто мне не указ, никто не свернет меня с моего пути…
Она подошла к Руссу, погладила его по волосам, словно мальчишку, проговорила ласково:
— Ты милый, ты славный, ты замечательный, Русс, я это вижу и знаю. Ты скоро забудешь меня и встретишь настоящую любовь. Ты достоин того, чтобы рядом с тобой была любящая жена и верный друг.
В это время внизу раздался шум, кто-то громыхнул дверью, послышался повелительный мужской голос.
— Аврелий! — невольно сжалась Луцилла. — Он сейчас будет здесь. Беги!
Оказаться перед очами своего грозного начальника Руссу никак не хотелось. Он мигом выскочил на балкон, подбежал к краю, глянул вниз. Никого. Тогда, не раздумывая, перелез через ограду. Уцепившись за край, он завис, а потом прыгнул. Прыжок оказался удачным. Недолго раздумывая, нырнул в кусты и пустился наутек.
Ночью, глядя воспаленными глазами в темный потолок, пытался привести в порядок взбаламученные мысли. Конечно, холодом окатило его, когда он услышал, что Луцилла не любит его, что она все время только играла с ним да забавлялась. Куда еще обидней! Но в то же время она не насмехалась, не унижала его. Наоборот, назвала милым и славным, и голос при этом у нее был такой ласковый, такой задушевный! Так что, может, еще не все потеряно, может она еще полюбит его!
С этой приятной мыслью он уснул и проспал ночь спокойно, без сновидений. А на другой день они с Чехом отправились в обратный путь. Мысли его вновь и вновь возвращались к вчерашнему свиданию, он видел перед собой милый образ Луциллы, в ушах звучал ее зачаровывающий голос, и в душе своей Русс не испытывал к ней ни обиды, ни даже досады. Позови она его, он тотчас бы сорвался с места и устремился навстречу…
Чех, глядя на задумчивый, рассеянный вид брата, хотел что-то спросить, но потом усмехнулся и подумал, что тот явно был где-то высоко в облаках и не стоит мешать его сладостным мыслям.
Работы в Крапине, между тем, шли успешно. В сентябре был прорыт основной канал, в ноябре намечали завершить остальные работы. Погода стояла ясной, с редкими грозовыми дождями, которые только освежали воздух, придавали бодрости воинам и почти не мешали выемке земли.
Как-то Чех шел вдоль основного канала, направляясь в лагерь. Впереди он заметил женщину. Наверно, одна из жен решила повидать супруга, подумал он. Часть их осталась в городе, другие разделяли все трудности лагерной жизни мужей. Он знал их всех наперечет и сейчас пытался определить, кому же не сидится в палатках. Вдруг женщина сорвалась с места и кинулась к нему. И тут он узнал в ней Туснельду! Он не верил своим глазам, но это была она! Он тоже не выдержал и побежал ей навстречу. Они встретились, он подхватил ее на руки и закружил на месте, целуя в шею, щеки, губы и бормоча что-то бессвязное:
— Туснельда, да как же так… Как ты оказалась здесь… Какими судьбами?
Она не ответила, а только теснее прижалась к нему, по лицу ее текли слезы, и он знал, что это были слезы радости.
Когда первый порыв страсти прошел, он опустил ее на землю, стал глядеть в ее сияющие глаза, не скрывая своего счастья.
Спросил:
— Тебя отец отпустил ко мне?
— Нет, я сбежала. Сбежала прямо со свадьбы!
— От лангобардского принца?
— От него самого!
— Но как отец не смог догнать и вернуть?
— А я тем же путем добиралась, что и с тобой — на плоту. Но только с верной охраной!
Прибытие Туснельды всколыхнуло центурии. Воины побросали работу и толпой явились в лагерь, приветствуя своего соратника и его девушку. Они хорошо знали историю с обменом пленниками и освобождением Тибула, а потому были поражены и восхищены мужеством Туснельды.
— Когда свадьба? — допытывались они у Чеха; среди скучной и однообразной жизни свадьба была, ко всему прочему, большим развлечением для людей.
Чех тотчас спохватился, спросил у Туснельды:
— Ты согласна выйти за меня замуж?
— Ну конечно, милый!
— Но как быть: у тебя германские боги, у меня — славянские…
— Чех, твои боги — это и мои боги.
Тогда он встал во весь рост и выкрикнул:
— Свадьбу играем через три дня!
Тотчас начались приготовления. Воины скинулись из своего жалованья, послали за продуктами и вином. Стали назначать дружку, посаженых отца и мать.
— Я буду посаженой матерью! — вызвался Балака, весельчак и балагур.
— Да какая из тебя посаженая мать, когда ты носишь бороду и усы?
— А я их платочком прикрою! — отшучивался он. — Дурак не заметит, а умный не скажет!
Посажеными матерями назначили двух женщин, живших со своими мужьями в лагере, но дружком стал Балака.
В день свадьбы Туснельда, одетая в свадебное платье (покупать ездили в Виндобону), и Чех в строгом одеянии воина направились к капищу. Оно было сооружено раньше в центре лагеря. Это был небольшой искусственный холмик, наверху его было поставлено изваяние Перуна — бога грозового неба, покровителя воинов. Их встретил жрец, который постоянно ходил в походы и осуществлял богослужение перед битвой и после нее, благословлял на сражения и хоронил убитых. Теперь ему предстояло соединить сердца двух любящих людей.
Это был мужчина лет пятидесяти, в темном одеянии, с длинными волосами и бородой. Он повел вокруг холмика, бормоча себе под нос молитвы и заклинания. Чех и Туснельда в это время бросали зерно, кусочки мяса и рыбы в костры, расположенные вокруг холмика. Это приносились жертвы богам, которые должны были обеспечить молодоженам долгую и счастливую жизнь.
Завершив круг, жрец прочитал молитву, а затем объявил их мужем и женой. Тотчас их бросились поздравлять воины и женщины, некоторые из них кидали в молодоженов зерна ржи и ячменя, желая им богатой жизни. После этого все в свои руки взял дружка. Он повел их к месту свадьбы, но не прямым путем, а сначала они вышли из лагеря, какими-то тропинками пробирались вдоль Дуная, завернули на поле, которое теперь стало их владением, а уж потом направились к свадебным столам.
— Я намеренно вел такой долгой дорогой, — говорил Балака, — потому как есть примета: чем дольше путь от капища до места проведения свадьбы, тем дольше будут жить молодожены.
Чеху и Туснельде определили место во главе стола. Скамейка, на которую их усадили, была накрыта шкурой медведя. Здесь тоже следовали примете: если молодые всю свадьбу просидят на медвежьей шкуре, то богато будут жить.
А потом началось веселье, которое возрастало по мере увеличения выпитого вина и пива. Но Чеху и Туснельде пить не разрешалось. Им приходилось только улыбаться всем и целоваться по требованию многочисленных гостей…
Свадьба продолжалась три дня, а потом потекли серые будни. Правда, серыми они были для большинства воинов, копавшихся в земле. Что касается Чеха и Тусельды, то у них начался медовый месяц. Решением жителей лагеря их освободили от всех работ, и они целыми днями пропадали то на Дунае, то в лесу, а то выезжали в Виндобону…
В начале ноября, когда завершались работы на отведенном участке, внезапно приехал Аврелий. Вид его был суровый и угрюмый. Наспех поздоровавшись, он приказал созвать центурионов. Встревоженные его видом, сидели Чех, Лех и Русс, ожидая каких-то неприятностей. И не ошиблись.
— Я только что из Рима, — сказал Аврелий глухим голосом, не глядя на военачальников. — Беседовал с императором Пробом. Так вот он дал указания по всем легионам, чтобы они часть сил бросили на освоение пустошей и создание новых земельных участков для выходящих в запас воинов…
— Но мы уже завершаем такие работы, так что решение императора для нас не новость, — прервал Аврелия Чех.
— Да, я знаю. Но раньше была установка на разработку пустошей только для себя, а теперь император требует это сделать и для других воинов. В связи с этим вашим центуриям придется остаться на неопределенное время, а точнее — пока не осушите все болота в округе Крапина.
Наступило тягостное молчание.
— Выходит, придется зимовать? — наконец спросил Чех.
— Не знаю, какая площадь еще осталась для осушения и вырубки деревьев и кустарников, но пока вы не закончите, никуда не уйдете. Таков приказ императора Проба! — жестко проговорил Аврелий.
— Тогда ты это сам скажи нашим воинам! — повысив голос, произнес Чех.
— Я донес распоряжение императора до центурионов, вы должны сообщить своим подчиненным. На то вы и военачальники и получаете за это соответствующее жалованье.
— Но они могут взбунтоваться! — не вытерпел Лех.
— Тогда проведете децимацию и наведете порядок.
Децимация в римской армии применялась к воинам, совершившим преступление. В строю проводился расчет на каждого десятого; десятые выводились из строя и предавались смертной казни перед лицом всего подразделения.
— У воинов износилось обмундирование, пришла в негодность обувь, — после долгого молчания проговорил Чех. — Купить не на что, потому что наступает конец года и жалованье солдата израсходовано почти полностью. Все ждут деньги из Рима. Неужели император не выделил на такие большие работы дополнительные суммы и все расходы приходится делать за счет воинов?
Чех ожидал, что Аврелий вновь вспылит, но он почти умоляюще посмотрел на центурионов и ответил негромко:
— А что я могу поделать? Поеду скоро снова в Рим, буду говорить с Пробом, может, удастся что-то выпросить. А теперь потерпите немного, я вас очень прошу. Пройдет какое-то время, решим мы назревшие вопросы, все уладим, утрясем.
Покоренные столь смиренным голосом Аврелия центурионы не стали больше настаивать на своих требованиях, и он уехал в Виндобону.
Новость вызвала глухой ропот среди воинов. Сразу резко упала выработка. Только и слышалось:
— Добиваем свой участок и — хватит!
— Не будем горбатиться на чужих дядей!
— В зиму оставаться, значит, живыми лечь в землю!
Подунавье — это не солнечная Италия с ее мягким климатом и теплой зимой. Со снежных вершин Альп часто дуют ледяные ветры, зеленую травку схватывает морозец, а зимой наметает такие сугробы, что ни пройти, ни проехать, поэтому-то так и забеспокоились и центурионы, и подчиненные им воины.
И, действительно, вскоре начались затяжные дожди, наступили холода. Палатки промокли, воздух в них стал влажным, а постель волглой, надо было долго лежать в ней, чтобы согреться. У многих вконец была разбита обувь, а купить было не на что. Носили к своим сапожникам, но порой и они были бессильны: износившаяся кожа не держала подошв, приходилось их привязывать или приматывать, что, конечно, не спасало от воды и грязи. Появились больные, их с наступлением холодов становилось все больше и больше. Держались только потому, что оставалось дорыть совсем немного на своих участках… Чех метался из одного конца в другой, чувствуя свое бессилие. Он осунулся, почернел лицом. По вечерам братья собирались у него в палатке, тихо говорили между собой:
— Закончим каналы на своей земле, не удержать воинов…
— Снимутся и уйдут, не поглядят на децимацию…
— Неужели Аврелий не понимает?
— Может, и понимает, да бессилен что-либо сделать.
— Против императора не попрешь…
Добили работы на отведенной центуриям земле, устроили шумное празднество по этому поводу и постановили: на копку земли выходить, но трудиться кое-как, а больше сидеть возле костров и греться в ожидании, когда снимут с объекта и позволят вернуться в казармы Виндобоны.
В начале декабря в лагерь приехал римский чиновник, привез жалованье. Тотчас все побросали работу, собрались возле палатки, где раздавались деньги. Несмотря на дождь со снегом, настроение было приподнятое: с годового жалованья можно было славно гульнуть! Воины весело переговаривались, решали, кто с кем будет выпивать, кого стоит брать в компанию, а без кого можно и обойтись.
Чех, Лех и Русс стояли в общей очереди, перекидывались ничего не значащими фразами, заговорили с соседями. Наконец оказались перед столом.
— Это чего же вы, центурионы, не подошли первыми? — удивился чиновник, он же и кассир. — Везде военачальники получают перед своими подчиненными.
— А они у нас такие, — раздался голос из очереди. — Уважают нас, рядовых воинов!
— А я бы не сказал, — покусывая тонкие губы, ответил чиновник. — Если бы уважали, то не заставили жить в таких условиях.
— Это ты к чему? — сразу становясь серьезным, спросил Чех.
— Да к тому, — резко ответил тот. — Я был в иных центуриях, которые, как и вы, копаются в земле. Так для них и бараки построены деревянные, и обуты и одеты они получше вашего.
— Я что, должен из своего кармана деньги на все это выкладывать?
— Почему — из своего? Император выделил для вас приличную сумму. Насколько помню, целых триста тысяч денариев.
— Врешь ты все! — возмутился Лех. — Таких денег мы сроду не видывали!
— Как это я вру? — теперь уже возмутился чиновник. — Я сам, своими руками выдавал их на ваши три центурии!
— Кому выдавал, мне, что ли? — видя, что к разговору прислушиваются рядом стоящие воины, напирал Чех.
— Не тебе, другому человеку. Но все равно выдавал, у меня память еще не отбило!
— Стойте, братцы, — подняв вверх руки, проговорил Чех. — Тут что-то не так. Никаких денег на наше обустройство на месте работы мы не получали. А ну-ка рассказывай, кому достались эти деньги?
— А чего мне скрывать? Я под защитой самого императора Проба нахожусь, он мне и охранников назначил в сопровождение. Я лицо неприкосновенное.
— Да знаем, знаем, никто на тебя нападать не собирается, — нетерпеливо говорил Чех. — Ты вот ответь нам честно, коли такой бесстрашный: кому выдал наши деньги?
— Кому, кому… Да Аврелию!
— Неужто правда? — ахнул Лех.
— В собственные руки.
— А ты ничего не путаешь, дядя?
— Как можно! Аврелия я хорошо знаю еще с прежних времен, когда он начинал военную службу в Риме. Ох, и пронырливый человек, своего не упустит! Так что, присвоил, что ли, он эти средства?
Но чиновника уже не слушали. Весть об обмане тотчас распространилась по лагерю. Еще продолжали воины получать жалованье, но многие столпились вокруг центурионов, ярости их не было предела.
— Мы здесь гнием заживо, а он жирует!
— Заставил ходить раздетыми-разутыми, а сам наши денежки пропивает и с бабами прогуливает!
— Послать за ним нарочных, пусть пригласят в лагерь для отчета!
Чиновник уехал, из близлежащих селений привезли вина, пива и много продуктов, началось повальное пьянство, но все разговоры шли только про разворованные деньги. Воины распалялись все больше и больше. Уже начали раздаваться призывы:
— На Виндобону!
— Тряхнем дворец Аврелия!
— Выпустим пух из его перин!
Братья пили мало, отходили в сторонку, советовались между собой, как сделать так, чтобы не пострадали воины их центурий. Наконец решили, что лучшим выходом из данной ситуации будет посылка человека к Аврелию, чтобы тот убедил его возвратить средства воинам; тогда они успокоятся, а потом можно будет вести речь о завершении работ в Крапине. Ехать вызвался Чех, как самый старший из братьев и находящийся в доверии у начальник гарнизона, особенно после того, как помог вызволить его сына из плена.
Аврелия он застал с глубокого похмелья. Волосы всклокочены, глаза безумные:
— Были старейшины племени квадов, навезли подарков, пришлось угощать. Заодно принимал сам, иначе обидишь, да вот не рассчитал…
Аврелий налил себе и Чеху по бокалу вина, выпил залпом, помотал головой, потом стал закусывать, беря по одной виноградинке и с брезгливой гримасой отправляя в рот.
— Говори, чего приехал, — наконец произнес он.
— Нам выдали жалованье за следующий год, — начал Чех…
— Рановато в этом году.
— Зато вдвойне приятно внимание императора. Говорят, это сделано только для тех центурий, которые задействованы на земляных работах.
— Императоры теперь заигрывают перед легионами.
— Может быть.
— Только почему чиновник не заехал ко мне?
— Говорил, будто тебя не было в Виндобоне.
— Ах да, я отъезжал ненадолго.
— Так вот он порассказал интересные вещи, Аврелий…
— И чего он наплел вам, эта денежная душонка?
— Поведал такое, что не знаю, как сказать…
— А как есть, так и говори.
— Утверждает он, что еще летом выдал тебе, Аврелий, триста тысяч денариев на земляные работы в Крапине, но ты присвоил их себе.
Аврелий тотчас протрезвел, внимательно рассматривал Чеха некоторое время, будто прицеливаясь, потом откинулся на спинку кресла, проговорил тихо и раздельно:
— Никаких денег я не получал. Тут какое-то недоразумение.
— Но чиновник из Рима высказал это при всех воинах центуриев. Солдаты настолько возмущены, что готовы пойти на Виндобону для выяснения истины. Ты понимаешь, чем это грозит тебе, Аврелий?
— Не брал я этих денег! — Аврелий вскочил, откинул в сторону кресло и широкими шагами зашагал по комнате. — Ваш чиновник напутал. Видно, он что-то имеет против меня! Ему надо было заехать в Виндобону, известить обо всем меня, а потом ехать в ваши центурии.
«Ага, ты бы его напоил, подкупил, и он ничего бы нам не сказал, — зло подумал Чех. — А теперь ты мечешься и не знаешь, что делать. И отдать деньги жаль, и не отдать нельзя, слух дойдет до Рима, до императора, и тебе несдобровать. И голова дурная после вчерашней пьянки, толком сообразить не можешь. Вот так вот, одно к одному».
— Что передать центуриям? — спросил он.
— А то, что слышал: не брал я никаких денег! И пусть не слушают всяких проходимцев, а верят своему командиру!
— Чиновник — не проходимец, а императорский слуга!
— Видно, имеет что-то против меня, вот и оклеветал!
— Тогда поедем к центуриям, там воинам и объясни.
— Никуда я не поеду!
— Тогда они сами явятся в Виндобону.
— Но это будет бунт, а ты знаешь, как Рим поступает с бунтовщиками!
На этом расстались.
«Кровь может пролиться, — думал Чех, возвращаясь в лагерь. — Воинов уже не удержать, они пойдут до конца, чтобы вернуть свои деньги. И Аврелий уперся, как назло. Нет отдать эти триста тысяч денариев, не обеднел бы вконец. Так нет, жадность не позволяет. А может, не жадность. Вернуть деньги значит признать себя вором, обокравшим своих солдат. А за это в Риме не погладят по головке, может и голова слететь с плеч. А пока упирается, надеется как-то выкрутиться. Поедет в Рим, найдет того чиновника, что выдавал нм жалованье, подкупит, запугает или через влиятельных лиц заставит отказаться от своих слов — вот и чист! Разве он один ворует? Вся верхушка в империи — это вор на воре, хватают все, что можно и где можно. И сенаторы постоянно ловят момент, чтобы урвать да увеличить свое состояние. А уж что творится при смене императоров! Как пауки в банке, поедают друг друга состоятельные и именитые люди. На что глухой угол этот город Виндобона, но и сюда доходят слухи о злоупотреблениях в столице и во всей державе. Поэтому-то едва ли воины согласятся писать жалобу на Аврелия в сенат или императору. Знают, что не добьются правды. Постараются сами разобраться с Аврелием. Хорошо, если все пройдет удачно. Но коли прольется кровь, тогда последствия будут непредсказуемы…»
Когда центурии собрались на площадке, расположенной посередине лагеря, Чех сказал заранее подготовленные слова:
— Братья, Аврелий утверждает, что никаких средств на обустройство земельных участков не поступало, и он денег не брал. Предлагаю сейчас же написать жалобу на имя императора и послать с ней делегацию в Рим. Пусть там разберутся. Если доверяете, во главе ее поеду я сам.
Толпа некоторое время молчала. Потом раздался неуверенный голос:
— А что, центурион верно говорит. Зачем ссориться с властью?
Люди задвигались, заговорили, потом раздались голоса:
— Чех, пиши жалобу!
— Мы доверяем тебе…
— И в поддержку людей выберем.
«Ну, вот и все, — облегченно подумал Чех, не ожидавший, что так легко и быстро удастся уговорить воинов. — Пару недель понадобится, чтобы делегация съездила в Рим. А за это время страсти улягутся, и все придет в норму».
— Тогда расходимся по палаткам, — сказал он. — Сегодня отдыхаем, а завтра снова за работу.
— Нет, постой! — вдруг выкрикнул один из воинов, и Чех узнал в нем Балаку. — Это что же ты, центурион, предлагаешь снова задарма горбатиться?
— Тогда давайте по палаткам сидеть…
— Нет, мы и по палаткам сидеть также не согласны! Пока ты ездил к Аврелию, мы между собой решили, что в связи с холодами снимаемся и уходим в Виндобону, в свои казармы. Сейчас уже треть больных лежит, через месяц все поляжем!
— Верна-а-а! — загремела толпа, и Чех понял, что на сей раз уговорить ее не удастся.
— Ладно, — согласился он. — Два дня на сборы, потом идем в город. Там и будем ожидать ответа из Рима.
Через два дня колонна воинов с телегами возвращалась в город. Шли радостные, полные надежд на будущее. Впереди их ждали теплые казармы, спокойная служба. Пока то да се, прояснится в Риме их дело со средствами на разработку земли, наверняка император встанет на их сторону, потому что ему нет смысла ссориться со своими воинами. Пусть с запозданием, но деньги они получат. Зимой отдохнут, отъедятся, и с новыми силами возвратятся в Крапину, ставший им родным краем, второй родиной!
После полудня подошли к стенам Виндобоны. Ворота оказались закрытыми. Стали стучать. В окошечко выглянул стражник.
— Что надо?
— Ты чего, дядя, не узнаешь нас? — спросил его насмешливо Чех. — Это славянские центурии возвратились из Крапины.
— Не велено пускать.
— Кем не велено?
— Аврелием.
— Позови его на переговоры.
Окошечко захлопнулось.
Долго никого не было. Воины стали волноваться. Послышались возгласы:
— Где там Аврелий?
— Долго нам стоять на холоде?
— В родные казармы не пускают…
Примерно через час на верху башни показался Аврелий. Толпа тотчас примолкла, смотрела на своего начальника. Тот, хмурый, недовольный, обвел взглядом центурии, капризным голосом спросил:
— Почему без приказа покинули Крапину?
— Наступили холода, и в палатках невозможно жить. По ночам волосы примерзают к подушке, — ответил Чех.
— Меня не интересуют мелочи вашей жизни. Вы мне ответьте на вопрос: почему вы нарушили приказание императора о проведении земляных работ и самовольно покинули лагерь?
— Ты лучше сам ответь, где наши деньги, выделенные на земляные работы? — выкрикнул кто-то из толпы.
— Так вот, в город я вас не пущу, даже не просите. Возвращайтесь в Крапину и приступайте к выполнению заданных вам императором работ.
— Никуда мы не пойдем! — выкрикнули в толпе. — Мы свою работу выполнили!
— Это что — бунт? — перегибаясь через край башни, рявкнул Аврелий. — Вы знаете, что за это бывает? Вас всех до одного прибьют гвоздями на крестах и выставят вдоль дороги на Крапину!
В ответ толпа взвыла надрывными голосами:
— Не запугаешь!
— Сотни раз пуганы!
— И не такое видали!
— Мы тебя самого на кресте распнем!
И тут кто-то из толпы воинов пустил стрелу. Она угодила в горло Аврелия. Тот схватился за нее, вгорячах пытаясь вытащить, но потом упал вперед и перевесился через край башни, бессильно опустив руки.
Все онемели. К Аврелию подбежали двое воинов, утащили в глубь башни. Толпа продолжала молчать, пораженная происшедшим. Лех выкрикнул:
— Кто это сделал? Я спрашиваю, кто выпустил стрелу без приказа?
В ответ — молчание.
— Не все ли равно, кто стрелял, — озабоченно произнес Чех и оглядел воинов. — Все равно придется отвечать всем.
Толпа подавленно молчала.
— За убийство военачальника, да еще такого высокого, как Аврелий, нам несдобровать, — продолжал Чех.
— Нам бунт припишут, — добавил Лех. — А за бунт…
— Так что делать? — спросил один из воинов.
Подумав, Чех ответил решительно:
— Уходить надо.
— Куда уходить?
— В родные края.
— В Крапину, что ли?
— Нет, Крапина не стала нам второй родиной. Уйдем к своим племенам.
— И уходить надо немедленно, — поддержал брата Лех. — А то, чего доброго, Тибул захочет отомстить за смерть отца и выведет римские центурии.
Чех вскочил на телегу, отдал команду:
— Разворачиваемся кругом! Направление — на переправу через Дунай! Походный строй: первой идет центурия Русса, второй — Леха, третьей — моя. Поспешаем, братья!
Вечером того же дня славянские центурии переправились через Дунай и углубились в лесные массивы.
 | Василий Седугин. Князья Русс, Чех и Лех. Славянское братство |