Себастьян Юнгер думал, что знает про войну все. Его репортерский стаж - двадцать лет на линии фронта, конфликты на Балканах, в Западной Африке и Афганистане. Ему приходилось видеть, как гибнут солдаты, и ловить пули самому. В соавторстве с британским фотографом Тимом Хетерингтоном он снял документальный фильм «Рестрепо» — хронику пятнадцатимесячного пребывания американского взвода в долине Коренгал, и написал книгу о своем афганском опыте. «Рестрепо» номинировался на «Оскара». Юнгер — воплощение хрестоматийного образа военкора: голубоглазый щетинистый смельчак с квадратной челюстью, машина по производству рубленой телеграфной прозы о самом главном.
20 апреля 2011 года — в день, когда Тим Хетерингтон и его коллега Крис Хондрос погибли в ливийском городе Мисурата, — Юнгер впервые увидел войну с точки зрения солдата. Они с Тимом не просто дружили — скорее состояли в успешном «профессиональном браке», плодами которого стали «Рестрепо» и многочисленные репортажи для Vanity Fair. Когда погиб Тим, Юнгеру пришлось разбираться не только со своим горем, но и с потоком корреспонденции от соболезновавших. Самое запомнившееся письмо пришло по электронной почте от незнакомого вьетнамского ветерана. Тот был поклонником книги Юнгера и утверждал, что журналисту удалось показать обе стороны войны — ее привлекательность для юных искателей приключений, а также цену, которую многим из них пришлось платить за смелость.
В своем письме ветеран рассказал военкору собственную правду о войне. Правда гласила: самое страшное не в том, что тебя могут убить, а в том, что тебе гарантирована смерть тех, кого ты успел полюбить. «Ты потерял брата, — писал старый солдат, — и теперь знаешь о войне все, что о ней следует знать». Когда Юнгер узнал о смерти Хетерингтона, он был дома в Нью-Йорке; ему не нужна была помощь ветерана, чтобы понять главное. Через два часа военкор дал клятву: он никогда больше не поедет на войну. «Я оценил свою боль, боль других и понял, что не хочу становиться причиной таких переживаний».
Юнгеру пятьдесят один год, он худощав, но атлетичен; аккуратная бородка, седеющие волосы коротко стрижены. На Манхэттене солнечно и прохладно, но Себастьян явно не из тех, кто следит за погодой: на нем серая тишотка и легкие походные брюки; такой фасон издавна в фаворе у профессиональных странников. Мы встречаемся в Челси, в пабе The Half King, которым Юнгер владеет на паях с другим военкором, Скоттом Андерсоном. По стенам заведения разбросана выставка фотографий дельты Нигера, деревянный пол мерно распространяет духан скисшего пива.
Прошло два года с того дня, как Юнгер дал клятву, и он ни о чем не жалеет. «Это прозвучит старомодно, но я уверен, что одна из обязанностей мужчины — защищать тех, кого он любит. Рисковать своей жизнью — значит не защищать их, а наоборот — подвергать серьезной эмоциональной опасности. Мужчине негоже так поступать. Приходит момент, когда жизнь других начинает значить больше, чем ваша собственная. Обрекать других на годы скорби — это эгоизм. Вы рискуете своей жизнью, но на самом деле — ставите на кон жизни близких. В этом смысле мне пришла пора вести себя по-мужски».
При всем вышесказанном Юнгер остается верен своим интересам. Недавно он снял еще один документальный фильм «Далеко ли отсюда до линии фронта?» — портрет Хетерингтона, талантливого, отважного и преданного своему делу фотографа и симпатичного парня. Кроме того, Себастьян затеял образовательный проект, скрытый за аббревиатурой RISC — Reporters Instructed in Saving Colleagues; смысл инициативы — обстоятельное обучение начинающих военкоров приемам первой помощи. Хетерингтон погиб из-за того, что никто в его группе не знал, как остановить кровь. Фотографа ранило шрапнелью в пах, он умер в нескольких минутах езды от госпиталя. Его история трагична и показательна. С каждым годом и каждым конфликтом военкоры все больше напоминают ягнят, пасущихся среди львов, — агнцев, добровольно явившихся на заклание. Начиная с 2011 года и событий «арабской весны», печальный список сгинувших военкоров растет с убийственной быстротой. Наряду с Хетерингтоном и Хондросом корпус военкоров недавно потерял и других «звезд цеха» — восхитительно бесстрашную Мари Колвин, одноглазую воительницу пера на службе The Sunday Times, павшую жертвой бомбежки сирийской армии при осаде города Хомс вместе с молодым французским фотографом Реми Ошликом.
Помимо известных журналистов налинии фронта гибнут и совсем юные безвестные новички. Например, на той же неделе, что и Колвин, в том же городе был убит семнадцатилетний сирийский фрилансер Анас аль-Тарша. По данным Комитета по защите журналистов, 2012 год был вторым худшим в истории по количеству жертв среди журналистов (семьдесят человек, расследования еще нескольких смертей продолжаются). Что же изменилось по сравнению с прошлыми эпохами: журналисты или сама война? В чем тут дело — в том, что журналисты лезут на рожон в поисках привлекательной истории, или просто войны стали опаснее?
Этими вопросами приходилось задаваться и раньше. Они стояли на повестке дня двадцать лет назад, когда Юнгер готовился к отправке на свою первую войну в Боснию. Ему был тридцать один год, он строчил заметки в массачусетские газеты и писал рассказы, которые никто не читал. «Бессмысленная работа». Чтобы прокормиться, приходилось работать официантом. Нужно было что-то менять. «Я вырос в довольно зажиточном пригороде Бостона, отучился в колледже и наслаждался благами жизни и своего социального положения. Но меня не оставляло ощущение, что я все еще не стал мужчиной, что жизнь не устроила мне ни одной серьезной проверки. Мне не доводилось оказаться в ситуации, где мое выживание не было бы гарантировано и где мне бы пришлось ангажировать внутренние способности, о которых я не догадывался».
Самокопание закончилось поездкой в Боснию. У парня не было никаких специальных знаний и тренировки; полгода Себастьян проторчал на Балканах, изредка выбираясь на передовую, рассылая тексты в газеты и на радиостанции и тратя куда больше заработанного. Он был планктоном в пищевой цепи новостной индустрии, но первый военный опыт оказался бесценным; Юнгер решил, что когда он напишет книгу (будущий бестселлер «Идеальный шторм»), то обязательно изыщет возможность стать настоящим военкором и зарабатывать большие деньги. Профессия военкора представлялась Юнгеру социально значимой, но были и другие, дополнительные плюсы. «Это гламурная работа; нет смысла притворяться, что это не так. Когда я говорил женщине, что тружусь официантом, —а мне приходилось так говорить добрые десять лет, — их реакция была... Как бы то ни было, когда я начал представляться военным корреспондентом, у них была совершенно другая реакция!»
Ливией поколения Юнгера были Балканы — «война стрингеров», фрилансеров на редакционном бюджете. Подобно Мисурате, куда десятки очарованных тинейджеров ломанулись со своими айфонами снимать восстание, дешевые рейсы и доступность республик бывшей Югославии превратили Балканы 1990-х в магнит для фрилансеров всех мастей. По словам корреспондента Channel 4 Алекса Томпсона, «можно было в понедельник купить дешевую камеру на Тоттенхем-Корт-роуд и уже в среду снимать войну в Горни-Вакуфе в Боснии».
В начале 1990-х отношения между теми, кто ведет войну, и теми, кто ее освещает, начали стремительно портиться, и мальчикам-авантюристам с горящими фотообъективами случилось почувствовать эти изменения на себе. До Югославии военкоры могли рассчитывать на то, что синие защитные жилеты обеспечат им какую-никакую неприкосновенность. Скотт Андерсон вспоминает, что в Сальвадоре в середине 1980-х — «жестокая была, грязная война» — статус аккредитованного, известного всем журналиста служил реальной защитой. «Можно было написать «ТВ» на машине и свободно разъезжать по нейтральной территории. Семь или восемь лет спустя, в Боснии, все стало совершенно иначе. Стикер «Пресса» или «ТВ» был равносилен нарисованной мишени».
Сербские военные сообразили, что большинство журналистов не на их стороне, — и синие жилеты превратились в красную тряпку для разъяренного быка. Отчего отношение воюющих к пишущим и снимающим переменилось именно в этот исторический момент? «Мне кажется, что после холодной войны конфликты приняли характер мафиозных разборок, - объясняет Андерсон. — Воевать стали не армии, но вооруженные группировки». Правила боя изменились соответственно. Сербы первыми поняли, что за гибель репортеров с них никто не спросит. Когда плотину безнаказанности прорвало, военкоры стали умирать чаще. Теперь, в Сирии, они стараются тщательно маскировать то, чем занимаются. Линси Аддарио — фотографа, лауреатку Пулитцеровской премии и «гениального» гранта фонда Макартуров — похищали дважды. Первый раз — в Ираке в 2004-м, второй — в Ливии в 2011-м. Оба раза ей удалось спастись невредимой — и из обоих случаев она вынесла твердую убежденность в том, что ее жизнь висела на волоске. «Без сомнения, журналисты в наше время стали мишенями», — констатирует Линси.
Чтобы сесть в самолет и умчаться в зону военного конфликта, журналисту всегда требовалось бесстрашие. Еще больше смелости нужно для того, чтобы обскакать конкурентов уже на месте. В итоге каждый военкор или фотограф постоянно пребывает в дискуссионной горячке на предмет «а стоит ли игра свеч». Стоит ли садиться в грузовик к этой группе повстанцев? Если я отъеду на десять километров на запад, не окажусь ли отрезанным за линией фронта? Решения принимаются на основе фрагментарной информации, ибо на войне никто не уверен в том, что произойдет дальше. Однажды мне пришлось пробираться сквозь контролируемый повстанцами район Конго — связной уверял, что дорога безопасна. После того как мы пережили аварию на полной скорости и провели переговоры с вооруженными до зубов тинейджерами, я спросила у связного, откуда он получил настолько ошибочную информацию. Ответ связного: «Я помолился с утра».
Что же движет журналистом в момент принятия решений? Уж точно не трюизм, гласящий, что никакая сенсация не стоит жизни. На самом деле в новостном бизнесе храбрость и бесстрашие порицаются и поощряются с равным энтузиазмом. Вот вам пример. Когда группа ливийских повстанцев вошла в Триполи в августе 2011-го, двадцативосьмилетний корреспондент The Sunday Times Майлс Амур ехал с ними. На подъезде к базе Каддафи правительственный снайпер попал ему в голову. На Майлсе был шлем, поэтому он лишь стряхнул пыль и продолжил работать. Через несколько часов он оказался первым журналистом, проникшим на базу Каддафи. Таким образом, в распоряжении Майлса оказался мировой эксклюзив. Но эта история попала в середину газеты, а на первой полосе The Sunday Times напечатала рассказ Амура о том, как его чуть не убили снайперским выстрелом в голову. Решение редакторов может показаться невинным, но в нем заключена вся правда о газетном бизнесе, особенно в Британии. Главным сюжетом сенсационных статей часто оказывается сам репортер — и чем отважнее он, тем больше газет будет продано. Большинство газет поступило бы так же, как The Sunday Times. На информационном рынке, переполненном образами и видеороликами войны, снятыми участниками событий и прочими любителями, необходимо бесстрашие звезды-репортера, чтобы заткнуть за пояс конкурентов.
Эта ситуация также не нова. Есть известный журналистский анекдот. Когда корреспондент Daily Mail получил боевое ранение, редактор конкурирующей Daily Express отправил телеграмму своему журналисту: «Чувака из Mail подстрелили. А почему не тебя?» Этот вопрос комичен и серьезен одновременно. Отвага отлично продается! В 1900 году, когда Уинстон Черчилль нахрапом брал сердца нации своими журналистскими подвигами во время Англо-бурской войны, Morning Post опубликовала историю о побеге будущего премьера из тюрьмы с эпическим заголовком «Как я сбежал из Претории, и мои воспоследовавшие приключения по дороге к заливу Делагоа» за авторством «Уинстона Черчилля, нашего военного корреспондента».
Соблазн дать на первую полосу рассказ военкора от первого лица существовал испокон веков, но в наше время он подкреплен вполне современной мотивацией: возможностью получить награду. Удостоиться журналистской награды важно не только для репортера и престижа издания, но и для сохранения бюджета. И хотя ни один репортер в здравом уме не станет рисковать жизнью ради перспективы получить статуэтку, подсознательный прессинг подразумевается. «Не скрываю своего отношения к такому положению дел, — возмущается Алекс Томпсон. — Новостные редакторы готовы лицемерно заявлять, что сенсация не стоит того, чтобы за нее умирать, но прекрасно понимают, что передовицы, где есть «пах-пах», срубят все награды. Эти две позиции конфликтуют друг с другом».
По ходу отчаянных поисков ответа на сложные этические вопросы, которые ставят перед обществом военная журналистика и природа новостного бизнеса, одна тема всплывает на поверхность постоянно. Благодаря тому, что устройства цифровой записи не весят почти ничего, а интернет предлагает всем желающим бесконечную площадку для публикации статей и фото, линии фронта стран «арабской весны» оказались наводнены журналистами-самоучками. Стать военкором в наше время проще, чем когда бы то ни было. Стать военкором и выжить — сложнее, чем раньше.
Недавно журнал Vice напечатал большую статью молодого британца по имени Сунил Пател под названием «Я поехал в Сирию, чтобы стать журналистом, и облажался, не говоря уж о том, что несколько раз чуть не погиб». Статья стала писательским дебютом Патела; до этого он работал в службе поддержки населения в лондонской полиции и жил с родителями. Соответственно, его пофигистический подход к освещению событий в горячей точке, уже успевшей унести несколько журналистских жизней, вызвал смешанную реакцию. Но история Патела — лишь наиболее вопиющее (и удачно сложившееся) проявление тренда, который не дает покоя многим ветеранам профессии. Почти все маститые корреспонденты, с которыми мне довелось пообщаться для этой статьи, имеют в активе собственную шокирующую историю о том, как они встретили очередного салагу, который отправился на войну на свои деньги и, по их мнению, сделал все, чтобы подставиться под пули.
Один такой салага, точнее одна — тридцатидвухлетняя французская журналистка Мари-Лис Любрано, приехавшая в Ливию из Каира, где она занималась освещением тамошней революции 2011 года. Молодая женщина сотрудничала с рядом изданий и получала за свою работу невеликие деньги; газета Le Parisien, например, платила ей по сто евро за текст. У Мари-Лис не было ни опыта военной журналистики, ни специальной подготовки, ни страховки — и никаких тылов на случай непредвиденного. Когда у нее сломался ноутбук, ей пришлось справляться без оного. «Мне серийно везло, — признается журналистка. — Везло возвращаться в целости и сохранности. Не рекомендую никому делать как я — полагаться на удачу».
В Ливии Любрано передвигалась преимущественно с группами повстанцев, не тратя на дорогу ни копейки. Иногда безденежье ставило ее в щекотливые ситуации. «Мне много помогали революционеры. Я совершила кучу ошибок: у меня не было ни связного, ни переводчика, ни шоферов. Опасность — часть работы, которая в моем случае удваивалась из-за того, что я была намертво привязана к группе. У меня не было денег, и я передвигалась в составе группы. Не могла сказать: «Стоп, хочу вернуться». Но если ты выбрал такой путь — быть привязанным, тут уж ничего не поделаешь. Просто едешь, куда везут, и держишь рот на замке».
Любрано не была одинока в своих устремлениях: Ливия кишмя кишела юными репортерами, фотографами и операторами, готовыми работать даром или почти бесплатно. Некоторые постили в блоги, другие продавали материалы за гроши малобюджетным изданиям. Все рассчитывали на то, что их заметят и предложат серьезную работу. Звучит малореалистично, но именно так многие военкоры — тот же Юнгер — сделали первые шаги в профессии. Иногда такая кампания может стать трамплином для блестящей карьеры.
Военкору The Daily Telegraph Рут Шерлок всего двадцать пять, но она уже звезда жанра. В прошлом году девушка получила награду в категории «Лучший молодой журналист года» на British Press Awards. Она начинала фрилансером в Палестине и перебралась в Каир, когда там началось восстание. Когда Рут покидала Рамаллу, оставила друзьям записку, в которой написала, что вернется через несколько дней. Моталась по Северной Африке полгода; из Египта переехала в Ливию, где писала сводки для новостных агентств. Ее талант заметил редактор The Daily Telegraph и пригласил на должность в газету.
Ливия была, по словам Шерлок, «невероятно опасным местом. В стране было безумное количество оружия, с которым никто не умел толком обращаться. Я видела, как на линии фронта дети жонглировали гранатами». Рут взвешенно подошла к работе и общалась только с опытными коллегами; так ей удалось избежать проблем — по большей части. За три года до того, как в Сирию приехал Хетерингтон, Шерлок оказалась на улице Триполи в Мисурате, тогда — зоне боевых действий. Ее план состоял в следующем: две минуты наблюдения за ходом сражения, запись цитат для статьи и — валим подобру-поздорову. Когда в компании другого, заслуженного военкора (Рут отказалась называть имя), девушка оказалась в эпицентре событий, один из повстанцев предложил журналистам остаться на обед. Старший коллега принял предложение, а Рут не смогла найти в себе мужества возразить. Неохотно вытащила стул на террасу виллы, «пока пули и снаряды свистели над головой». Ели спагетти с говядиной в остром томатном соусе; Шерлок была так напугана, что почти не могла жевать. В конце концов ситуация накалилась до предела, и повстанцы прервали обед. Теперь Рут базируется в Бейруте и занимается в основном сирийским конфликтом.
Для Рут Шерлок и других журналистов, переехавших по долгу службы из Северной Африки в Сирию, новое место стало еще более серьезным испытанием. Сирия — самый сложный для освещения конфликт последних десятилетий. Во-первых, правительство намерено остаться у власти любыми средствами. Во-вторых, повстанцы разобщены, расколоты на группы и зачастую безжалостны. Спустя несколько недель после гибели Колвин и Ошлика в Хомсе, Алекс Томпсон и еще четверо журналистов был и доставлены повстанцами в безопасную — так им сказали — зону. «Не сомневаюсь, что революционеры нарочно нас туда привезли, чтобы подставить под обстрел сирийской армии, — писал Томпсон в своем блоге. — Мертвый журналист — очередной провал Дамаска».
Из-за излишней рискованности многие новостные агентства стали отказываться от услуг фрилансеров. У такой позиции есть очевидные минусы, ибо фрилансерская работа бесценна. Самые завораживающие съемки войны в Сирии принадлежат камере сорокаоднолетнего французского фотожурналиста и видеографа Мани (он не афиширует свою фамилию по соображениям безопасности). До того как стать фрилансером и отправиться в Нигер, Пакистан, Индию и Сирию, Мани работал учителем начальной школы в Париже. Мы встретились в Лондоне, и я спросил у него, зачем он поехал в самую опасную горячую точку новейшей истории. «Встретил в Париже старого друга по Сирии и принял решение, — объясняет Мани. У него мягкий голос, неторопливые интонации и озорная улыбка; легко представить, что он был хорошим учителем. — Главная причина — там совсем не было прессы, во всяком случае в районах, контролируемых оппозицией. Полное отсутствие визуальных свидетельств. Я подумал, что, если я смогу их предоставить, это будет важная работа. Понимал, что всякое может случиться; меня могли арестовать, избить, запытать. Я араб, со мной бы поступили хуже, чем с другими».
Мани удалось избежать неприятностей. Без его видеорепортажей другая сторона конфликта осталась бы незадокументированной; отсняв новую порцию яростных городских боев, на запечатлении которых он сделал себе имя, Мани выполнил главный долг военного корреспондента. Благодаря его отваге миллионы смогли понять, что на самом деле происходит в Сирии; увидеть не только правительственные притеснения гражданского населения, но и жестокий отпор оппозиции, и потери среди мирного населения.
Чтобы найти решение проблемы растущей смертности среди военкоров, надо четко очертить саму ироблему. Джеймс Брабазон, репортер с солидной репутацией и друг Тима Хетерингтона со времен совместной работы в Либерии, дольше других занимается этим. Брабазон — сопродюсер фильма «Далеко ли отсюда до линии фронта?» и член правления Rory Peck Trust, организации, помогающей защищать журналистов-фрилансеров. «Важно оглянуться назад, — рассуждает Джеймс. — Нет какай-то одной причины, по которой число жертв среди военных журналистов возросло. Существуют несколько ярко выраженных факторов, которые взаимодействуют друг с другом и выступают катализаторами». По мнению Брабазона, это прежде всего: низкая оплачиваемость военных репортажей, легкость проникновения в зоны конфликтов, невесомость нового оборудования, неутолимый спрос на военные фото и видео, возросшее число самих конфликтов. «Мы говорим о людях, готовых работать на линии фронта за убогие деньги; следовательно, речь идет о молодых и неопытных журналистах, которых не шибко заботит оплата труда».
Есть, однако, одно важное но. Большинство жертв среди военкоров — не иностранные корреспонденты, а местные жители. Что ж, будни журналиста в Хуаресе, Хомсе или Вазиристане должны быть ужасающими. «Если мы хотим всерьез говорить о насилиии над журналистами, то вот где все происходит на самом деле, — утверждает Брабазон. — Про людей вроде Тима говорят все, но он скорее исключение из правил, нежели норма». Джеймс прав, разумеется. Однако означает ли это, что мы должны забыть о гибели Хетерингтона и Колвин? Их трагедии заставили мир признать опасность близкого наблюдения за войной. Дрязги между иностранными и местными корреспондентами не имеют столь уж большого значения, если поставить их в контекст того, что происходит с профессией военного корреспондента на сегодняшних войнах, — особенно в Сирии. По последним данным, с начала войны в марте 2011-го в Сирии погибли двадцать три профессиональных журналиста и пятьдесят четыре журналиста-любителя. Некоторых корреспондентов месяцами держали в заложниках. Тревожные цифры, с любой точки зрения.
Мы снова в пабе The Half King; зимнее солнце заливает зал, Себастьян Юнгер прыгает на софу и кладет ноги на подлокотник. Несмотря на клятву, в нем до сих пор сильна страсть к профессии, которую он оставил. «Не могу представить мир, в котором нет военной журналистики. Мы бы имели повальное нарушение прав граждан, потому что, по официальным версиям, ничего противозаконного вообще нигде не происходит. Представьте площадь Тахрир без репортеров и людей с мобильниками. Уберите их из новостного потока — и останется только Мубарак и его версия событий. Это как полиция Лос-Анджелеса, объясняющая свою версию того, что случилось с Родни Кингом, и пленка, на которой запечатлено реальное избиение. Полицейская жестокость, войны, зло всех мастей давно бы взяли верх, если бы не постоянный надзор прессы».
Тем не менее вопрос остается: правильно ли освещаются войны? Наступит ли сакраментальный момент, когда придется задуматься над тем, что нынче представляет из себя успешное журналистское свершение, например, в Сирии? «Финансовая реальность крупных медиа состоит в том, что они не могут позволить себе держать в Сирии известных журналистов с их страховками и зарплатами, — продолжает Юнгер. — Это бы стоило сотни тысяч долларов в неделю. Поэтому им приходится использовать фрилансеров. Если фрилансеры перестанут ездить в Сирию, все, что у нас останется, это пропаганда. Так что нельзя отбирать у них хлеб; Сирия — богатое поле возможностей для фрилансеров. Но индустрия, которая покупает их материалы, может утвердить минимальные нормы: страхование жизни и смерти, каналы эвакуации, страховка похищения. Можно разработать страховой пакет военкора, который бы покрывал все эти моменты, а также медицинское образование в моей организации или любой другой, плюс адекватную защитную аммуницию: жилет, шлем, аптечку».
Предложение Юнгера логично. Вот только станут ли западные СМИ во времена великой нужды настаивать на «минимальных нормах»? И тем не менее войны в ближайшем будущем никуда не денутся. Освещать их — долг СМИ, особенна когда дело касается мирных жителей, влияния конфликта на судьбы ввязавшихся в войну наций и прочих важных вещей. Во имя всего этого фрилансеры будут продолжать рисковать жизнями в поисках сенсационного свежака.
Очередное правдивое клише состоит в том, что журналисты подсаживаются на войну, как на наркотик, что позволяет диванным интеллектуалам провозглашать профессию военкора менее благородной и утверждать, что ими движет эгоистичный порыв удовлетворения порочной страсти. Это неправда. Юнгер, к примеру, начал и закончил карьеру военкора по собственной прихоти, но это ни в коем случае не принижает сделанного им. Сам Юнгер считает, что журналистам было бы полезно иногда признавать, что ими движет не только стремление быть свидетелями, но и внутренний драйв.
Тим Хетерингтон не был «наркоманом войны». Он, как и все, полагал, что нет такой новостной истории, за которую можно умереть. Но он продолжал возвращаться в горячие точки, ибо его интересовали грубые реалии жизни в зоне конфликта: то, как повстанец целует жену на прощание; как молодые воины сознательно подражают другим молодым воинам с других войн; стоицизм жертв. Его самая знаменитая фотосерия — спящие солдаты — отснята в долине Коренгал. На этих снимках вообще нет оружия, зато есть человеческий взгляд на то, чем является война для людей, которые в ней сражаются. Видевшие эти фото не могут не переживать из-за того, что талант Хетерингтона ушел так рано. Но если его работы столь волнительны, как можно не любить дело, которому он посвятил жизнь?
(с) Скотт Андерсон