Жан-Мишель Генассия – новое имя в европейской прозе. Русские читатели познакомились с этим автором, когда вышла в свет его первая большая книга «Клуб неисправимых оптимистов». Французские критики назвали ее великим романом, а французские лицеисты вручили автору Гонкуровскую премию.
Впервые на русском языке вторая книга писателя – «Удивительная жизнь Эрнесто Че». Главный герой этого повествования, охватывающего без малого век, – врач по имени Йозеф. Вот только век ему достался неизлечимо больной. И хотя молодому медику, которого превратности судьбы забрасывают в Алжир, удается лечить местных крестьян и даже бороться с эпидемией чумы, он оказывается бессилен и при столкновении с коричневой чумой, обескровившей Европу, и позже, по возвращении на родину, в социалистическую Чехословакию, в атмосфере всеобщей слежки и подозрительности. Единственное, что в этой среде, кажется, не поддается коррозии, – это любовь. Но вот судьба сталкивает Йозефа с таинственным пациентом, латиноамериканцем, которого называют Рамон. Кому из них удастся уцелеть в поединке с системой?..
Отрывок из книги:
Сколько времени требуется людям, чтобы подружиться? Несколько месяцев? Несколько лет? Они уже через два дня поняли, что не могут обойтись друг без друга, как будто дружили всю жизнь. Павел все время вспоминал их короткое общее прошлое, словно хотел освятить новую дружбу, «застолбить» ее. Павел и Йозеф в одно и то же время ходили в Староновую синагогу, учились у одних и тех же учителей, дружили с одними и теми же мальчишками. Йозеф никого из них не помнил, он считал, что сквозняки выдувают из его мозга все ненужное, второстепенное.
– Но хоть дылду Томаса помнишь?.. Вы сидели рядом. Его отец служил в страховом обществе.
– Ну конечно! – соврал Йозеф, чтобы доставить другу удовольствие.
Павел попытал счастья и с Кристиной. У нее память была просто замечательная, «многослойная», но общих знакомых они так и не нашли. Павел никогда не ездил в Алжир, а в Париже бывал только проездом, хотя приложил немало усилий, чтобы добиться назначения послом во французскую столицу.
– Наступит день, и я буду представлять во Франции новую Чехословакию.
Йозеф не захотел, чтобы Павел вез его к отцу: есть вещи, которые нужно делать одному, без свидетелей. Павел припарковался на Малой площади, недалеко от ратуши, и Йозеф прошел пешком двести метров до пересечения улиц Капрова и Валентинской. Он брел не торопясь, держа руки в карманах, как старожил квартала, и не смотрел ни на декор в стиле ар-нуво, ни на поблекшие фасады, обильно украшенные арабесками и завитками в стиле Альфонса Мухи.
Йозеф готов был увидеть огромную воронку на месте дома отца и почти удивился, обнаружив, что здание стоит, как стояло, исчезли только таблички с именами Эдуарда Каплана, дантиста, жившего на четвертом этаже, и других врачей – от них остались только черные прямоугольники на стене у входа. На углу по-прежнему находился антикварный магазин, торговавший дешевой австрийской мазней. Каморка консьержки была заперта, висевший под стеклом список жильцов исчез. Йозеф не стал зажигать свет и пошел вверх по лестнице, слушая знакомый скрип старых ступеней. На площадке третьего этажа он остановился, прислушался, дал два длинных звонка, никто не отозвался, и он позвонил снова. Сомнений не осталось: квартира отца пустовала.
Как поступить – подождать или оставить записку и вернуться позже?
Он пошел вниз и был уже на первом этаже, когда дверь подъезда открылась и появилась сгорбленная, сильно накрашенная старушка в черной шляпке с вуалеткой на седых волосах. В одной руке она держала трость, в другой – сумку с продуктами. Йозеф придержал дверь, она сделала еще несколько шагов, с трудом распрямилась, чтобы поблагодарить любезного молодого человека, улыбнулась и вдруг окаменела, как будто увидела дьявола во плоти. Губы у бедной женщины дрожали, дыхание срывалось. Она медленно, как в трансе, протянула руку, начала ощупывать подбородок, рот, щеки Йозефа, и ее лицо просияло от облегчения.
– Благодарю тебя, Боже, за то, что услышал мои молитвы и вернул мне Эдуарда!
– Вы ошиблись, мадам, я Йозеф, сын Эдуарда.
Женщина смотрела на него и кивала:
– Как же я счастлива, Эдуард!
Она притянула Йозефа к себе, обняла изо всех своих старческих сил и не отпускала несколько долгих мгновений.
– Господь милостив, они не причинили тебе вреда! Ты вернулся живой и здоровый, значит я не зря молилась.
Она похлопала его по спине, и тут Йозефа осенило:
– Вы… мадам Маршова?
– К чему церемонии, зови меня Анна.
– Как же давно мы с вами не виделись, мадам Маршова, неудивительно, что я вас не узнал.
– С чего это ты начал говорить мне «вы»? я качала тебя на коленях и отца твоего прекрасно знала – достойнейший человек, был представлен императору… Не делай такое удивленное лицо, Эдуард, ты ведь помнишь своего отца, вы с Густавом невероятно похожи!
Мадам Маршова владела доходным домом, где жили Капланы, домом по соседству и еще одним в районе Подоли. Вопреки всем тяготам бытия, худшими из которых были ее неблагодарная невестка и никчемный сын, она цепко держалась за жизнь. Эта хрупкая женщина всегда очень заботилась о своем здоровье, обожаемого мужа она похоронила полвека назад (время идет так быстро!) и сдавала квартиры лучшим пражским врачам, чтобы в случае надобности получить консультацию у любого из них. Мадам Маршовой исполнилось девяносто шесть лет, она многое забывала, путая лица и события своей долгой жизни, но прекрасно помнила славные времена империи, была смешлива и отлично себя чувствовала – застарелый ишиас не в счет! Ее старший сын, первый мужчина в семье, доживший до семидесяти семи лет, потерял всякую надежду унаследовать состояние. Все его попытки объявить мать недееспособной и запереть мадам Маршову в сумасшедший дом наталкивались на непреодолимое препятствие: ее пользовали лучшие пражские доктора и ни один не стал бы свидетельствовать, что очаровательная старая дама «не в себе», как утверждает ее алчный сынок. Да, годы берут свое, ей нужно больше отдыхать, она слегка рассеянна, но в остальном… Судьи всякий раз решали дело в пользу мадам Маршовой. Она отказывалась признавать, что память иногда подводит ее. Мадам Маршова могла перечислить имена всех австрийских правителей и их жен, начиная с Оттона I, именно этот факт ее невестка как раз и считала признаком старческого слабоумия. Она продолжала жить в своей огромной квартире и ужасно обрадовалась возвращению Эдуарда Каплана, который так замечательно лечил ее поясницу: она боялась, что доктор сгинул навек.
Старушка пригласила «Эдуарда» на рюмочку мадеры, чтобы отпраздновать встречу, и Йозеф, сто лет не пивший божественного вина, не стал отказываться. Мадам Маршова отдала ему ключ от квартиры, сказав, что туда два года никто не входил, кроме домработницы Ирины, которая раз в месяц делала уборку и проветривала комнаты. Домохозяйка простила своему любимому жильцу долг за два года – «пусть кумушки говорят что хотят!» – и даже не стала повышать квартплату. Учитывая послевоенную дороговизну, старушка сделала Йозефу воистину королевский подарок.
– Таких хороших жильцов, как ты и твой отец, сегодня днем с огнем не сыскать! Какое счастье, что ты вернулся, да еще так чудесно выглядишь.
* * *
Кристина и Павел ждали в прокуренном кафе под аркадами площади и уже начали беспокоиться, но тут появился Йозеф. Он сел за столик, залпом выпил стакан вина и долго молчал.
– Отца арестовали два года назад – до или после покушения на Гейдриха, мне узнать не удалось. В квартале была облава, всех евреев выгнали из домов и увезли, больше никого из них не видели.
– Я был прав, – сказал Павел. – Их наверняка отправили в лагеря, в Польшу или в Германию. Мой отец сгинул в Терезине, на севере Богемии. Кое-какая информация проходила, были свидетельские показания, аэрофотосъемка, но поверить в это было невозможно, а потом, после освобождения, русские фотографировали Освенцим, через две недели американцы вошли в Дахау, лагерь в двух шагах от Мюнхена, и мир содрогнулся от ужаса.
– Думаешь, найти его живым нет никаких шансов?
– Мы попытаемся навести справки, я тебе обещаю, но насчет моего отца я иллюзий не питаю.
Они заказали кофе.
– О чем вы говорили два часа? – спросила Кристина.
– Кажется, я как две капли воды похож на отца, каким он был в тридцать пять, и на деда тоже.
Йозеф рассказал друзьям, как отреагировала на его появление старая мадам Маршова, показал им ключ от квартиры. Время было позднее, они не знали, где переночевать, Кристина считала, что незачем идиотничать и тратить лишние деньги, когда вот он, отцовский дом, Йозеф воспротивился, и они слегка поцапались. Он очень устал. Был на взводе и просто не допускал мысли о том, чтобы вторгнуться в квартиру отца, заменить, нет – подменить его. Ни за что! Кристину удивила такая реакция, она сочла его слишком сентиментальным, но и трогательным тоже и спорить не стала.
Павел предложил друзьям пожить у него, и они оказались все вместе в квартире его отца, окончившего свои дни в концлагере. Павла это не смущало.
* * *
Кристина не чувствовала себя чужой в Праге, так похожей на Париж и Алжир. Дома они ужинали, только если Павел приглашал друзей, часто бывали в ресторанах, заводили новые знакомства, могли ночь напролет просидеть в баре, поглощая гектолитры пива и до хрипоты споря о путях преобразования страны. Почти Монпарнас, только кухня ужасная.
Ночные заведения столицы снова открыли двери для посетителей, и народ валом валил послушать новоорлеанский джаз и потанцевать. Чаще всего они ходили в «Люцерну», прокуренный клуб, где Йозеф часто бывал в молодые годы, и никак не могли решить, что за музыка этот самый джаз – капиталистическая, потому что американская, или революционная, раз ее сочиняют и исполняют негры, чьи права и свободы попираются в «стране контрастов».
Однажды вечером к их столику подошла молодая женщина в платье с глубоким вырезом.
– Вы… вы Йозеф Каплан? – спросила она.
Йозеф кивнул.
– Вы… ты меня не узнаешь?
Он смотрел на красавицу, пытался вспомнить ее лицо – и не мог.
– Тереза… Я Тереза Кимлова, мы познакомились до войны, когда ты учился на медицинском.
– Учился, – подтвердил смущенный Йозеф. – Мы сокурсники?
– Нет, я была на филфаке и теперь преподаю литературу. Неужели я так сильно изменилась?
– Я плохо запоминаю лица.
– Мы часто танцевали здесь, в «Люцерне», а потом ты неожиданно исчез.
– Мне очень жаль, но я правда ничего не помню.
– Представь нас, Йозеф, – попросил Павел, поправляя бабочку.
– Тереза, этой мой друг Павел.
– Счастлив познакомиться, мадемуазель, я Павел Цибулька из Брно. – Он широко улыбнулся и пожал ей руку. – Дипломат.
– А это Кристина, моя подруга.
– Понимаю, – ответила Тереза. – Добрый вечер.
– Кристина, это Тереза, моя старая знакомая, – сказал по-французски Йозеф.
– Вы француженка? – спросила Тереза, переходя на язык Арагона и Сартра.
Кристина кивнула и подвинулась, давая Терезе место на банкетке. Павел предложил ей сигарету, спросил, что она будет пить.
– Может, хотите пива?
– Пожалуй…
Павел отправился к бару. Тереза взглянула на Кристину:
– Я должна была догадаться, что вы француженка. По одежде…
– Ужасно глупо, что я совсем не говорю по-чешски! Придется учить язык – теперь это и моя страна.
– Я с удовольствием помогу вам.
– Будет просто замечательно.
Вряд ли кто-нибудь задавался вопросом, как могут подружиться две женщины, влюбленные в одного и того же мужчину. Что их сводит – этот самый объект страсти или он здесь ни при чем? Между Кристиной и Терезой все стало просто и ясно с самого начала, их отношений не коснулись ни соперничество, ни зависть, ни ревность. Тереза была не из тех, кто живет прошлым, она радовалась за Йозефа, Павел (свободный мужчина!) делал ей «авансы», друзья практически никогда не расставались, так что все складывалось как нельзя удачно.
Хозяин заведения, владевший самой большой фонотекой южноамериканской музыки, поставил томно-жестокое аргентинское танго «Ностальгия» – что может быть прекрасней, когда слишком много выпил и расчувствовался?
– Потанцуем? – спросила Кристина.
– Дождемся, когда кто-нибудь выйдет на дорожку, а то как-то неловко.
– Плевать! Пойдем, прошу тебя!
Она встала, Йозеф подчинился, взял ее за руку, и они вышли на середину, провожаемые взглядами окружающих. Кристина и Йозеф танцевали вместе всего один раз – давно, в другой жизни, но всем казалось, что на дорожке пара профессиональных «тангейрос». Кристина позволяла Йозефу вести, замирала в нужный момент, угадывала каждое его движение.
Несколько пар присоединились к Йозефу и Кристине, Павел пригласил Терезу.
– Я не очень хорошо танцую, – сказала она.
– А я и вовсе не умею.
* * *
– Знаешь, я совсем ее не помню, – сокрушенно признался Йозеф Кристине. – Как такое возможно? Она ведь тезка моей матери.
– Ты никогда ничего мне о ней не рассказывал.
– Мне было десять, когда она умерла, я ее забыл и никогда не вспоминаю.
* * *
Кристина обо всем поразмыслила и приняла решение начать немедленно учить чешский, сухой язык, состоящий из сплошных «щелкающих» согласных. Задача оказалась не из легких: все, с кем она общалась (в основном это были друзья Павла и редкие знакомые Йозефа), хотели говорить с ней только по-французски. Из всех иностранных языков французский чехи любили больше всего, а те, кто знал только немецкий, чувствовали себя почти неловко. Кристина объясняла, что ей нужна практика, она просила, чтобы ее поправляли, собеседники соглашались, указывали на ошибки в произношении (ее акцент их ужасно забавлял), но потом снова переходили на французский. Пять раз в неделю Тереза давала Кристине частные уроки, и через три месяца она уже хорошо понимала устную речь, а через полгода бегло говорила.
Они поселились все вместе, в большой квартире отца Павла окнами на грязно-серую Влтаву, неподалеку от Академии музыки. Йозеф сказал: «Платить за жилье будем пополам!» – и Павел с радостью согласился, поскольку сидел без денег. Он взял отпуск за свой счет, чтобы доработать книгу, начатую в швейцарском изгнании, а жалкий задаток, выплаченный чешским издателем, растаял как прошлогодний снег.
Эпохальный – тысячестраничный! – труд Павла «Брестский мир: дипломатия и революция» являл собой детальный разбор судьбоносного договора, едва не поколебавшего основания мира. В бытность свою первым секретарем чехословацкого посольства в Москве Павел получил доступ к архивным материалам, никогда ранее не публиковавшимся, и напал на золотую жилу. Павел не сомневался, что его книга станет великим откровением, будет переведена на множество языков и обеспечит ему репутацию выдающегося историка.
Сначала Кристина не имела ничего против того, чтобы Павел во всех деталях объяснял ей византийские тонкости этой «игры простофиль» и закулисные интриги сложнейшего торга, который большевики вели с немцами[106]. Слушая Павла, она пополняла свой словарный запас и все время требовала:
– Говори по-чешски, только по-чешски!
Через какое-то время эта история стала ей надоедать, она терялась в дипломатических телеграммах и путалась в личностях переговорщиков с непроизносимыми фамилиями, но ей было неловко сказать об этом Павлу.
Павел очень расстроился, когда Кристина отказалась печатать его рукопись на портативном ундервуде, заявив: «Я актриса, а не секретарша!» Он попытался настоять под тем лукавым предлогом, что это «упражнение» очень поможет в освоении нового языка. Кристина его послала, но Павел не обиделся и спросил со смехом:
– Попробовать стоило, верно?
– Нет! – рявкнула она в ответ.
* * *
9 июня Павел повез Йозефа и Кристину в лагерь Терезин. Шестьдесят километров пути они проделали в полном молчании и к полудню добрались до крепости. Несмотря на три ряда колючей проволоки, идущей вдоль стен, здание не производило устрашающего впечатления. У въезда на посту стояли три солдата-украинца, отказавшиеся пропустить их внутрь, и Павел уговорил одного из них сходить за дежурным офицером. Ждать пришлось долго. Здесь царила странная вязкая тишина, как будто на много километров вокруг не осталось ни одной птицы. Даже ветер и тот стих.
Месяц назад, сразу после освобождения, семнадцать тысяч узников были вывезены из Терезина, а лагерь переоборудовали под временный госпиталь для тех, кто был слишком слаб и не мог передвигаться самостоятельно, им не помогали даже полученные от американских врачей антибиотики. Майор медслужбы был в глухом отчаянии из-за собственной беспомощности, теряя каждый день по десять пациентов. Он рассказал посетителям, что накануне у него на руках умер один очень известный французский поэт. До архивов у майора руки пока не дошли – отступая, немцы сожгли часть бумаг, – но он пообещал начать розыск, как только появится возможность. Павел и Йозеф проговорили с майором около получаса, он был очень рад знакомству с коллегой, работавшим в знаменитом Институте Пастера, и заверил, что сделает все возможное, чтобы отыскать следы его отца.
– О чем вы так долго разговаривали? – спросила Кристина у Павла.
– Он подтвердил мои опасения. О Терезине ходило немало слухов. В Швейцарии я встречался с сотрудником Международного Красного Креста, ездившего в лагерь с инспекцией. Я был уверен, что мой отец попал именно туда, и стал его расспрашивать. Он меня успокоил, заверив, что Терезин образцовая тюрьма. Я хорошо знал этого дипломата – он не был дураком и не сочувствовал нацистам. Его отчет противоречил данным из других источников, но у меня не было оснований не доверять ему. Он собственными глазами видел трех или четырех заключенных в чистеньких камерах с цветочными горшками на окнах, садовников, подстригавших лужайки, библиотеку, полную читателей, отлично оборудованную кухню, парикмахерскую, где женщинам делали укладку, продуктовые лавочки и два кафе. Некоторые заключенные играли на скрипке, другие – на кларнете, остальные их слушали, были даже свой джаз-банд, оперная труппа и детский хор, составленный из счастливых, пышущих здоровьем детишек. Была еще одна, о многом говорящая деталь – умело подкрашенные лица женщин! Чтобы опровергнуть слухи о творящихся в лагерях зверствах, нацисты даже сняли фильм о «счастливой» лагерной жизни![107] Я посмотрел эту документальную ленту в посольстве и немного успокоился – наверное, хотел поверить, что немцы не чудовища и отец спасется. Теперь мы знаем, что все это было мистификацией, жестоким маскарадом: актеров, участвовавших в этом дьявольском обмане, уничтожили, как и девяносто процентов чешских евреев. Терезин был концентрационным лагерем – таким же, как все остальные, с ужасающими условиями содержания: тридцать или сорок тысяч человек умерли от голода, дизентерии и тифа. Терезин называли преддверием Освенцима… Ты больше не увидишь отца, Йозеф.
Геноцид имел непредсказуемые последствия: немногие из выживших эмигрировали в Израиль, остальные массово вступали в чешскую компартию, твердо веря в радужное будущее страны.
* * *
В первые недели после освобождения война оставалась вездесущей, она заполняла собой бытовую повседневность и мысли людей: выбраться из ее тисков оказалось совсем не просто. Нужно было оставить прошлое в прошлом, попытаться начать все сначала и двигаться вперед, чтобы не потонуть в пучине горя, работать, строить планы и… жить, просто жить.
* * *
Йозеф прошел через полуразрушенную Ратушную площадь к улице Капрова. Отцовский дом выглядел необычно тихим. Он открыл дверь квартиры ключом, который дала ему мадам Маршова, щелкнул выключателем, но свет не зажегся – электричество было отключено. Йозеф попробовал пробраться к окну, наткнулся на стол, опрокинул стакан, открыл ставни и оторопел: в квартире царил полный разгром. Книжный шкаф лежал на боку, книги были разбросаны по полу, буфет стоял с распахнутыми дверцами, посуда разбилась в мелкие дребезги. Вандалы вспороли подушки с кресел и двух диванов, висевшие на стенах картины исчезли, а самую сильную ярость почему-то вызвали патефон и пластинки – их швыряли об стену. Преступники явно ненавидели Гарделя и Баха, впрочем «Гольдберг-вариации» постигла та же участь.
Подобный беспорядок могли устроить только при обыске.
В медицинском кабинете все было перевернуто вверх дном, лекарства из аптечного шкафа вышвырнули вон, склянки и пузырьки били об стены, и на обоях остались лиловые, красные и желтые потеки. В спальне отца Йозеф заметил в углу пергамент с генеалогическим древом семьи, составленным дедом Густавом. Пергамент скомкали, но не порвали, и Йозеф осторожно скатал его, достал из-под кровати две половинки зеленого тубуса и осторожно засунул туда семейную ценность. Он прошел в свою комнату и обнаружил там все тот же хаос – вспоротый матрас, разорванные книги. Суперобложка книги Рене Валлери-Радо «История ученого, рассказанная невеждой» напомнила ему о счастливой поре детства, но самого томика он не нашел. Внизу шкафа стоял деревянный ящик с десятком пластинок Гарделя, уцелевших при налете, и Йозеф забрал их с собой как бесценные реликвии.
В прихожей на столике лежала почта («Какая горькая ирония судьбы!» – подумал Йозеф) – горничная мадам Маршовой не стала разбирать конверты и просто сложила их в одиннадцать аккуратных стопок. Судя по слою пыли, взлетавшей в воздух при каждом шаге, женщина вообще не слишком утруждала себя работой.
Йозеф спустился на первый этаж и постучал к мадам Маршовой. «Иду, иду, уже иду, подождите!» – прокричала старушка, но открыла не сразу. Когда дверь наконец распахнулась, она с трудом разогнулась и радостно воскликнула:
– Как вы вовремя, Эдуард! Спина у меня просто разламывается, даже подняться к вам не было сил.
– Не трудитесь, мадам Маршова, у меня теперь кабинет в другом месте. Есть одно лекарство, которое вам точно поможет, найти его сейчас не так просто, но я это сделаю. Вот деньги за квартиру. – Йозеф положил на стол пачку крон. – Вернусь, как только раздобуду лекарство.
Выходя из дома с ящиком под мышкой, Йозеф внезапно осознал, что его отец ни разу не возвращался в квартиру после обыска. Оказавшись на вечерней улице, он долго стоял неподвижно. Ему было жарко и душно. Йозеф хотел хоть немного приблизиться к отцу и вернуться к себе, но у него все отняли. Все.
Убийцы оказались еще и ворами.
Больше Йозеф в семейное гнездо не возвращался.
Йозефа приняли в Коммунистическую партию Чехословакии 26 июня 1945 года: вопросов он не задавал, его тоже никто ни о чем не спросил. Достойный кандидат, рекомендован Павлом, партийцем со стажем, хорошо знаком с учением Маркса – Энгельса – Ленина. Йозеф считал, что все люди, живущие на этой измученной войной земле, должны стремиться покончить с позорной эксплуатацией человека человеком.
Выступление Йозефа перед голосованием на собрании партийной ячейки вызвало улыбки – уж очень «медицинским» выглядело его понимание коммунизма. Йозеф считал капитализм латентной болезнью – чем-то вроде кори или гриппа, передающейся через эгоизм, алчность и корыстолюбие, а лекарством от нее – солидарность трудящихся и их бескорыстие. Партия должна исповедовать и внедрять в жизнь фундаментальный принцип общественной профилактики и гигиены: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Справедливость и социальный прогресс станут вакциной.
– Неглупо, – дал свою оценку парторг. – Оригинально, но в целом справедливо.
Йозеф стал одним из миллиона чехов, добровольно и с радостью в сердце присоединившихся к партии, боровшейся с нацистами. Нужно покончить с эксплуататорами и неравенством, рабочим пора взять свою судьбу в собственные руки и начать строить новый мир на обломках старого.
Тереза тоже вступила в партию, а вот Кристина колебалась. Во Франции она наверняка присоединилась бы к коммунистам, но чешский язык все еще оставался для нее чужим, а люди на собраниях говорили ужасно быстро, так что Терезе приходилось переводить. Кристина решила, что сначала в совершенстве овладеет языком, а уж потом вступит в борьбу за светлое будущее.
 | Жан-Мишель Генассия. Удивительная жизнь Эрнесто Че |
Электронная книга: Жан-Мишель Генассия. Удивительная жизнь Эрнесто Че