Впервые на русском — дебютный роман прославленной Кейт Аткинсон, получивший престижную Уитбредовскую премию, обойдя «Прощальный вздох мавра» Салмана Рушди; ее цикл романов о частном детективе Джексоне Броуди («Преступления прошлого», «Поворот к лучшему», «Ждать ли добрых вестей?», «Чуть свет, с собакою вдвоем»), успевший полюбиться и российскому читателю, Стивен Кинг окрестил «главным детективным проектом десятилетия».
Когда Руби Леннокс появилась на свет, отец ее сидел в пивной «Гончая и заяц», рассказывая женщине в изумрудно-зеленом платье, что не женат. Теперь Руби живет в тени йоркского собора, в квартирке над родительским зоомагазином, и пытается разобраться в запутанной истории четырех поколений своей семьи. Куда пропала прабабушка Алиса после того, как ее сфотографировал заезжий французский фотограф мсье Арман? Почему в пять лет Руби, ничего ей не объяснив, отправили жить к тете, и явно не на каникулы? Отыскивая дорогу в лабиринте рождений и смертей, тайн и обманов, девочка твердит себе: «Меня зовут Руби. Я драгоценный рубин. Я капля крови. Я Руби Леннокс».
Отрывок из книги:
Оставшиеся в живых носительницы фамилии Леннокс балансируют на грани двух миров — мира невинности и мира опыта. Для меня эту грань символизирует экзамен «одиннадцать плюс», который мне скоро предстоит держать и который навеки определит мою судьбу. Для Нелл это переход от жизни к смерти, для Банти — соблазн супружеской неверности, которому она, может быть, поддастся, а может быть, и нет, а для Патриции… Патриция приходит ко мне в спальню как-то в январе, вечером, и гордо объявляет, что вот-вот потеряет девственность.
— Ты хочешь, чтобы я тебе помогла ее искать? — рассеянно спрашиваю я, не совсем уловив, что именно она сказала.
— Не строй из себя умную, — рявкает Патриция, выскакивает и захлопывает дверь.
Так как я именно сегодня позорно провалила тренировочный экзамен «одиннадцать плюс» по математике, слова Патриции причиняют особенную боль, и я долго смотрю на несправедливо обиженную дверь спальни, раздумывая о том, как сложится мой жизненный путь. Пойду ли я по стопам сестер — как живых, так и мертвых — в гимназию для девочек имени королевы Анны или же отправлюсь в отстойник для человеческого сырья — общеобразовательную среднюю школу на Бекфилд-лейн? Дверь спальни не только хранит ключ к моему будущему, но и служит опорой для висящего на ней календаря «Старая добрая Англия», рождественского подарка от тети Глэдис. Эта старая добрая Англия весьма далека от нашей семьи — месяц за месяцем, страница за страницей одни крытые соломой сельские домики, шпили далеких церквей, стога сена и пригожие молочницы. Кроме того, в календаре кучи полезной информации — не будь его, как бы я узнала, например, когда празднуется День доминионов? Или дату битвы при Гастингсе? Жаль лишь, что от этого никакого толку на экзамене «одиннадцать плюс».
Я без интереса пролистываю пришедший в понедельник журнал «Смотри и изучай», так и не обнаружив ничего заслуживающего рассмотрения или изучения. Мы уже переехали из темных закоулков Над Лавкой в новый, полный света и воздуха полуотдельный дом, снаружи отделанный штукатуркой со вдавленными камушками; в нем есть центральное отопление, но Банти отказывается включать батареи в спальнях, — по ее мнению, теплые спальни вредны для здоровья. Патриция замечает, что гипотермия еще более вредна для здоровья, но стоит Банти вонзить зубы в какое-нибудь убеждение, и она уже не отпустит, что твой бульдог. В спальне так холодно, что кончики пальцев у меня розовеют, потом синеют, — думаю, если подождать подольше, можно увидеть, как они станут фиолетовыми и совсем отвалятся. Но я не успеваю пронаблюдать этот интересный феномен, поскольку возвращается Патриция и говорит:
— Ну что, с тобой можно разговаривать или ты собираешься тупить?
Бедная Патриция — ей так нужно кому-нибудь излить душу, что она вынуждена обходиться мной. За ней уже несколько недель ухаживает некий Говард — серьезный тощий юноша в очках, ученик школы Святого Петра, дорогой частной школы для мальчиков, стадион которой выходит как раз на хоккейное поле гимназии королевы Анны. Говард, оказывается, следил — на грани вуайеризма — за хоккейными подвигами Патриции (она фанатичная правофланговая нападающая), вместо того чтобы варить всякие штуки в колбах, и вот как раз перед Рождеством уговорил ее встречаться с ним.
— Я решила сделать это с ним, — говорит она.
В ее устах «это» звучит как удаление зуба. Поскольку я упустила часть ее самой первой фразы, то до сих пор не могу взять в толк, что же такое «это». С первого этажа, от подножия лестницы (лишенной призраков), на Патрицию начинает орать Банти, но Патриция не обращает внимания. Банти продолжает орать, Патриция продолжает ее игнорировать. Кто сдастся первой?
Банти.
— В следующие выходные родители Говарда уезжают, вот тогда мы это и сделаем, — говорит Патриция.
Она сидит в изножье моей постели, необычно радостная, и я осмеливаюсь спросить, влюблена ли она в Говарда.
Патриция громко фыркает:
— Руби, ты что, совсем? Романтическая любовь — устаревшая буржуазная иллюзия!
В журнале «Смотри и изучай» такого не пишут.
— Впрочем, приятно, когда кто-то хочет быть с тобой, — добавляет Патриция.
Я сочувственно киваю — это и в самом деле должно быть очень приятно. Мы празднуем редкий момент взаимопонимания тем, что ставим мою самую новую пластинку, «Вечеринка у Чабби Чекера», купленную мной за подарочный жетон, полученный на Рождество, и очень серьезно учимся танцевать твист; впрочем, у нас ничего не выходит: Патриция держится слишком прямо и неловко, а я просто все время теряю равновесие. Под конец мы в изнеможении валимся на кровать и рассматриваем девственно чистые потолочные панели, оклеенные обоями из прессованной древесной стружки, — такие элегантные по сравнению с потрескавшейся беленой штукатуркой Над Лавкой. Патриция поворачивает голову ко мне:
— Надо полагать, ты хочешь, чтобы я тебя завтра сводила в кино?
Она спрашивает так, словно делает большое одолжение, но я знаю, что она не меньше моего жаждет увидеть «Малыша Галахада», — в недлинный список наших с ней общих интересов входит страсть к Элвису Пресли. Более того, завтра 8 января, день рождения Элвиса (это событие отмечено в календаре «Старая добрая Англия» созвездием нарисованных от руки красных сердечек). Патриция зовет в «Одеон» меня, а не Говарда, потому что знает — он будет весь фильм насмехаться над нашим мягкосердечным героем в туфлях из синей замши.
Патриция дожидается, пока я вернусь из школы (после очередного проваленного тренировочного экзамена по математике), и утешает меня пирожками с мясом из лавки Ричардсона и сообщением, что многие величайшие люди мира, в том числе Ганди, Альберт Швейцер, Китс, Будда и Элвис, не сдали «одиннадцать плюс». Впрочем, я тут же мрачно парирую, что они и не пытались. Сама Патриция в этом году сдает экзамены на аттестат зрелости, но со стороны никак не скажешь, судя по количеству времени, которое она тратит на подготовку (ноль).
От «Малыша Галахада» я немного веселею, а пирожки с мясом и огромная коробка шоколадно-мятных «Поппетов», которую мы приговариваем на двоих в темноте, отчасти компенсируют то, что ужина мы дома не получаем. Банти в последнее время совсем увяла и пугающе много времени проводит в постели — без причин, просто объявляя, что «ей нехорошо». Вообще она в последнее время начала делать странные, неженственные заявления, от которых у тети Бэбс мурашки побежали бы. Однажды, например, я стала свидетелем того, как она стояла на четвереньках в санузле и драила унитаз («„Комет“ и микробы убивает!») и вдруг выпала из этого медитативного состояния, содрала резиновые перчатки и рявкнула: «Не знаю, почему это говорят, что „дому нужна женская забота“! По-моему, это мне не помешала бы чья-нибудь забота!» Вот до чего дошло! Пожалуй, она еще и право голоса потребует!
Поскольку в следующий вторник я сдаю первую часть экзамена «одиннадцать плюс», Банти делает над собой усилие и готовит воскресный ужин (концепция торжественного обеда до нашей северной глуши еще не добралась) — последнюю трапезу осужденного, в состав которой входят запеченный в духовке ягненок, лимская фасоль, запеченный картофель, мятный соус и замороженный горошек. «Жаль, что никто не догадался его разморозить!» — шутит Патриция, когда спрашивает Банти, что у нас будет на ужин, и Банти в ответ перечисляет вышеуказанные блюда. Я заливисто хохочу, потому что, как вы понимаете, Патриция шутит весьма нечасто. Вообще не шутит, если вдуматься, и я смеюсь еще сильней — как «смеющийся полицейский» из песни: ведь было бы совершенно ужасно, если бы на первую в жизни шутку Патриции никто не засмеялся.
И Патриция, и Банти пронзают меня сердитыми взглядами. Юмор Патриции оказывается весьма несвоевременным — она в немилости у родителей, так как явилась домой рано утром, одновременно с молочником, развозящим бутылки молока к завтраку. Видимо, ночью «делала это» с Говардом. Банти пристально рассматривает Патрицию на предмет следов разврата, но (во всяком случае, на мой взгляд) Патриция сегодняшняя ничем не отличается от вчерашней.
— Если бы я хоть на секунду подумала, — говорит Банти, яростно мешая соус на сковородке, — что ты…
— Что я смею получать удовольствие от жизни? — подхватывает Патриция с надменным лицом, которое просто напрашивается на пощечину.
Но не получает ее. Вместо этого Банти начинает пугающе дрожать, как полузастывшее желе, вплоть до жестких кудряшек — они трясутся, как нимб из мишуры на проволоке. Однако Банти продолжает мешать соус, притворяясь, что этот приступ эмоций происходит не с ней. Очень удивленная Патриция на миг поднимает забрало и нерешительно спрашивает:
— Мама, что-то не так?
От такого неожиданного сочувствия («мама»!) Банти слетает с катушек и визжит:
— Не так? Ты — это единственное, что у меня не так!
— Стерва проклятая! — кричит ей в лицо Патриция и выбегает из кухни.
Банти продолжает трястись и мешать соус, словно ничего не случилось, и говорит, не глядя на меня:
— Руби, шевелись. Сделай хоть что-нибудь полезное. Принеси тарелки.
И лишь когда доходит до раскладывания по тарелкам (из сервиза с узором «Урожай») лимской фасоли, похожей на скрюченные бледные эмбрионы, Банти наконец разражается слезами. Огромные слезы, похожие на хрустальные подвески, ползут у нее по щекам, и я безуспешно стираю их бумажным носовым платком. Когда мы садимся за воскресный ужин, соус уже остыл и загустел, а горошек едва не перешел обратно в замороженное состояние. Интересно, как я должна во вторник продемонстрировать «способность к логическим рассуждениям», если так мало вижу логики в повседневной жизни?
Первая часть экзамена «одиннадцать плюс» оказывается подозрительно легкой. Я даже получаю удовольствие от решения задач типа «„пришел“ относится к „с***“, как „у***“ к „туда“» и сочинения. «Напишите сочинение на одну из следующих тем. 1. Сцена на оживленной улице. 2. Посещение публичного бассейна. 3. Что бы вы сделали, если бы вам на один день досталась лампа Аладдина». Я выбираю лампу Аладдина, это моя давнишняя мечта, и погружаюсь в заманчивую уверенность, что теперь все будет в порядке. Через две недели я иду на письменный экзамен по математике. Выходя из недр школы Фишергейт, больше всего напоминающих тюрьму, — сюда нас согнали сдавать экзамен, — я шатаюсь от ужаса. Мой мозг словно растягивали на дыбе все утро, мучая вопросами типа: «Сколько марок размером 1/2 × 2/4 дюйма нужно, чтобы закрыть лист бумаги размером 6 × 8 дюймов?» и «Лавочник смешал 4 фунта чаю по 3 шиллинга 6 пенсов. Он продал эту смесь по 5 шиллингов за фунт. Какова его прибыль?» Ну откуда мне знать?
— Ну как? — спрашивает Патриция, встречая меня у подножия лестницы Фишергейтской школы, но я слишком убита, чтобы разговаривать.
Мы идем по берегу Уза; стоят такие холода, что река неделю была подо льдом, и теперь огромные отколовшиеся льдины несет течением.
— Сейчас самая холодная зима с сорок седьмого года, — как во сне говорит Патриция. — Я никогда не видела, чтобы река вот так замерзала. В стародавние времена она замерзала каждый год, ты знаешь об этом?
Я, конечно, не знаю. Я вообще ничего не знаю.
— Почему «стародавние»? — спрашиваю я, решая отныне стремиться к знаниям. — Почему не просто «старые»? Или «давние»?
— Не знаю, — пожимает плечами Патриция.
Мы стоим, глядя на реку подо льдом и думая про стародавние времена, и во мне поднимается странное чувство, ощущение чего-то давно забытого. Это как-то связано со льдом и холодом, и с водой тоже. Я пытаюсь сосредоточиться на этом чувстве, оживить его, но оно мгновенно испаряется. Такое со мной бывает, когда я хожу во сне и меня будят, и я знаю: я потеряла и ищу что-то невероятно важное, из меня что-то вырвали, оставив дырку внутри, и это неизвестное где-то мучительно близко, словно руку протяни — и дотронешься, за углом, за дверью, спрятано где-то в шкафу. Потом я просыпаюсь совсем и уже понятия не имею, что же это я искала.
— Руби, ты что? — спрашивает Патриция, но нас отвлекла пара лебедей, мрачно балансирующих на собственном айсберге.
Мы слышим треск — это река ломает лед — и смотрим на облачка своего дыхания.
— А что ты вообще тут делаешь? — спрашиваю я наконец.
— Прогуливаю. Слушай, может, эти лебеди терпят бедствие?
— Я бы с ними охотно поменялась, — мрачно говорю я. — Во всяком случае, их дальнейшая жизнь не зависит от того, умеют ли они решать задачи в уме.
— И к тому же они могут улететь, когда захотят, — грустно кивает Патриция.
— И еще их двое, — добавляю я.
Лебеди проплывают мимо нас на своей льдине, взъерошив перья для защиты от свирепого холода. По моему телу с ног до головы пробегает дрожь.
— Вода на вид ужасно холодная.
— Да, — с чувством откликается Патриция, странно взглядывает на меня искоса и продолжает: — Слушай, Руби…
— А?
— Ты помнишь… — И вдруг трясет головой. — Ничего, не важно, пойдем. Я посажу тебя на автобус, если хочешь.
И она поднимает воротник, чтобы защититься от ветра.
* * *
Банти неохотно устраивает мне день рождения, чтобы утешить за фиаско с математикой. Нельзя сказать, что праздник безусловно удался: девочка по имени Ванесса объедается сэндвичами с сардинами, и потом ее рвет фонтаном, и еще во время твиста, которому мы предавались с жаром, кто-то разбил настольную лампу. Зато деньрожденный торт имеет огромный успех. Небывалое дело, он куплен в магазине: Банти всегда сама печет наши деньрожденные торты, щедро замазывая дефекты масляным кремом и утыкивая торт свечками, так что он становится похож на ежа-мученика, но в этом году она взбунтовалась. В отличие от выпечки Банти, торт из кондитерской Терри — само совершенство. Хрустящая, белая, как лебединое крыло, глазурь сформована в завитки, волны и перья снега, а сверху украшена изящными розовыми сахарными розами. Но стоит ли он того, что Джордж помчался его покупать в последнюю минуту, в субботу, ругаясь так, что поморщилась даже Патриция? Стоит ли он того, что Банти опять «нехорошо» и она кричит на Патрицию: «Ты не моя дочь!», на что Патриция отвечает «и слава богу» и уходит из дома — всего за несколько минут до того, как должна была руководить мною и приглашенными гостями в нашей первой игре «Шарады»? Поздно ночью я слышу, как она возвращается, топая, вверх по лестнице, отчего Рэгз начинает лаять, а Нелл — что-то кричать во сне. Я оставила Патриции кусок деньрожденного торта — положила на подушку, несмотря на строжайший наказ Банти, что кормить Патрицию в нашем доме отныне запрещено.
Думаю, будь воля Банти, вообще никто из нас больше ничего не ел бы. «Я уже без сил», — устало провозглашает она, приготовив пудинг с мясом и почками (из коробочки, марки «Фрей Бентос»). Дальнейшее ухудшение состояния знаменуется у нее тем, что она томно возлежит (подобно Элизабет Баррет[30]) на плюш-мокетовом диване в гостиной. Она заявляет, что «с нее хватит», но не говорит, чего именно. Может быть, Джорджа. Эту депрессию уравновешивает необычно радужный настрой Патриции, вызванный, по ее словам, богемными радостями секса, который сейчас открывают для себя они с Говардом. Из-за этого нового хобби Патриция совсем забрасывает подготовку к экзаменам на аттестат зрелости и благополучно проваливает их все.
Банти чуть-чуть оживает в масленичный вторник — день, если верить моему календарю, «пиршеств и веселья». В нашем доме, однако, никакого веселья не наблюдается — во всяком случае, после того, как Банти шмякает пятый блинчик об стену кухни, вместо того чтобы аккуратно перевернуть на сковородке. Блинчик на несколько секунд прилипает к стене, а потом медленно отлипает и превращается в бесформенный ком на полу, словно кадр из фильма ужасов («Блины-убийцы!»).
— Что ж, — говорит Патриция, приклеив на лицо улыбку Банти, — я уже почти наелась, а ты, Руби?
— Да-да, — бормочу я, и мы быстро выскальзываем из кухни — до того, как сковородка просвистит в воздухе, метя в голову Джорджа.
В «пепельную среду» в воздухе разлит вполне подобающий этому дню покаянный настрой, но мы знаем, что надолго его не хватит. Наступление Великого поста знаменует также начало упадка Нелл: после блинной катастрофы она окончательно слегла и не встанет даже в понедельник Светлой седмицы. Где-то в середине поста, на Материнское воскресенье,[31] Банти демонстрирует циничное отсутствие материнских чувств тем, что запирает двери, — и Патриция не может, как обычно, вернуться крадучись в три часа ночи. Но Патриция не теряется — она встает под окнами, выкрикивая: «Проклятые буржуазные свиньи! Банти Леннокс, тебя первой поставят к стенке, когда придет революция!» Крики далеко разносятся в ночном воздухе тихого пригорода и, что неудивительно, вызывают большое недовольство соседей. По-моему, Патриция наслаждается происходящим и едва ли не обижается на меня, когда я бросаю ей собственный ключ от двери.
Мне же накануне Страстной пятницы приходится пройти через травмирующий визит к зубному врачу, доктору Джеффри, и расстаться с тремя, доселе бережно хранимыми, молочными зубами — я цеплялась за них, пока могла. Возможно, мне не хочется прощаться с детством. (А с другой стороны, может быть, и хочется.) Патриция очень добрая — она дает мне в обмен на зубы три шестипенсовика и ведет меня в кофейню «Акрополь» знакомиться с Говардом. Трудно поверить, что этот неловкий, длинный и тощий юнец, усыпанный прыщами, возводит ее к тем высотам страсти, о которых Патриция рапортует мне каждое воскресное утро, пока я лежу на своем невинном ложе и слушаю по радио программу «Легкий бит».
В пасхальные выходные дом наводняется гостями — они пришли попрощаться с Нелл, которая вот-вот решит, что «с нее хватит» жизни. От этой репетиции поминок у нас, помимо прочего, образуется куча пасхальных яиц. Приходят тетя Глэдис, дядя Клиффорд и Адриан, а также тетя Бэбс (одна, слава богу) и дядя Тед. Адриан уже совсем взрослый (ему двадцать лет), но по-прежнему живет дома. Он только начал работать учеником парикмахера. Он очень полезный гость — накрывает стол для чая и спрашивает у Банти: «Хотите, я буду мамочкой?»[32] Банти в шоке — впервые в жизни ей кто-то предложил поменяться ролями (видно, что это предложение для нее чрезвычайно заманчиво). Дядя Тед за спиной у Адриана подмигивает Джорджу, кладет руку на бедро и делает два-три жеманных шажка. Джордж гогочет, но когда дядя Клиффорд спрашивает, над чем он смеется, он лишь беспомощно мотает головой. Адриан привез свою собаку — робкого жесткошерстного терьера, которого Рэгз пытается разодрать в клочки.
Дядя Тед объявляет всем собравшимся, что наконец обручился со своей постоянной подругой Сандрой. Джордж спрашивает: «По залету?» — и все женщины сердито кричат: «Джордж!» Банти мгновенно переходит к делу и спрашивает, кто будет подружками невесты, а тетя Бэбс сидит молча, с самодовольным видом, потому что на ее близняшек в этой роли большой спрос. Даже я вынуждена признать, что они будут лучше смотреться на свадьбе, чем мы с Патрицией: мы неуклюжие, сутулые по сравнению с Дейзи и Розой. Они не приехали проститься с бабушкой — слишком заняты подготовкой к экзаменам на аттестат зрелости. Им уже пятнадцать лет, шестнадцатый, и я их давно не видела. Патриции — семнадцатый год. Она любит Говарда, «Кампанию за ядерное разоружение» и Битлов — они сменили Элвиса в наших непостоянных сердцах. (Патриция содрала со стены в своей комнате все фотографии Элвиса — черно-белые, где он прекрасен до слез, — и заменила бодрыми ухмылками ливерпульской четверки. Бедный Элвис.) Патриция умудряется за четверть часа нахамить всем — двум тетям, двум дядям, кузену и даже собаке (насколько я помню, это связано с предложением вступить в Коммунистическую партию), и я получаю три лишних пасхальных яйца: все так сердиты на Патрицию, что ее яйца достаются мне. Но какая польза человеку, если он приобретет три пасхальных яйца, а сестру свою потеряет?
Джордж, дядя Тед и дядя Клиффорд собираются на кухне вокруг принесенной Тедом бутылки виски и с головой уходят в обсуждение животрепещущих тем: 1) следует ли Джорджу построить патио на заднем дворе, 2) манеры нашей новой соседки миссис Ропер кормить грудью своего младенца в оранжерее, смежной с нашим двором, исторгая у зрителей крики «черт побери», в которых восхищение смешано с отвращением, и 3) как лучше всего ехать отсюда до Скотч-Корнер.
Я сбегаю наверх, чтобы оказаться подальше от этих взрослых разговоров, но в спальне у Нелл меня подстерегает еще более неприятная сцена. Банти, тетя Глэдис и Нелл (которой некуда деваться) рассматривают омерзительный стриптиз «только для женщин» в исполнении тети Бэбс. Она движется, как статуя на вращающемся помосте, и, оказавшись лицом к зрителям, заворачивает кверху темно-синий кардиган и белую блузку. Мы видим: с одной стороны — большую, отвисшую грудь зрелой женщины, а с другой — ничего, кроме сморщенной кожи и мешанины шрамов. Банти и тетя Глэдис втягивают воздух, сложив рты в трубочку, как рыбы на суше, а Нелл тихо стонет. Я быстро выхожу. Я еще даже не обзавелась грудью — и тем более не думала о том, что можно ее потерять. Я сижу на лестнице, просовывая шоколадные драже из пасхального яйца в дырки от выдранных зубов. Потом мне становится скучно, я отыскиваю Патрицию и вручаю ей пасхальные яйца, которые принадлежат ей по праву.
 | Кейт Аткинсон. Музей моих тайн |
Электронная книга: Кейт Аткинсон. Музей моих тайн