Главный герой новой книги «Безбожный переулок» Иван Огарев с детства старался выстроить свою жизнь вопреки – родителям, привычному укладу пусть и столичной, но окраины, заданным обстоятельствам: школа-армия-работа. Трагический случай подталкивает к выбору профессии – он становится врачом. Только снова все как у многих: мединститут – частная клиника – преданная жена… Огарев принимает условия игры взрослого человека, но… жизнь опять преподносит ему неожиданное – любовь к странной девушке, для которой главное – свобода от всего и вся, в том числе и от самой жизни…
Отрывок из книги:
Понедельник, среда, пятница – с двух до восьми. Вторник, четверг, суббота – с десяти до двух. Суббота – самый тяжелый день. Все не сумевшие прорваться сквозь пробки, отпроситься у босса, выкроить хоть часик на себя самого. Мамаши с детьми. Отдельная радость. Дети – нет, Огарев ничего не имел против. С детьми он умел – не сюсюкая, очень строго, просто. С уважением. Слово «больно» не произносил никогда. Честно предупреждал, что будет неприятно, но недолго. Советовался в сложных случаях – что скажете, коллега? Давайте вместе посмотрим снимок. Включите, пожалуйста, негатоскоп. А вот это пульт. Кресло поднимите, будьте любезны. Вот этой кнопкой. Достаточно. Да, вот так. А теперь открываем рот. Показывал, сложив ладони, как именно – кошачью зевающую пасть. Улыбались робко, сквозь отступающий страх. Синева под глазами. Одутловатые мордочки. Вялость. Бледные городские личинки. Дети подземелья.
Огарев любил не узнавать их через полгода или год – когда вместо картофельного проростка в кабинет вдруг вбегал расцарапанный щекастый человечек. Здоровый. По глазам видно, что здоровый. Мучает кошку, ворует варенье. Растет. А мы всю зиму не болели, Иван Сергеевич. Вот, решили показаться на всякий случай. Радость. Это была радость, конечно. Но – редкая. Очень редкая. Большинство, вылечившись, исчезали навсегда.
Мамаши – другое дело. Одна нормальная на сотню, а то и на две. Остальные были откровенно помешанные – на народной медицине, китайском иглоукалывании, здоровом питании, на самом Огареве. Эти были хуже всего. Доктор, вы наша последняя надежда! С каким-то невыносимым подлым подвывом, словно дворняга из Малого императорского театра. Его бы воля – сразу после этой фразы выгонял на улицу. Без права переписки. Навсегда. Те, у кого Огарев действительно был последней надеждой, все больше молчали. Цеплялись за писк аппарата, словно за страховочный канат, натянутый над смертью. Изо всех сил пытались не соскользнуть. Они не надеялись, нет. Разве что на Бога. Иногда Он даже учитывал это, подводя под уравнением аккуратную черту. Съедено, выпито, выстрадано за четверых. Вон тому, с шестого столика, счет, пожалуйста.
Еще одна неприятная категория – онажемать. Единственное достижение – сляпанный (часто на скорую руку, случайно) младенец, основная цель и назначение которого – оправдывать ничтожный смысл онажематериной жизни. Наглая, безапелляционная и трусливая одновременно. Я сама знаю, что нужно моему ребенку! И еще – а в интернете написано! Огарев опускал глаза, мысленно считал до десяти. И еще раз до десяти. Медленно. Очень медленно. Только ради твоего несчастного детеныша, дура. Которого ты не отрываешь от бессмысленной сиськи до пяти лет, уродуя ему прикус, пищеварение, психику, целую жизнь. Онажематери отлично, на пять с плюсом, умели только одно – ненавидеть. Родню, работу, целый мир. Проклинали антибиотики, не признавали прививки, дремучие, злобные, те же, что несколько сотен лет назад проталкивались на площади поближе к лобному месту – все увидеть, ничего не упустить, насладиться в полной мере. Огня, жги его! Жги! Обдирай заживо!
Поначалу Огарев пытался честно объяснить – вы делаете хуже своему ребенку, поймите. Нельзя не прививать от дифтерии, полиомиелита, от столбняка. Это слишком страшная смерть. В самых скверных случаях вы будете умолять, чтоб она поскорей наступила. Нельзя не давать антибиотики – у ребенка средний гнойный отит, идиотка! Через несколько часов будет мастоидит, воспаление сосцевидного отростка височной кости. Гной прорвется в область черепа, и мозг ребенка просто сварится. Менингит. Абсцесс. У меня умирал такой в отделении. Еще сутки назад – пухлый смышленый трехлеток. Как ему было больно, господи! Как больно! Вот, взгляните на снимок – это пневмония, еще сотню лет назад она уносила на тот свет быстро, за неделю, теперь ваш ребенок будет поджариваться медленно, долго, на слабом, еле видимом и оттого куда более страшном огне. Безмозглые курицы, они кивали, затянув пустые глаза белесой, бессмысленной пленкой. Ничего не понимали, не хотели понимать. Деды наши небось были не дураки. Антибиотиков не знали. Деды ваши доживали до года через одного! На первый-второй рассчитайся. Вот ты, ты и ты – шаг из строя. Вы – покойники. Умерли, все. От глоточной, крупа, чахотки, антонова огня. Помаялись брюхом – и окочурились, пополнив собой безучастную статистику. Может, и слава богу? Естественный отбор.
Огарев вспоминал всех, кто положил жизнь на то, чтобы победить этот самый естественный отбор. На то, чтоб дети жили. Годы работы на ощупь, по наитию, пустые надежды, насмешки коллег, осатанелая толпа. Ату, ату его! Медленная мучительная эволюция шамана в знахаря. Знахаря – в лекаря. Лекаря – во врача. Врача – в человека. До учебников добрался едва ли десяток имен, остальные умерли безвестными, но все-таки на шажок продвинули медицину вперед. На целый шажок. Вся жизнь, проведенная среди рабов и невежд. Ради рабов и невежд. Несправедливое служение. Единственно возможное из всех. Единственно важное. Когда Огарев озверевал от усталости, от неблагодарной глупости тех, за кого приходилось сражаться, он думал про Лоусона Тейта и Паре. Про Листера и Пастера. Про несчастного затравленного Земмельвейса. И еще про мальчика, которого убил. Перерезал очередью 3 июля 1989 года. Мальчик никуда не исчез. Всегда был рядом. Если бы не он, Огарев давно бы бросил медицину. Перестал быть врачом.
В сущности, он вообще никогда не хотел быть врачом. Просто у него не было выбора.
К счастью, по-настоящему клинически чокнутых еще на подходе отсеивала Аня. Хоть в этом Огарев был уверен. Что ни один настоящий псих не войдет к нему в кабинет. Только психов ему еще и не хватало.
* * *
Маля пришла в субботу. Тридцать вторая в очереди на прием. 22 октября 2011 года. 13:30. Персональная нумерология врача. Отрывной календарь усталости. Хребет ломит так, что хочется выть, как когда-то набоковской Зине Мерц. Огарев встал, хрустнул шеей. В коридоре – еще шестеро. Нет, лучше не курить. Потом. Он открыл дверь, мазнул глазами по очереди, машинально отметил, что двое из шестерых – первичные, значит, сожрут вагон времени, остальных раскидаю быстро. Полипы, еще полипы, послеоперационное ТО, старуха Заклецкая вообще здорова. Просто скучает без разговоров о прекрасном. Прижимает к животу какую-то книгу, улыбается радостно, словно заговорщик, юный, восемнадцатилетний, бессмертный корнет, мечтающий, что его расстреляют на рассвете. Опять откопала что-то в покойных книгах покойного мужа, бедная. Здравствуйте, Ираида Яковлевна. Еще немного подождите, пожалуйста, хорошо? Следующий.
Встала девушка – Огареву показалось, девочка совсем. Подросток. Вошла в кабинет, оглянулась с любопытством. И без всякого страха. Хорошенькая. Хотя нет – просто миленькая. Вздернутый нос, сбрызнутый еле заметными веснушками – как будто кисточку акварельную стряхнули. Светлоглазая. Волосы великолепные – это да. Почти рыжие, густые, с драгоценной золотой подпушкой у лба и на висках. Крупные завитки до самых лопаток. Кудрявая. Как мама когда-то. Пока не постриглась. Огарев вдруг понял, что 19 октября было два дня назад. Мама умерла 21 год и два дня назад. А он забыл. И Аня забыла, конечно. Ей вообще незачем помнить.
А вот интересно – вспомнил ли отец?
Нет. Разумеется, нет.
Никому не нужная могила. Едва заметный меловой след на почти начисто вытертой доске.
Девушка огляделась еще раз и улыбнулась. Здорово у вас, сказала она с удовольствием, словно Огарев пригласил ее в гости похвастаться новым ремонтом или старой библиотекой – и оправдал ожидания. Девушка была совершенно здорова на вид – даже неприятно здорова. Плотный серый сарафан, черная водолазка, тугие колготки – все круглое, сильное, налитое. Цветущий подросток. Хороший аппетит. Если не перестанет лопать на ночь пончики, очень скоро превратится в тыкву.
Где ваши родители?
Девушка растерялась, Огареву даже показалось – испугалась, как будто он безошибочно нащупал чувствительную точку, которую она старательно скрывала от других. Родничок. Открытое место. Никак не защищенный вход внутрь. Не больно, нет. Просто есть. Именно поэтому и страшно.
Родители? Мои?
Дети до восемнадцати лет могут приходить на прием только в присутствии родителей. Мне очень жаль. До свидания.
Она засмеялась и – без приглашения, совершенно свободно – села в смотровое кресло. Поболтала ногами – вот ноги красивые, безусловно. Сильные. Узкие щиколотки. Замшевые короткие ботики на блестящих пуговицах. Ловкая попытка дизайнера ввернуть в мультикультурный контекст девятнадцатый век.
Если бы вы были бармен, я бы решила, что вы напрашиваетесь на хорошие чаевые. Мне уже двадцать четыре. Могу паспорт показать.
Обычная хамка.
Огарев с трудом подавил желание выставить ее вон – два часа с последней выкуренной сигареты, суббота, тридцать второй пациент, полчаса до конца приема, а в коридоре еще пятеро, ему только хамок не хватало, но с хамками он, слава богу, научился разбираться, когда эта девчонка еще куклам своим ноги не умела отрывать. Даже осматривать не буду. Надоела. Все надоели хуже горькой редьки. Устал. Ключи могу передать Швондеру – пусть он оперирует.
Не сердитесь, сказала она. Пожалуйста. Я не хотела вас обидеть. Просто брякнула глупость. У меня это запросто – глупости брякать. Она снова засмеялась, уселась поудобнее – круглая ямочка на щеке, уютный дефект большой скуловой мышцы. Поцелуй ангела.
Вы курить, наверно, хотите. Я тоже, если долго не курю, ужасно злюсь.
Огарев поморщился. Что-то было не так. Не хамка – нет. Видимо, просто восторженная дура – таких среди пациенток тоже было, к сожалению, хоть отбавляй. И если хамству можно было найти какое-то теоретическое оправдание – в конце концов, многие просто боялись: боли, смерти, жуткого диагноза, инструментов, ледяных, спокойных, безжалостных, и страх этот, продираясь с беззвучным криком наружу, превращался в тупую агрессию, – то к дурам нельзя было применить даже эти человеческие мерки. Помните? Тупости взгляда, прощаемой прелестным, влажным глазам, неизбежно соответствует недостаток до тех пор скрытый, тупое выражение груди, которое простить невозможно. Дуры были просто дуры. Типичная московская разновидность. Уютная жежешечка, сумочка, машинка, мимими. С разной степенью достоверности притворяется умной, сострадательной, тонкой. Живой. Кушает (sic!) в Delikatessen, постит котиков, участвует в протестном движении. При виде самца, пригодного к финансированию, крутится, хихикает, верещит.
Чушики, чушики. Не фонит.
Сюда пересядьте, пожалуйста. К столу.
Снова растерялась, как маленькая. А я думала – вы меня тут будете смотреть. В кресле.
Всему свое время.
Огарев совершенно успокоился. Открыл новый файл – электронные медицинские карты он вел уже лет десять, бедный айфончик еще «Твиттер» не освоил, а у Огарева уже была идеальная электронная база данных пациентов. Ему не на кого было надеяться, кроме себя. Айфончику, впрочем, тоже. Но айфончик, по крайней мере, мог управлять временем. Огарев даже сквозь жалюзи чувствовал, что за окном начинает темнеть – московская осень, мга, холод, грязь. Ближайшие полгода в жизни не будет ничего хорошего. Дальше – тоже. Отменить в таком климате переход на зимнее время – это был лучший способ войти в историю, брякая шутовскими бубенцами. Еще дальше от Европы, от всего мира. На пару тысячелетий, на несколько часов. Бедный маленький человечек. Почти ровесник. Испуганный, как и все мы, навсегда. Навек.
Ваше имя?
Маля. То есть, конечно, не Маля, а Алина. Вы только подумайте – Алина! Гадость какая! Как будто варенье прокисшее подлизали. Разве можно жить с таким дурацким именем? Совершенно нельзя. Маля и не стала, переделала детскую Алинку-малинку на свой лад, как вообще все и всегда переделывала. Обрывала тесемки и припевы, отворачивалась от экрана, зажмурившись – все? Его больше не бьют? Ты скажи когда, ладно? А то я не хочу. Не выносила никакого насилия, жестокости. Совершенно не выносила. Высокое толстовское чувство. Не непротивление злу. Его физическое неприятие. А вот вещи – пожалуйста. С вещами делала все что хотела. Едва познакомившись с платьем, брала ножницы и отрезала не задумываясь то, что считала лишним, вытягивала из комодного своего вороха ленту, платок, брошку, раз, раз – и ей вслед оборачивались. Даже женщины. Огарев не сразу, но понял – почему. Она была свободна. Совершенно свободна. Маля не хотела быть ни богатой, ни знаменитой, она хотела просто – быть. И в зажатой, изуродованной Москве, где все либо изображали свободу, либо напролом, всеми способами к ней рвались, это было даже не странно. Ненормально. И оттого производило особенно сильное впечатление.
Маля, кстати, действительно оказалась здорова – просто самое начало простуды. Горло болит. Это ангина, да? Огарев привычно объяснил – нет, ангину надо еще заслужить. А это дело непростое. У вас самый обычный насморк… Маля смотрела непонимающе, но с любопытством, как кошка, которая надеется, что вот эта забавная бумажка (на самом деле очередное письмо из банка, заляпанное угрожающими выкриками – просрочено, долг, штраф) сейчас превратится в бантик, зашуршит по полу на очень интересной нитке, запрыгает смешно. Все было повод для игры. Даже долговая квитанция. Даже насморк. Огарев вдруг расхотел вдаваться в неаппетитные объяснения – отделяемое из носа стекает по задней стенке глотки, раздражает слизистые, отсюда першение в горле и боль. Просто написал на листке названия капель. Вот эти столько-то раз в день. Эти – столько-то. Она не нравилась ему все-таки, эта пациентка. Нет, не нравилась. Беспокоила. Что-то в ней было не так. Только Огарев никак не мог понять – что именно.
Он понял только в машине, выруливая на намертво забитое Третье кольцо. Пробки теперь были даже по субботам, тьма накрывала Ершалаим все быстрее, скоро город просто сожрет себя сам. Все это чувствовали. Но все покорно сидели на месте, да что там сидели – ежедневно прибывали все новые и новые завороженные жертвы. Что привлекает вас в нашем городе? Коррупция? Безработица? Преступность? Забавный фильм. Надо как-нибудь пересмотреть. Жаль, Аня не любит кино. Она сидела рядом, загибала пальцы, еле слышно бормоча. Челка, нос, углы рта – сплошные пересекающиеся прямые. Тоже устала до чертиков, конечно. Только у него на приеме было тридцать восемь человек. А всего в клинике? И каждому улыбнуться, уточнить, проверить запись, указать кабинет, напомнить, проводить. Обслуживающий персонал. Нет, не так – обслуживающий персонаж. Никому никогда нет дела до того, что у него внутри. Даже ему самому. «Ленор», инспектировала Аня воображаемые сусеки, «Тайд», мешки для мусора точно закончились… Никак не может остановиться. Не в силах побороть собственную святость. Быть лучше всех! Соответствовать идеалу. Доктору Огареву И. С. Ему одному.
Огарев бибикнул черному седану, дерзко шмыгнувшему прямо ему под бампер. Такое ощущение, что «ауди» продают исключительно идиотам. Никто так не хамит на дорогах в Москве, как «ауди». Больше – никто. Лучше всех, кстати, ведет себя представительский класс. Баснословной стоимости триумфальные колесницы. Персональные водители, свежие сорочки, стальные яйца, седые виски. Они действительно хорошо водили, эти мужики. Вежливо. Спокойно. Понимали, чего стоит царапина на сверкающем боку хозяйской тачки.
Ты очень устал? – вдруг спросила Аня.
Огарев пожал плечами.
Терпимо. Тридцать восемь человек.
Тридцать семь, поправила Аня. У меня все ходы записаны.
У меня тоже, откликнулся Огарев. Тридцать восемь. А что?
Ничего. Просто в «Ашан» бы заехать. У нас практически вся химия вышла. А мне стирать. И еще к родителям. Месяц уже не были. Сегодня? Или завтра?
Она посмотрела на Огарева виновато и умоляюще – как будто он был бог, нет – даже Бог, и она отвлекала его своими дурацкими мольбами, жалкими человеческими просьбишками как минимум от сотворения мира. Прости меня, Господи, что лезу со своим «Тайдом», но куда же деваться, надо стирать! Двойное принуждение. Аня отлично знала, что он и так бы не отказал. Но вымолить было слаще. Обратить в свою веру. Аня просто не могла без жертв.
Завтра, буркнул Огарев.
«Ашан»? Или к родителям?
Повешение или четвертование?
Камень или ножницы? Бумаги, извините, сегодня в продаже нету.
Выбирать должен был он. Всегда – он сам.
Это раздражало неимоверно.
Огарев все понимал – Аня не хотела давить, наоборот – хотела дать ему возможность побыть мужчиной, сделать самостоятельный выбор, решить самому. И именно потому давила невыносимо – наклонялась, как мамаша, контролировала каждый шаг, совала к лицу ложку с манной кашей. Ты у меня самый сильный, самый лучший, самый-самый. Ты – сам! Можно было, конечно, завизжать, вырваться, плюнуть этой кашей в лицо, можно – но бесполезно. Она бы все равно не перестала его любить. А он бы – не начал. Когда твоя жена права всегда и во всем, с этим нельзя справиться. Вообще нельзя. Даже развестись невозможно. Все равно проиграешь.
Аня кивнула, деликатно переваривая его молчание. Молчание ягнят. Молчание волков. Что бы Огарев ни выбрал, она все равно победит – маленькая, крепкая, деловитая жрица, сидящая у сияющего постамента своего бога.
Огарев перестроился, потом еще раз, цепко держа глазами сразу все зеркала, вот тот болван сейчас завалится в наш ряд, не включая поворотники, ну точно – здрасьте вам, ты слепой, мужик? Или просто без коры головного мозга? И вдруг понял, что было не так с сегодняшней пациенткой. Она его видела.
Не доктора Огарева Ивана Сергеевича или даже просто – доктора, безымянную силу, набор навыков и инструментов, белый халат, голос, диагноз, назначения, которые следует выполнять. Часто пациенты не узнавали его вне кабинета – словно переставала действовать какая-то магия. Еще хуже – если узнавали, не давали выдохнуть, спрятаться, притвориться обычным человеком. Могли подойти где угодно – на улице, в магазине – жалуясь, стеная, словно средневековые пилигримы, без стыда обнажающие язвы перед обалдевшим святым, который, черт подери, всего-то и заглянул в кабачок, чтобы подкрепиться похлебкой с требухой да квашеными огурцами. Нищие. Рубище. Гноище.
Никому не нужен был сам Огарев. Белый халат словно превращал его в невидимку.
Но эта девушка в сером сарафане – она его видела.
Именно его.
Смотрела на него – как на человека.
Огарев вдруг остро ощутил микроскопический порез на щеке – подсохшая ранка, коричневая корочка, бритве давно пора на свалку истории. Завтра же куплю новую. Аня как раз собиралась в «Ашан», гори он огнем. Аня тоже. Аня и убитое «Ашаном» воскресенье. Уж лучше бы к ее родителям, честное слово. Но это в следующее воскресенье. Огарев перестроился еще раз, чувствуя, как напрягаются мышцы. Тонкий свитер под расстегнутой курткой, грудная клетка под свитером, шрам на запястье, заштрихованном светлыми волосками. Стопа, упруго нажимающая на подошву, подошва, опускающая педаль.
Он был живой. Мужчина сорока двух лет. Крепкий, несмотря на две ежедневные пачки сигарет и выжигающий изнутри огонь. До старости было невообразимо далеко – как до смерти. Смерти – не было вообще.
Это было невероятно.
Огарев ударил по тормозам и засмеялся. Аня мотнула испуганно головой, вцепилась обеими руками в ремень безопасности.
Осторожнее! Ты что, не видишь?!
Огарев – видел. Теперь – точно видел.
 | Марина Степнова. Безбожный переулок |
Электронная книга: Марина Степнова. Безбожный переулок