Смерть отца в случайной автомобильной аварии буквально потрясла Лору Кёртис. Но тщательное расследование показало, что авария не случайность, а хорошо спланированное убийство. В компьютере Генри Кёртиса обнаружена странная переписка, и след корреспондента покойного ведет на другую сторону океана, на западный берег Африки. Лора поклялась, что найдет виновных, где бы они ни находились и что бы ей это ни стоило…
Отрывок из книги:
Море отпихнуло реку, и водоворот соленой синевы взвихрился в темной зелени Дельты. Приливные воды в глубине бухточек и мангровых болот.
И так же плавно море отступило, по себе оставив гладкий песок и ручейки, где трепыхались илистые прыгуны. Люди двигались шустро, забивали, разбирали, и тут дождь нанес первый удар. Люди кидали добычу в плетеные корзины на плечах, не заботясь об остатках – их потом соберут дети. Люди с согбенными спинами, взмокшие больше от конденсации влаги, чем от пота.
Кое-кто караулил в противотоке эстуарных вод с ловушками из рафии, процеживали течение, искали креветок.
– Меньше не бывало, – жаловались они, и остальные громко соглашались:
– Меньше не бывало, но нам хватит, будь на то воля Вонйингхи! – И быстро поправлялись: – Воля Божья!
В тот день чудо с рыбами и хлебами разыгралось приземленно: из загаженных нефтью ручьев, что подальше от берега, брюхом кверху прибыл косяк горбылей, покрытых сырцом и уже гниющих.
Мальчику было лет девять-десять – может, больше или меньше; родители следили за его возрастом не так уж прилежно, счет вели пережитым наводнениям, а не оборотам вокруг солнца. Но как ни считай, он старший, и в этом чине строг, но справедлив. Он вел мелюзгу по тропе, что начиналась на задах деревни, за церковью, и шла до самой лагуны. Дети шагали гуськом, сами выстраивались по росту, точно утки на отмели, одной рукой придерживали на голове пластмассовые ведерки и эмалированные миски. Гордо выпяченные животы. Певучие голоса, смех.
Внизу, в лагуне, временно застрявшие в приливной слякоти, сгрудились на привязи деревянные каноэ. Редкие моторки скособочились под тяжестью навесных моторов; от винтов в отлив никакого толку.
Мужчины с сетями и ловушками брели дальше. Кто его знает – может, найдут во влажном иле акулу; порой такое случалось – ко всеобщему восторгу и коллективному забою. Но нет, сегодня никаких акул. Только мелкая рыбешка и жирный запах мангровых болот.
Когда прилив выносил на берег крупного сома, они накидывали сети покрупнее. Мелочь, приплывавшая за ним, убегала, ускользала сквозь мельчайшие ручейки в ячеях. И хотя рыбешка эта не была сомовым потомством, отец мальчика и здесь видел закономерность.
– Дело родителя – отдать жизнь за детей, – говорил он.
На тропинке над лагуной мальчик поднял руку, и колонна детей остановилась.
– Нам еще не пора, – сказал он.
Когда детям нужно будет сбежать вниз и собрать рыбу, что еще трепыхается в грязи, мужчины им крикнут. Тогда надо поторопиться, а то прилив унесет рыбу назад.
– Подождем здесь, – сказал мальчик. – Возле пушки.
Дети поснимали с голов ведра и миски, стали ждать дальнейших распоряжений. Пушка, хоть и заросшая лозами, была отчетливо видна – местная достопримечательность. Чугунная, на боку рубцом выпуклые буквы «ЕКВ Королева Виктория». Она стояла на вершине тропы – уж какая ни есть вершина. Скальное обнажение – точка обстрела лагуны: мужчины внизу – на древней линии огня.
Дождь порывался зарядить целый день, и теперь хмурое небо наконец разверзлось. Но ливень был краток. Вскоре дождь обернулся туманом, туман – па́ром, а мужчины так детей и не позвали.
Те переждали дождь под широкой листвой, а когда он слегка поутих, старший мальчик сказал:
– Ладно, идите поиграйте.
И они тотчас с визгом разбежались. Мальчики играли в войнушку на поляне возле пушки, боролись на локотках, валяли друг друга по мокрой земле. Девочки предпочитали другие игры – на одной ножке прыгали по свалявшейся траве и распевали четкие считалки, пытались подольше сохранять равновесие и выдерживать ритм, хохотали, когда спотыкались, и когда не спотыкались, тоже хохотали.
За пушкой – британское кладбище, и, пока маленькие играли, старшего мальчика увлекло туда.
Имена мертвых срывались с его губ. «Мэннинг Хендерсон, эскв.». «Ричард Белшо, королевский канонир». «Капитан Реджиналд Лаучленд. За Бога и Короля. За Королеву и Отечество».
Он умел прочесть надписи на камнях, потому что они по-английски; в других краях говорили только на местных диалектах иджо, но здесь, среди красного дерева и мангровых рощ дальних ручьев, общий язык – английский. А как еще договориться с торговцами игбо или жрецами йоруба? Как одолеть диалекты иджо, такие невнятные, будто отдельные языки? На английском в Дельте говорили дольше, чем бытовала сама сущность под названием «Нигерия». Иджо дельты Нигера сражались за и против английского короля, освоили его язык, принимали его миссионеров – а те нередко принимали мученичество. Королевский язык преподавали в школе, на нем говорили на рынке и дома, беседы с легкостью переходили с иджо на английский и обратно, точно воду из тыквы в тыкву переливаешь. И говорили здесь как полагается, негромко и сочно, все слова, все слоги равновесны, равнозначимы. А не эти радийные гнусавые модуляции. Бесцветные би-би-сишные голоса, слащавые и слабые.
Английский, как мангровые рощи, глубоко пустил корни в мутных водах Дельты. Это и их язык, хотя большинство детей и многие взрослые в глаза не видали ойибо, как их называли игбо.
В основном ойибо наследили в дальней Дельте своими могилами. Кости мелких сошек – под простыми деревянными крестами, что давно завалились и теперь влажно гнили, зеленью на зелени проступали во мху. Но чаще надгробия каменные, прячутся меж африканских дубов, заросли и заплесневели до черноты. Мальчик бродил меж английских останков, меж каменных памятников ЕКВ Королевского военно-морского флота – Gloria filiorum patres, – а рядом надгробия Королевской нигерийской компании и старый гранит Объединенной африканской. «Служа великой славе, 1895». В тот год британцы обстреляли Брасс-айленд. Учитель им рассказывал посреди уроков английской грамматики, законов иджо и зубрежки таблицы умножения. Говорили, что англичане, точно рассерженный бог, обрушили на остров железный дождь, за грех высокомерия убивали местных жителей десятками. Но и сами лишались жизни в тот день. Тут учитель улыбнулся:
– Они умирают, как и все мы.
Англичане даже не увезли с собой тела, прямо здесь и бросили. Ужасно оскорбили английских дувой-йоу, считал мальчик. Как обретешь покой, если в твоей родной деревне не справили обрядов? Ты же навеки обречен блуждать в тоске. Может, потому и ставят на могилы такие огромные камни – чтобы души не выкарабкались.
Остальные дети, которым прискучили войнушка и считалки, в любопытстве и страхе побрели за старшим на кладбище. Тот сомнамбулой бродил меж могил и едва их заметил, но затем что-то… случилось.
Лес за кладбищем… шевельнулся.
Ветер? А может, примерещилось. Порой так просто и не различишь границу между миром одже, материального и повседневного, и миром теме, духов на полпути. Перепутываются, как лозы, и не разберешь, где заканчивается один и начинается другой.
Мальчик тихонько дышал, смотрел на лес. Ждал.
Лес снова шевельнулся.
А затем – треск, проклятия, листва расступилась, и появилась фигура. На поляну вышел дылда с розовой обваренной кожей, в чем-то бежевом и замызганном, а за ним еще двое, у которых кожа нормальная. Эти двое нервничали, а заметив детей, что-то сказали – не по-английски, не на иджо, и мальчик понял, почему они на взводе. Они не иджо – игбо, им неуютно, они вдали от своего народа.
Розоволицый, впрочем, ничего не замечал. Отмерил шаги, сбросил с плеча связку длинных деревяшек – они упали, получилась тренога, на которую он привинтил маленький бинокль. Закатал рукава, снова застегнул – руки веснушчатые, покрытые светлыми волосками. Он уставил в бинокль глаза, выцветшие, как и его кожа.
Двое других – видимо, телохранители – встали с флангов, с наигранным безразличием наблюдая за детьми. Малышня столпилась за спиной вожака; все глядели, как странное создание вытащило блокнот, перетянутый резинкой, раскрыло его и что-то записало огрызком карандаша. Затем бледно-розовый обтер шею тряпкой, рукой провел по лбу. С волос капало.
Лишь тогда он заметил горстку детей.
– Здравья, – сказал он.
– Вы англичанин, – сказал мальчик, гордясь, что разобрался. Хотел спросить: вы приехали за английскими костями? Увезете их домой?
– Вы, деть, с деревни, йа? На не этой стороне?
Мальчик кивнул, и ойибо улыбнулся. Зубы у него были великоваты.
– Вот. – Он зарылся в обвислый карман рубашки, достал конфеты в вощанке. – Вот. Бери.
Отказаться было бы грубо; дети застенчиво подходили, а бледный по очереди ронял им в ладошки мятные леденцы в бумажках, словно лекарство раздавал.
– Диле, – сказал мальчик – извинился за неразговорчивость друзей. – Они думают, вы дувой-йоу. Английский призрак из могилы.
Бледный рассмеялся.
– Я не английский. И, казаться, призраки так не потеют. Видел таких призраков с красным лицом?
Мальчик рассмеялся, взрослый улыбнулся, был заключен странный пакт.
Другие дети тоже захихикали – вряд ли поняли, скорее, с облегчением выдохнули. Ойибо наклонился, постучал по раковине, нашитой на кармане.
– Не английский, – повторил он. – Голландский.
– Это далеко? – спросил мальчик. – Голландский?
– Очень далеко. Знаешь нефть? Нефть, йа? Странный мед – зовет разных мух. Африканеры. Италы. Французские. Техасские. Даже какие-то бельгийские, представь? – Он уверенно перечислял племена своих краев – мальчик мог бы так же перечислить своих: огони, эфик, ибибио, итсекири, опобо, урхобо, этче. Одни друзья, другие враги, одни родня, другие соперники; и все из Дельты.
Человек посмотрел на тропу у детей за спиной – тропу, что вела за взгорок мимо пушки. Лагуну отсюда не видно.
– Наверняка другие, – сказал он. – За нефтью гонят. Я честно первый, йа?
Мальчик кивнул, и бело-розовый совсем разулыбался. Показались еще зубы – бесконечные ракушечные бусы.
Дети видели газовые вспышки вдали, деревенские рыбаки замечали, как протоки густеют от тины из верхних ручьев. Все понимали, что с каждой газовой вспышкой ойибо подбираются ближе. Языки пламени вздрагивали над деревьями, подползали к деревне пунктиром. И теперь, похоже, ойибо наконец вышли из тени.
Нефть. Топливо.
Мальчик знал всякое топливо. Скажем, мать готовила на масле – на красном пальмовом масле жарилась почти вся пища. Из-за этого масла англичане обстреливали Брасс-айленд – так учитель сказал. Пальмовым маслом англичане смазывали технику, на нем работали их артиллерийские заводы, из него англичане делали мыло, свечи, даже рабов им кормили.
Но то было давным-давно, а сейчас ойибо интересовало другое топливо – то, что отец мальчика стирал с ладоней, наладив генератор, то, что просачивалось из речных русел, то, что превращалось в бензин для моторок или пылало в ночи. Столько белокожих москитов впивалось в тело Дельты – удивительно, что она до сих пор не слегла с малярией. Так говорил отец мальчика, а он был из тех сказителей, что врать не склонны.
Телохранители-игбо все больше нервничали. Как будто в любую минуту ждали нападения. Бледный человек, впрочем, на них внимания не обращал. Протянул мальчику руку. Тот ее пожал, как полагается у иджо – предплечье к предплечью.
– Тебя как зовут? – спросил человек.
У всего сущего есть имена.
– Ннамди, – сказал мальчик.
Игбо переглянулись. Ннамди – это не на иджо. Это с континента, на игбо, как у них. Отец в пылу нарек сына в честь другого Ннамди, первого президента, творца нигерийской независимости.
– Принесет ему удачу, – настаивал отец, несмотря на женины возражения.
– Того Ннамди, – напоминала она, – сбросили военные.
Телохранителей это имя утешило – и напрасно: они не поняли, как далеко забрались на территорию иджо.
«Не нарушить пришел я, но исполнить», – подумал Ннамди. Это из воскресной школы.
– Ну, Ннамди, – сказал ойибо, – приятно знакомиться. У тебя хороша улыбка. Если мы найти нефть, надеюсь, ты богатеть.
Нефть делается из живой материи. Мальчику объясняли в школе. Травы, звери. Все, что жило, может стать нефтью. Даже англичане. Или голландцы. В воскресной школе это называлось «претворение». Заставили написать мелом. Вино в кровь. Или кровь в вино? Взрослые на церковных собраниях вставали в очередь, чтоб отпить этой винной крови; может, размышлял Ннамди, англичане на кладбище тоже претворились в нефть. Может, по запаху английской винной крови Шелловец и шел по лесу – как охотник за раненым зверем.
За холмом – голоса, оклики.
– Вас искать, – сказал бело-розовый человек.
Мужчины звали детей в лагуну, велели поторапливаться, пока снова не обрушился ливень. А детей не видать. Дети бродили меж надгробий, беседовали с призраками, и рыба лежала сиротливо, распахнув рот, утопая в воздухе, и накатывал дождь.
– Нам пора, – сказал Ннамди, и человек кивнул.
Ннамди отправил детей бегом собирать ведра и миски. И сам пошел, но на взгорке остановился, крикнул:
– Ноао! – прощание и благодарность одним вздохом, от себя и от малышни.
Бледный человек ему помахал:
– Ноао! – Забавное у него произношение.
Лишь потом Ннамди сообразил, что человек так и не назвался – скрыл свое имя, как мятный леденец в рукаве.
Временами Ннамди чудилось, будто он и остальные дети эту встречу нафантазировали. Скорее миф, чем воспоминание – Шелловец со своими проводниками и биноклем. Однако вскоре, уже весной, реальность заявила о себе треском древесины и падением стволов.
Ннамди играл с малышней под высоченными масличными пальмами на окраине деревни, и тут лес вновь зашевелился – на сей раз сильнее.
Рев, оглушительный грохот – и вдруг закачались деревья у поляны. Треск, будто кости ломаются, – и дети кинулись кто куда, на бегу сталкиваясь лбами. Из леса, разровняв себе дорогу, выпросталась машина. За ней вышел отряд в бежевых комбинезонах, по бокам солдаты, затем другая машина прогромыхала на поляну, жуя мусор, оставленный первой. Из прогалины выбегали люди – целая толпа, будто муравьи.
– Беги, – сказал Ннамди малышу, который стоял ближе всех. – Приведи взрослых.
Но те уже пришли. Примчались, заслышав, как падают деревья; подтягивались все новые, толпа ширилась. Первая машина заглушила мотор, поляну накрыло тишиной, подернутой дизелем; вперед прошаркал вьетнамками деревенский староста – покорно ссутулился, будто давно всего этого опасался.
В бульдозерах сидели чужаки – игбо, по-видимому, – и староста долго беседовал с шофером первого, на английском, разукрашенном иджо, указывая то на джунгли, то на прогалину. Но у бульдозеристов имелось кое-что посильнее слов. У них имелись бумаги. Бумаги, подписанные Самим Губернатором. Бумаги аж из Абуджи, прямо из столицы.
– У нас тут не Абуджа! – заорал староста, и каждое слово сопровождалось тычком кулака. – Тут Дельта. Это земля иджо.
«Сначала пришли с рукопожатиями и дарами, потом вернулись с бульдозерами и бумагой». Так потом станут рассказывать эту историю.
На поляне собралась уже вся деревня – люди в гневе напирали, пихая старосту в спину. Один солдат снял винтовку с плеча, ловко, невозмутимо, почти скучая, выстрелил поверх голов в небо, и резкий гром опалил самый воздух.
Вслед за бульдозерами, переваливаясь на горках мусора, подъехал джип. В открытом окне Ннамди увидел руку. Рука лежала на дверце и отстукивала ритм. Ритм ожидания. Веснушчатая рука, бледно-розовая.
Лора каталогизировала воспоминания, составляла опись утрат.
Отец на коньках.
Крытый каток посреди зимней тоски. Лед исходит бледной дымкой. Хрусткие вдохи, гулкие голоса, другие семьи.
Лоре восемь лет. Или девять.
Он так изящно катался, отец. Длинные шаги, ноги так грациозно скрещиваются. Лоре недоставало этой грации, она боялась упасть, и когда отец описал широкий круг, а напоследок пируэт, Лорины коньки вдруг поехали без нее и она с мощным «уумф» приземлилась на попу. Отец затормозил в веере льдинок и рассмеялся. Не подумал. А когда сообразил, что лажанулся, увидел, как в глазах у нее набухают слезы, – тоже упал. Встал – и упал. И опять, и опять. Прямо на попу. Падал, чтобы ей полегчало, падал, чтоб она рассмеялась, снова и снова плюхался на лед.
– Видишь? – сказал он. – Папы тоже падают.
А если дело не в деньгах?
«Матерь наша, сущая на небеси».
Вонйингхи, Богиня превыше всех Богов, создательница всего, что есть, и всего, что будет, небожительница, далекая от земного и приземленного, равнодушная, высокомерная даже, но вечно бдительная. Главенствует на последнем суде над живыми, что копошатся внизу.
– Все мы, прежде чем войти во чрево, уговорились с Вонйингхи. Перед зачатием Она призывает душу, – отец мальчика сказал «теме», нечто между миром духов и физическим миром, – всякого человека.
Каждой душе, каждой теме назначена своя судьба.
– Обретет ли человек богатство и радость, будет беден или состоятелен, болен или здоров, слаб или силен, плодовит или бесплоден. Все предначертано.
Вся твоя жизнь написана, выстроена как сказка. И твой характер. Будешь ли ты бийе-кро, решительным, или торо-кро, кто языком треплет, а до дела не доводит; будешь вождем или слушателем, борцом или зрителем, королем или трусом, олоту или су.
На ветру, унесшем москитов, Ннамди с отцом чинили сети. Ннамди уже повзрослел, мог помогать, больше не играл в салочки с малышами.
– В воскресной школе всему не научат, – говорил отец. – Не скажут, когда ты умрешь. Христос не знает, но знает Вонйингхи. Все теме знают, когда скончаются. Это входит в уговор. Теме соглашается умереть, когда положено, покинуть тело. Потому что лишь тело умирает, Ннамди, а не теме. Теме уходит дальше.
Все зависит от уговора с Вонйингхи. Теме может войти в другое чрево и родиться заново. Или, если много грешила, печальным призраком, изгоем похромает зализывать раны в Деревню Мертвых. Дувой-йоу, как те грустные потерянные души, что придавлены камнями на британском кладбище.
– Отчего у одной женщины ребенок здоров, а у другой – мертворожденный? Отчего у одного мужчины раны воспаляются, а у другого заживают? Отчего один ребенок бесстрашен, а другой труслив? Отчего один малыш дуется, а другой щебечет, как птичка певчая? Все по уговору с Вонйингхи.
Поменять условия договора теме с Вонйингхи непросто. Но отец говорил, что возможно. Можно заново уговориться о своей судьбе – тут помогут прорицатели, женщины (а порой мужчины), у которых к Вонйингхи особый допуск.
– Они черпают знания в сновидениях. Умеют бросать жребий, читать знаки. Уламывают мелких богов, умоляют крупных. Знают, какие ритуалы отправлять, каких избегать. Какие нарушены табу, какие законы предков попраны, как искупить вину.
Эти прорицатели, эти буро-йоу призваны от рождения. Проявляется в раннем детстве – понимание междумира, различение подлинного и отраженного.
Прорицатели – противоположность колдунов диригуо-кеме с их магическими снадобьями.
Хижину прорицателя узнаешь без труда. Снаружи развеваются клочья волос и обрывки перьев. Под дверными косяками – кучки гладкой гальки, у двери глиняные урны и странные тюки. Проходя мимо, Ннамди замедлял шаг, смотрел в землю, опасливо, но завороженно прислушиваясь к шепоткам.
Но обиталище колдуна ничем не выделялось. Их магия – отмщение, а не справедливость. Яд, а не внушение.
– Диригуо-кеме действуют тишком, – предупреждал отец Ннамди, затягивая прореху в сети. – Собирают змеиный яд, наводят чары; умеют даже подчинять тех богов, что послабее.
В отличие от прорицателей, колдуньи и колдуны свою стезю выбирали сами.
– Уговор с Вонйингхи зла не терпит, – сказал отец Ннамди, вплетя последнюю заплату. – Мы рождаемся добрыми – но сами выбираем зло. Нам его жизнь навязывает. – Все нередко сводилось к этому стихийному противостоянию – буро-йоу против диригуо-кеме, прорицатель против колдуна. – Главное, – сказал отец Ннамди, – понимать разницу.
И на том урок завершился.
– Пора, – сказал отец. Церковные колокола пробудили в нем английский язык.
Отцовские взгляды совсем не совпадали с позицией местного священника. Священников, говоря точнее. Их тут перебывало немало. Мистер Баптист хлопнул дверью год назад – бросил кафедру, призвав всевозможные беды и удары молний на головы «вам, маловерным». Мистер Англиканец тоже не преуспел, а теперь в игру вступил целеустремленный и рьяный мистер Методист, говорящий с густым лагосским акцентом. В деревню его занесло, точно бродячую теме. Похоже, миссионеров хлебом не корми – только отправь в «глушь» дальней Дельты, к «страшным» и «диким» иджо побережья. Хотя, не уставали отмечать деревенские, страшны и дики вовсе не они, а Лагос и вся прочая Нигерия.
Мистер Методист молил их и заклинал – это он сам так говорил, «я молю и заклинаю вас» – отказаться от ребяческой веры в прорицания и колдовство:
– Вонйингхи – не Господь Всемогущий! А Сатана – не просто главный диригуо-кеме.
Ну само собой, кумекали деревенские. Сатана – это змей такой. Ясное дело: кобра плюется, черная мамба напружинивается в сумраке. Но те библейские демоны, что помельче? Черти всякие, сатанинские прислужники? Один в один диригуо-кеме.
– Нельзя задобрить Иисуса парой веточек, заговоренными перышками и завязанным черенком от листика. Я вас уверяю, Иисус – это не другое имя Вонйингхи. Начать с того, что Вонйингхи женщина. Жен-щи-на!
– Но Иисус – это все сущее! Вы сами говорили. – Кое-какие мужчины в конгрегации любили издеваться над священником. Женщинам вежливость не дозволяла его искушать. Бедняжка мистер Методист.
– Нет, – рявкал служитель Господний. – Иисус… Иисус мужчина, как мы с вами.
– А мне вот никто не поклоняется! – кричал кто-то, и в задних рядах смеялись. Смеялись на иджо – священник не понимал.
– Иисус – человек и Бог. И то и другое разом.
– И женщина тоже?
– Нет! Абсолютно ни в коем случае!
И так далее.
 | Уилл Фергюсон. 419 |