Дуся Ваховская была рождена для того, чтобы стать самой верной на свете женой и самой заботливой матерью.
Но - увы! - в стране, где на девять девчонок, по статистике, восемь ребят, каждая девятая женщина остается одинокой. Дуся как раз была из тех, кому не повезло.
Но был у Дуси дар, который дается далеко не всем, - умение отдавать.
Семейство Селеверовых, к которым Дуся прикипела своей детской, наивной душой, все время указывало ей на ее место: "Каждый сверчок знай свой шесток".
Они думали, что живут со сверчком, а на самом деле рядом с ними жил человек, с которым никто не сравнится.
В издательстве «Эксмо» вышел новый роман автора современной прозы Татьяны Булатовой — пронзительная история о самопожертвовании и всепрощении.
Давайте будем откровенны. Известная пословица: «Не делай добра, не получишь и зла» имеет под собой веское основание. Редко, крайне редко встречаются люди, способные по достоинству оценить великодушие и бескорыстную помощь. Почему мы так явно видим любую несправедливость, но так неохотно замечаем настоящее благородство и самоотверженность? А ведь люди, способные поставить чьи-то интересы и желания выше собственных, вправе рассчитывать хотя бы на элементарную благодарность.
Дождется ли такой благодарности Дуся — главная героиня новой книги Татьяны Булатовой? Однажды добровольно приняв на себя заботу о семье Селеверовых, добрая и безответная Дуся превратилась в бесправную домработницу и няньку. Щедро отдавая свое время, силы и любовь, она ничего и не ждала взамен. К чему приведет подобное самоотречение? И насколько такая позиция жизнеспособна в современном обществе? Не спешите строить гипотезы! Роман «Бери и помни» преподнесет вам немало сюрпризов!
Отрывок из книги:
Римка Некрасова жила в бараке. А Дуся — в однокомнатной квартире нового трехэтажного дома, построенного для итээров завода без имени, зато за номером, который уже стерся из памяти, равно как и сам завод, закрытый из-за отсутствия производственной необходимости в девяностые годы.
Когда-то это был совершенно особый дом, уважительно называемый заводскими аборигенами «итээровской сталинкой». Отсюда, с улицы Ленинградской, взяла начало обреченная на медленное вымирание будущая интеллигенция Нижней Террасы — самого захудалого краснопролетарского района провинциального города Ульска.
В «доме образцового порядка», как сообщала прикрученная к дверям первого подъезда табличка, жили итээры завода и их семьи. Дуся к итээрам никакого отношения не имела. Можно сказать, квартиру в знаменитой «сталинке» она занимала по недоразумению.
Просто накануне очередной годовщины Победы в Ульск приехал Брежнев и выступил перед рабочими знаменитого на всю страну оборонного предприятия. Дуся как передовик вредного производства была делегирована на встречу с главой государства и стояла в цеху, зажатая со всех сторон лучшими из лучших представителей рабочего племени.
— Кто это? — поинтересовался Брежнев, обратив внимание на гренадерский рост женщины.
— Щас узнаем! — пообещало руководство завода и, опережая события, под руки вывело на сцену ни о чем не подозревавшую Дусю.
— Хороша! — отметил генеральный секретарь и от переизбытка чувств неожиданно обнял работницу.
Администрация завода сочла это знаком и решила разбавить отряд итээров представителем иного сословия. Так Дусе выделили квартиру. И по заводу поползли слухи... В чем только ее не подозревали! Даже в порочащих связях с начальником отдела кадров. Между прочим, совершенно напрасно: Дуся была девицей.
Биография Римки Некрасовой была незатейлива и банальна: третий ребенок, единственная девочка в семье заводских пролетариев четвертого поколения с момента отмены крепостного права.
У Дуси не было ни сестер, ни братьев. Происходила она из ульских мещан.
Римкин батя гордился своей фамилией и, бывало, в кругу товарищей заявлял:
— Из Некрасовых мы...
— Из каких это из Некрасовых? — интересовались собутыльники.
— Из тех... — многозначительно отвечал пролетарий и цитировал:
Гляжу...
забирается медленно в гору
Лошадка... а с нею — пацан и возок...
Отец Дуси, скромный бухгалтер райфо, на вопрос анкеты «Каким иностранным языком владеете?» отвечал «Не владею», а еще чаще ставил жирный прочерк напротив пунктов, характеризующих гражданскую состоятельность анкетируемого: «не владею», «не имею», «не претендую», «не был», «не являлся», «нет», «нет», «нет».
Погиб Степан Игнатьевич Некрасов под колесами поезда, неожиданно налетевшего на него в самое неурочное время: по пути из бани домой. Завидев надвигающийся паровоз, пролетарий Некрасов обиделся и решил встретить врага лицом, чтоб неповадно было. В результате машиниста осудили (срок точно неизвестен), а обезображенное тело работяги Некрасова доставили в морг. Похороны сыграли по-семейному, то есть всем бараком. Последний блин с медом достался участковому, а четверо детей — вдове покойника, плохо соображавшей по причине хронического опьянения.
Дусин папа ушел из жизни незаметно. Тихо. Не отходя от рабочего места, повалившись на бок с таблеткой нитроглицерина под языком. Сердобольные сотрудницы вызвали «Скорую» и позвонили дочери сослуживца, предварительно кинув жребий. Сообщить скорбную весть выпало самой молодой сотруднице финансового отдела Зиночке. От перенапряжения она заплакала, пошла красными пятнами и прорыдала в трубку:
— Зна-а-аете-е-е... Это я-а-а-а.
На ответное недоумение уточнила:
— Зи-и-иночка.
— Кого надо? — проорала трубка сварливым старушечьим голосом.
— А Ваховские здесь живу-у-ут? — рыдая, поинтересовалась сотрудница.
— Дуньки нету дома, — отрезала трубка. — А сам-от на работе...
Последняя фраза «А сам-от на работе» в сознании Зиночки остановила вращение земного шара, и мир полетел в тартарары окончательно и бесповоротно.
— Дай-ка мне, — раздраженно скомандовала самая старшая сотрудница финансового отдела Клавдия Михайловна и взяла инициативу в свои руки:
— С прискорбием сообщаю...
На том конце провода появился искренний интерес к собеседнику:
— Ба-а-а-а! Чо ли, помер сам-от?
— Помер... — сменила интонацию Клавдия Михайловна, отказавшись от протокола. — Сердце...
— Ба-а-а-а! — снова изумилась трубка и пообещала передать информацию дочери: — Чай скажу, чо мы, не люди, чо ли...
Схоронили-помянули-забыли.
И только Дуся на каждую родительскую лезла на Майскую гору, прибирала и без того ухоженную могилку и буднично сообщала:
— Вот и я, пап. Замуж не вышла.
Через год число посещений кладбищенского приюта сократилось до разумного, но приветствие осталось почти таким же:
— Какой уж там замуж! Нет, папа.
Еще через год молча крошила пасхальное яичко и втыкала восковую ромашку рядом с голубой пирамддкой.
Когда Дусе исполнилось сорок три, позвали замуж. Имя и фамилия жениха стерлись из памяти быстрее, чем высохла земля после летнего ливня. Товарки по цеху кандидата в мужья подняли на смех из-за маленького роста: «В одном гробу можно хоронить. Как раз у тебя в ногах поместится!»
Дома Дуся с огромной печалью рассматривала в большом зеркале свои ноги. Не ноги, а высоковольтные столбы. Размер обуви — сорок два. Ни одни приличные туфли не достать. Что ж, на свадьбу в ботинках топать? И потом, смущала профессия жениха: дамский портной. «Это что же значит, — размышляла про себя Дуся. — Каждый день голых женщин обмеряет?» — «Да почему это голых-то?» — робко, шепотом подсказывал здравый смысл. «А каких же?!» — с уверенностью отмахивалась от него Дуся и ложилась в свою одинокую никелированную кровать с панцирной сеткой. Кровать привычно принимала большое хозяйское тело, приветствуя его жалобным скрипом.
У Римки, к слову, кровати отродясь не было. Спали вповалку на сбитом покойным Некрасовым настиле, друг на друге: взрослые — с краю, мел-котня — в серединке. Римка ненавидела этот коллективный сон, ненавидела сестер и братьев вместе с вечно поддатой матерью и приходившими к ней гостями. «А чо я?» — мычала глава осиротевшего семейства и натягивала на опухшую рожу засаленное одеяло. «Прав ее лишить!» — бунтовала трезвая половина барака и строчила жалобы участковому. До них ли было блюстителю порядка? На то он и барак, чтоб за чужими детьми присматривать. «В этом — сила коллектива!» — цитировал участковый неизвестно где подсмотренный или услышанный лозунг и щегольским жестом натягивал фуражку прямо на нос.
Дуся жениху отказала: какой от него прок? Квартира своя, жизнь налажена. Только людей смешить. А родить? А чего родить-то? Поздно уже. Сорок четвертый пошел. Ребенка в школе задразнят: «Бабушка за тобой пришла!»
То ли дело Римка! Худая, мосластая, волосы гидроперитом выбелены, губы на пол-лица... По коридору в бараке идет, вихляясь. Халат распахивается, а под ним — ноги. Не ноги — мечта! Мускулистые, гладкие, кожа, словно лакированная, блестит в полумраке. Только и слышно: «Здрасте, теть Маш... Здрасте, дядь Ген... Здрасте... Здрасте... Всем здрасте, уроды барачные! Это иду я, Римка Некрасова. Иду и ненавижу вас всех...»
Несколько раз Римку били. Свои же, тетки. Те самые, которые письма участковому писали, подкармливали, от материнских мужиков прятали, чтоб греха не случилось. Били и приговаривали: «Не зарься на чужих мужей, сучка!»
«Спите спокойно, теть Маш, теть Валь, теть Люб, кому ваша пьянь нужна?!» — отбивалась Римка и с надеждой смотрела в конец длинного коридора. Где-то там, в дымной темноте, брезжила заря освобождения от оков барачной жизни. «А вдруг?..» — мечтала Римка и внимательно оглядывалась по сторонам.
Стороны разнообразием не изобиловали: дворовая шпана, районная шпана, шпана городского масштаба. «Не хочу!» — обиделась на скромное предложение судьбы Римка Некрасова и поступила в ПТУ номер пять на специальность «швея-мотористка».
Полгода вхождения в специальность завершились свадебным торжеством: Римка стала Селе-веровой и переехала из одного конца барачного коридора в другой. Барак вздохнул с облегчением: опасность оказалась нейтрализована — у Римки наступила беременность, разрешившаяся двойней.
Забеременела мечтой и Дуся. О маленьком домике на шести сотках и чтобы «виктории» досыта, и цветы вдоль забора, и яблони по периметру. «Зачем тебе? — недоумевали многодетные тетки. — Ни детей, ни плетей. Квартира отдельная. Живи — радуйся. По курортам разъезжай. Романы крути!» — «Скажете тоже, романы!» — смущалась Дуся и потихоньку старилась на своем вредном производстве, продолжая мечтать о летнем счастье.
* * *
Встретились они в заводской женской консультации, где ожидали приема у участкового гинеколога. В живой очереди преимуществ не было ни у кого, кроме беременных и женщин с кровотечениями. Ни к первому, ни ко второму разряду сидевшие в коридоре, видимо, отношения не имели. Во всяком случае, про свою неожиданно наступившую беременность Римка еще не знала, ибо твердо верила в невозможность зачатия на фоне кормления грудью.
Дуся застыла на стуле как изваяние, напоминая ни много ни мало знаменитую египетскую Хатшеп-сут, причем как фас, так и в профиль. Не хватало только каменного парика и скользящего по нему уреуса. Впрочем, их с легкостью замещало наклеенное на ватман изображение беременной женщины, под носом у которой были нарисованы продукты первой необходимости: творог, сыр, говяжья печень, фрукты и зачем-то градусник, показывающий идеальные тридцать шесть и шесть.
Римка сидела рядом, маленькая, сухонькая, как левретка. Разве что не тявкала. Она периодически вскакивала с места, подбегала к двери, заглядывала в замочную скважину и, хлопнув себя руками по бедрам, неслась в конец коридора к выходу, где около хлопающих дверей стояла огромная, как монумент, красная коляска под двойню. Подбежав к детскому транспортному средству, Римка заглядывала внутрь, облегченно выпрямлялась и сообщала хриплым голосом санитарке, сидевшей около гардероба: «Спя-а-ат!»
— Ну и слава богу, — с пониманием шамкала та беззубым ртом и позвякивала алюминиевыми номерками, нанизанными на серую бечевку.
Успокоившись, Римка возвращалась на место и бухалась на него своим костлявым задом. Через пять минут она вскакивала снова и начинала двигаться по уже хорошо освоенному маршруту.
— Го-о-о-споди! — застонала томившаяся в очереди старуха. — Сядь уже. В глазах рябит. Туды-сюды! Туды-сюды!
— А ты не смотри! — предложила Римка и вновь воткнулась глазом в замочную скважину.
— Так как же не смотри! Смотрится! Никакого покою нету.
— Покой тебя, бабка, на том свете ждет! — пообещала Римка и унеслась к коляске.
— Никакого уважения, — объявила на весь коридор старуха и на всякий случай встала у самой двери в кабинет, дабы эта «прошмандовка без очереди не шмыгнула».
— Правильно! — вразнобой поддержала очередь разобиженную бабку.
В этот момент Дуся вышла из оцепенения и посмотрела со своих хатшепсутовских высот на землю, затянутую затертым линолеумом больничного коридора.
— Вахо-о-о-вская! — выкрикнула медсестра и вновь исчезла за дверью.
— Меня, что ли? — глупо полюбопытствовала Дуся, приветливо улыбнувшись грозному часовому.
— Ну-у-у... — протянула старуха. — Коли ты эта... Ахонская... значит, тебя. Иди, чо ли, а то эта бесстыжа проскочит.
«Бесстыжа», углядев колебания в очереди, метнулась от коляски обратно.
— Меня? — подбежала Римка.
— Как же! Обязательно! Тебя! Вон энту... — Старуха ткнула в Дусю пальцем. — Ахонскую.
Римка с тоской посмотрела в полуприкрытые глаза Хатшепсут и опустилась рядом на стул.
— Так чего же вы? — обратилась к ней Дуся. — Идите. Я — за вами...
Римка вытаращила от неожиданности глаза и подпрыгнула:
— Пра-а-вда?
Хатшепсут подмигнула правым глазом и указала на дверь. Очередь заворчала.
— Она за мной, — пророкотала Дуся и подтолкнула молодую мамашу к двери. — Идите-идите.
Римка сбросила обувь и ворвалась в кабинет.
— О-о-ох, на-а-аглая какая! За мно-о-о-ой она! — подвела итог старуха и вынесла приговор: — И ты тожа бесстыжа!
Так Дусю раньше никогда не называли. Повода не было. «Дылдой» да, звали. «Кобылой», «лошадью Пржевальского» — тоже. «Коровой» иногда. Дуся не обижалась, ибо свято верила: «Кто обзывается, тот так и называется». Со школы она говорила обидчикам так, как советовал ей папа: «Вот сам (сама) ты это слово!» — и гордо поворачивалась к нему(ней)спиной.
Точно так же, как разбивались о глиняные ноги Хатшепсут всевозможные летающие насекомые, отлетело от Дуси и ее новое имя «Бесстыжа». Неуемная старуха, обнаружив полное Дусино равнодушие, в долгу не осталась и презрительно уточнила:
— Ты! Ты... Неча отвертываться-то...
По очереди пронесся вздох осуждения. Пронесся и стих. Дуся прикрыла глаза.
— Э-э-эй, — потянула Дусю за рукав соседка справа. — Энта жиблая — дочка твоя, штоль?
— Кто? — растерялась Евдокия Ваховская.
— Энта. — Старушка кивнула на дверь.
У входа в кабинет по-прежнему стояла старуха, добровольно принявшая на себя обязанности общественного обвинителя, и грозно смотрела на Дусину соседку-ренегатку. Та, почувствовав на себе неодобрительный взгляд, потупилась и заговорщицки прошептала Дусе на ухо:
— Злые какие люди! Зверь прям, а не люди.
Не успела Дуся ответить соседке, как дверь кабинета распахнулась и из него вылетела Римка с лицом полной решимости:
— Вот сами и рожайте! — бросила она через плечо медработникам и стремительно направилась по знакомому маршруту в конец коридора.
— Девушка! — вскочила с места Хатшепсут. — Обувь! Обуться забыли.
— Чччерт! — выругалась Римка и вернулась обратно.
Старуха у дверей лакированной палкой пренебрежительно вытолкнула стоптанные босоножки на середину коридора.
— Костыль убери! — хрипло прикрикнула на нее Римка и отточенным движением вставила узкие стопы в видавшие виды босоножки.
— Ты все-таки подумай, Селеверова, — обратилась к ней врач, не вставая с места. — С мужем посоветуйся.
 | Татьяна Булатова. Бери и помни |