Жанна мечтала о красивой жизни и хотела, чтобы ей кто-нибудь ее обеспечил. Вилен мечтал «зацепиться» в Москве и был готов ради этого на все. Между ними сразу возникла симпатия, но они не могли осуществить желания друг друга, поэтому стали добиваться своего поодиночке. Это не отменяло приятных встреч, начавшихся… после женитьбы Вилена на москвичке Лере, состоятельной генеральской дочке. Парня не смущало, что за Жанной ухаживает его институтский друг Радий, с которым они вместе прошли огонь, воду и медные трубы. Вилен уже продумывал варианты, как избавиться от Радия… Все они встретились на дне рождения Леры. Самолюбие Вилена было полностью удовлетворено: за одним столом сидели его жена и любовница! Если бы он знал, что вечер закончится убийством…
Глава из книги:
Владик
Ноябрь 1957 года
Мамочку Владик встречал на Казанском вокзале.
Она прибыла — махала ему из купе. Такая красивая и молодая, особенно за пыльным вагонным стеклом: незаметны были морщинки и мелкие дефекты кожи. Помахивая кистью руки, она зазвала сына в вагон. Он запрыгнул внутрь, извиняясь, прошел по узкому коридору навстречу людскому потоку. С мамочкой в купе как раз прощался военный — полковник, надевал свою папаху.
— Все-таки разрешите, Антонина Дмитриевна, я вам помогу, — убеждал даму офицер. — Меня встречают ординарец и машина. Я буду счастлив довезти вас до места назначения.
Владик почувствовал одновременно и ревность, и гордость за маменьку. Несмотря на свои немолодые (как думал студент) лета, она до сих пор производила оглушительное впечатление на мужчин. При том вела себя с сильным полом исключительно корректно: никакого панибратства или, упаси бог, амикошонства. Ухаживания со стороны посторонних ею дозволялись, однако предельно вежливые и интеллигентные: обращение на «вы», по имени-отчеству, разговоры об искусстве, театре и книжных новинках. Никакого спиртного ни в каких видах. Мамочка у Владика была весьма строгих правил.
— Нет-нет, Игорь Викторович, меня встречает сын — а вот и он, познакомьтесь! — мы с ним прекрасно доберемся сами.
— Что ж, очень жаль. Где вы планируете остановиться?
— В гостинице «Золотой колос».
— Я вас найду. Честь имею.
Военный — судя по повадкам, явно не строевик из провинции, а какой-то столичный чин из Минобороны или Генштаба — коротко пожал Владику руку и откланялся. Владик наконец-то смог обнять маму. Пахло от нее так же, как в детстве. Прекрасный, полузабытый запах!
Мамочка, конечно, навьючилась — будь здоров! Большой чемодан и два громадных фанерных ящика, перевязанных тряпичными лентами.
— Что ты там навезла? — на правах хозяина, первенца и единственного сына напустился Владислав на мать.
— Тебе! Подарки, книжки, гостинцы.
— Да как же ты это все тащила?
— Ничего. Аркадий Матвеевич меня до вагона довез, довел, усадил. Я ни минуты ничего не несла. Он же и ящики сколотил.
Мама подхватила чемодан, Владик с коробками потащился следом.
Они выбрались на морозный и влажный московский воздух. Ни ему, ни ей не по карману были ни носильщики, ни такси.
В гостиницу поехали на автобусе: находилась она почти на самом краю города, неподалеку от Выставки. Линия метро туда еще только строилась.
В «Золотом колосе» маме отвели приличный, но стандартный номер для командированной: четыре кровати, удобства в конце коридора. Дежурная по этажу оглядела Владика, надрывающегося с ящиками, с чрезвычайной подозрительностью:
— Посетитель! Предъявляйте документы!
— Да это сын мой, — мило улыбнулась мама. — Он через минуту выйдет.
— Ладно, проходите, — женщина неожиданно улыбнулась.
В том и заключалась суть многочисленного советского услужающего племени (вахтерш, техничек, нянечек, дежурных): под хамским нередко фасадом скрывалась добрая и ранимая душа, порой только добраться до нее было непросто.
В номере никого пока не было; все четыре кровати стояли заправленные.
— Будем надеяться, никто из моих будущих соседок не храпит, — вздохнула мама.
— Хотел бы я, конечно, принять вас, графиня, в своих апартаментах — да только боюсь, тебе с тремя парнями жить понравится еще меньше, чем с дамочками. К тому же скажу по секрету: Вилен порой и впрямь храпит как сапожник.
Дальше условились действовать следующим образом: сейчас Владислав везет коробки-гостинцы к себе в Тушино, мама в это время приводит себя в порядок, отдыхает с дороги.
— А потом, ма шер маман, имею честь пригласить вас в ресторан. В самый лучший — «Метрополь».
— Хватит ли у тебя денег, сын, на «Метрополь»? — лукаво улыбнулась мама.
— Что за вопрос, мадам! Вы меня обижаете!
Они распрощались на время, договорившись встретиться на станции метро «Площадь Свердлова».
Владик с коробками потащился домой в Тушино.
Приперев их, наконец, к себе на чердак, он вскрыл гостинцы. В них оказалось несколько банок с вареньем: абрикосовым, персиковым, яблочным. А еще — два огромных, порезанных на кусочки пирога и большущий шмат сала. Ну, и заказанные книжки, конечно.
Вилена с Радиком дома не было, и Владислав выставил на стол одну из банок, написал записочку: «Угощайтесь, да все, глядите, не съешьте!», а остальные подарочки спрятал под своей кроватью. Потом он нацепил галстук — ужин с мамочкой в «Метрополе», разумеется, требовал наличия галстука — и помчался на встречу.
В «Метрополе» и он, и мама чувствовали себя в своей тарелке: тогда услужающие в хороших московских заведениях еще не до конца утратили дореволюционную благородную учтивость. Однако — как часто бывало с советскими людьми в общественном месте — разговор мамы с сыном не клеился. Обсуждали пустяки: как здоровье бабушки? Что с работой у Аркадия Матвеича? Какие новости у Владика в институте? Серьезные темы не поднимали: молчаливо предполагалось, что в ресторане — как и в любом помещении в СССР — могут быть уши. А ведь чуть ли не любой нешутейный разговор, который мама с сыном завели бы, мог быть трактован либо как разглашение государственной тайны, либо как антисоветчина. Потому нельзя было, например, говорить даже о том, как называется факультет, на котором учится сын. Не говоря о том, где он собирается писать диплом, а после работать.
В разговоре о том, как течет мамина жизнь, они упоминали лишь, что Аркадий Матвеевич вернулся — но умолчали и о том, откуда он вернулся, и по какой причине ему сейчас столь трудно найти достойную работу. Не обсуждались и иные действительно животрепещущие темы, например: какие продовольственные товары и почем продаются в магазинах Владькиного родного Энска и какие очереди приходится маме за ними выстаивать. Разумеется, исключался также разговор о политике — допустим, об антипартийной группе Маленкова — Кагановича, которую летом разоблачил Никита Сергеевич, или о маршале Жукове, которого только что вдруг сняли с поста министра обороны. Совершенно не поощрялись публичные обсуждения на данные темы, равно как и гадания: за что сняли, почему и к чему отставки приведут.
Вот и приходилось маме и сыну, не видевшимся с июня, вести принужденную светскую беседу: о книгах, театрах, погоде. О двух первых спутниках они, разумеется, тоже поговорили — и, хоть Владика и распирало, однако не мог он прямо в ресторане выложить родной матери новость о том, куда его пригласили работать и чем он будет там заниматься.
Прибыли они в «Метрополь» довольно рано — не было даже шести, потому и попали внутрь без проблем. Ближе к ночи зал стал заполняться. Владик лихо осушил рюмку коньяка, развеселился и стал отпускать шепотом едкие комментарии по поводу посетителей. Мужской контингент в зале с фонтаном преобладал. Были и три бая в халатах и тюбетейках, только прибывших, казалось, прямиком из Ташкента, и два лаврушника (как называли тогда выходцев с Кавказа), и парочка типичных стиляг. Мама, тоже пригубившая «Арарата», заразительно смеялась метким характеристикам публики, что отвешивал сынуля.
И вдруг Владислав заметил среди посетителей знакомое девичье лицо. На минуту задумался, вспоминая: где же он его видел? В платье, с маникюром и укладкой, девушка выглядела как-то совсем иначе: женственной и загадочной красавицей. Наконец, дошло: то была одна из тех студенток, с которыми они, стараниями Слона, познакомились, возвращаясь с целины, в Бийске. Нет, не чернявая Галя, что больше понравилась Владиславу, а вторая, за которой ухаживал Вилен: белокурая красавица. С которой Слон тогда еще на поезде до Барнаула прокатился. Вспомнилось Владику и как зовут ее: Жанна. А она лихая! Живет полной жизнью.
Жанна оказалась в ресторане, разумеется, не одна и не с подругами — тогда вообще трудно было представить, что приличные девушки могут вдруг отправиться в злачное заведение, да еще столь высокого полета, без сопровождения мужчин. Вот и будущий педагог оказалась здесь в компании импозантного генерала-летчика — в изрядном возрасте, с седыми висками и золотой звездочкой Героя на кителе. Не обращая внимания ни на что вокруг, офицер и дева тихо беседовали. Со стороны виделось: генерал уговаривает, настаивает, девушка отказывается. Вроде бы отец в чем-то убеждает взрослую дочку? Но — нет, военный смотрел на отроковицу и касался ее руки с лаской явно не отцовской.
Тут заиграл оркестр. Владик выпил еще коньяка и пригласил маму. Генерал со своей дамой не танцевали. Солист оркестра, словно отдавая дань сидевшим за столиком среднеазиатским баям, запел:
Я встрэтил дэвушку,
Полумесяцем бровь,
На щечке родинка,
А в глазах любовь…
Мелодия кончилась. Проводив маму за столик, молодой человек раздухарился и молвил: извини, ма, я тебя покину на пару минут. А когда оркестр заиграл снова, теперь «Подмосковные вечера», подошел к столику, что привлек его пристальное внимание, и обратился к генералу: «Вы позволите пригласить вашу даму?» Герой войны на мгновение оторопел от мальчишеской наглости и с усмешкой молвил, закуривая папиросу: «Если она не против».
Жанна оказалась не против, и парочка студентов закружилась в вальсе. Владик танцевал не худо. Коньяк, великолепный зал и красавица рядом воздействовали на него: он чувствовал себя в ударе, язык развязался, ни грамма застенчивости!
Напомнил девушке, что они знакомы.
— Что вы говорите?
Тогда он подсказал, при каких обстоятельствах они встречались: Бийск, целина, спутник. Девчонка в ответ посмотрела на него пристально:
— Что же это вы: бросили свою даму? Она сидит, скучает?
— Это не дама, а мама. А вы здесь с отцом?
— Почти, — девушка усмехнулась.
— Может, вам нужна помощь?
— Какого рода?
— Умчать вас отсюда на лихом коне.
— Не выйдет. Мой спутник — летчик, он вас все равно настигнет, товарищ джигит. Аэроплан быстрее колхозной кобылы.
— Вы знаете, по возрасту вашему спутнику больше подходит моя мама. Я бы мог их познакомить. Она как раз временно не замужем. А мы тогда составим пару с вами.
— Ах, оставьте, вы очень назойливы и лезете не в свое дело, — рассердилась девушка.
— А как поживает ваша подруга? — сменил тему Владик. — Как ее звали — Галя? С кем встречается она? С маршалом?
— Ни с кем она не встречается. Могли бы взять да приехать к ней, раз она вас так интересует.
В течение всего танца генерал ревниво на них поглядывал.
После того как Владислав вернул даму к столику, парочка довольно быстро расплатилась и ушла.
Вскоре засобирались и мама с сыном. Когда они покинули ресторан, вздохнули с облегчением. Здесь, на улице, в морозной сини, они наконец-то смогут поговорить свободно, без оглядок на возможную нескромную прослушку. Правда, холодновато было — но какому же русскому раздольному разговору может помешать мороз!
Первым делом Владислав взял с матери строгое обещание ни с кем, даже с бабушкой и Аркадием Матвеичем, информацией, что он ей сейчас доверит, не делиться. А потом выпалил, что его приглашают на работу — причем уже сейчас, на пятом курсе — техником, на полставки. А в будущем обещают, что он и преддипломную практику в том КБ пройдет, и диплом напишет. И даже, может быть, в итоге получит туда распределение!
— А куда конкретно, ты можешь сказать?
— В Подмосковье, в Подлипки. В секретное КБ, как раз то, что занимается нашими спутниками.
Дополнительно оглянулся — никто не слышит? — и зашептал матери на ушко:
— Мне удалось узнать, что там главным конструктором работает Герой Соцтруда академик Королев Сергей Павлович — он уже мое заявление о приеме на работу, говорят, подписал!
Мама ахнула, но, как оказалось, совсем не по поводу трудовых достижений сына. Особенное впечатление на нее произвела фамилия, которую тот упомянул:
— Королев?! Серенчик?! Не может быть!
— Ты что, знаешь его?! — вытаращился парень.
Мама ничего не отвечала, только пораженно мотала головой.
— Я так и думала. Вы — встретились! А я ведь!.. Я у него работала. Тогда, еще до твоего рождения. В тридцатые годы.
— Ты?! Как? У Королева?! Ты мне никогда ничего не говорила!
— Как тут расскажешь, сынок! Ты же сам знаешь — секретность. Мы ведь и тогда подписки о неразглашении давали. И в ГИРДе, и потом в Ракетном НИИ. А я думала, что Серенечка наш давно погиб — в лагерях. (Мы его с девчонками Серенчиком тогда звали — он ведь чуть не моложе нас был, только институт окончил, как ты сейчас.) Серенчик, Серенчик, как хорошо, что ты жив! А я-то думала — погиб. Как и Валя Глушко, думала, расстрелян, и другие наши ребята. Как руководители института, нашего РНИИ, в ту пору погибли. Их ведь всех взяли тогда, в тридцать седьмом и тридцать восьмом. Сперва Клейменова, Лангемака… Потом и остальных. Я удрала из Москвы, даже не дожидаясь, когда возьмут Глушко и Королева. У меня ведь ты, маленький, уже в ту пору рос, я никак не могла позволить себе погибнуть. Я и смоталась, даже заявление об увольнении не написала — взяла вас обоих с бабушкой в охапку, бросилась на вокзал и в Энск уехала!
Владик, конечно, знал, что до войны, когда он был совсем маленьким, мама жила в Москве, что работала здесь, в столице, но вот где она тогда работала и чем занималась — об этом она никогда не говорила. Да сын, откровенно говоря, никогда и не расспрашивал.
О! Теперь становилось понятно многое! Почему, к примеру, так много у мамы книг, посвященных межпланетным путешествиям: чуть не весь изданный Циолковский, и Рынин, другие научно-популярные издания! И множество фантастики: Александр Беляев, к примеру. И не что-нибудь, а именно «Из пушки на Луну» стала у маленького Владика любимейшей книгой Жюля Верна. Он раньше думал, что своей тягою к звездам и будущей профессией он обязан только книжкам. А это, оказывается, наследственное! Он впитал свое призвание, в буквальном смысле, с молоком матери!
— Серенчик Королев… — мама задумчиво помотала головой. — Вон он где. Сергей Павлович. Вот что, оказывается, учудил! Он не просто выжил в лагерях — он теперь спутник запустил! Да, как же ему повезло! Как я все теперь понимаю!
По странному стечению обстоятельств они как раз мимо только что открытого универмага «Детский мир» подходили к Лубянке — или, как она тогда называлась, площади Дзержинского. Здание бывшего страхового общества «Россия» возвышалось над ними, светилось несколькими бессонными окнами. И хоть не было теперь в нем ни Ежова, ни Берии, все равно главная контора ЧК-НКВД невольно внушала почтение и страх.
Мама всегда верила — и Владику говорила, что имеет значение не только что сказано и каким тоном произнесено, но и где ведется разговор. Вот и теперь: видать, не случайно виток пешеходной беседы вывел их именно к Лубянке.
— Мама, расскажи про ту твою, старую работу! Мы, оказывается, коллеги? Вот здорово!
— Ах, что там говорить! Все мы были такими молодыми! Большинству было по двадцать, максимум двадцать пять лет. И мне, и Королеву. Один только Фридель был старше всех…
— Фридель?
— Да, все так называли Цандера, Фридриха Артуровича. Он ведь и сам так себя именовал: Фридель. Он нам тогда стариком казался — а ведь, подумать только, он моложе был меня теперешней. Лет сорок — сорок три… Я в ГИРДе с ним работала, а потом, когда бедненький Цандер умер, перешла из ГИРДа вместе с Королевым и почти всеми другими бригадами в РНИИ. Ты знаешь, что такое ГИРД, РНИИ?
— Мама, ты что, забыла, где я учусь?
Конечно, Владику были ведомы — из баснословных прошлых лет — эти аббревиатуры. ГИРД сами служившие в нем люди расшифровывали как «группа инженеров, работающих даром». На самом деле ГИРДом именовалась «группа изучения реактивного движения» при тогдашнем ОСОАВИАХИМе (нынешнем ДОСААФе). Именно они, инженеры ГИРД, создали и запустили в тридцатые самую первую советскую ракету. А РНИИ — Реактивный научно-исследовательский институт — создали потом военные — на основе ГИРДа и ленинградской ракетной лаборатории. Инициатором создания РНИИ был Тухачевский, поэтому, когда его скосили в волне репрессий, взялись и за институт.
— Вот я не знал, мамуля, что тебе, оказывается, все эти аббревиатуры ведомы! — воскликнул Владик. — Эх, как же я тебя раньше обо всем не расспросил?! Ну, расскажи, как тогда все было устроено? Что ты там делала, в ГИРДе?
— Была я, Владик, простой совслужащей. У меня ведь и образования никакого не имелось соответствующего. Я ведь только училась тогда, и не в Бауманском, а всего лишь в библиотечном. А работала я обычной барышней при пишущей машинке. Печатала. Отвечала на телефонные звонки. Всяких проверяющих принимала. Чай им заваривала. Мы, вместе с другими девочками, Фриделя подкармливали. И Королева. Они ведь как запойные были — за своей работой ничего не замечали.
— О, мама! Как интересно!
— Да что уж тут рассказывать? Они просто молодые сумасшедшие были. Одни ракеты на уме. Ничего вокруг не замечали. Фридель — ему даром что за сорок было — временами восклицал: «На Марс! На Марс!» И ведь у них — получалось! Они не просто маньяками свихнутыми были. Не просто мечтатели, утописты, фантазеры! Они же рассчитали и даже создали тогда реактивный двигатель. И на стенде его опробовали, и ракета потом с ним полетела. Всей организацией дела, конечно, Королев руководил. Он и подвал тогда для ГИРДа нашел на Садовой. Все вокруг него вертелось. Ведь сначала считалось, что Цандер у нас за главного. Но Фридель — он ведь командовать не умел. Он никому никогда приказов не отдавал. «Сделайте для меня, голубчик, то-то и то-то», — передразнила мама прибалтийский акцент Цандера. Глаза ее увлажнились. — Он всех просил только. И Фриделя слушались просто потому, что он всегда, с технической стороны, прав оказывался. И очень уж был увлечен своими междупланетными полетами, своим двигателем ОР-1 и Марсом. Он готов был за расчетами хоть ночь напролет сидеть. У меня даже обязанность была: после окончания рабочего дня выдворять из нашего подвала Цандера. До смешного доходило: помню, аврал был, мальчики непременно хотели, чтобы к Новому году их двигатель заработал. Фридель вообще домой не желал уходить. Однажды, чтобы его выпроводить, ему ребята ультиматум поставили: если он не отправится отдохнуть — тогда все остальные с рабочих мест уйдут. А коли послушается, весь коллектив ночь напролет трудиться будет. Ну, уговорили. Ушел он. А потом, под утро, вдруг вылезает из-за какой-то ветоши: «Благодарю вас, товарищи, я прекрасно отдохнул, сделал тут кое-какие расчеты…» А однажды утром, помню, пришла я на службу первая — а он с логарифмической линейкой за столом. Спрашивает меня эдак рассеянно: «Что, вы уже уходите? А я тут что-то засиделся!»
Глаза мамы блестели. Она шла, доверчиво и трогательно держа сына под руку.
— Мы с девочками Фриделю котлеты из дома приносили, в ящик стола подкладывали. Цандер найдет, скажет лукаво: «О! Опять ко мне мышка приходила!» — так и питался. Он, когда в столовую ходил, самые дешевые блюда брал, все деньги для семьи экономил, у него двое детей было. Тогда кто-то из наших договорился со столовой — Королев, как всегда, наверное. (Столовка в нашем же подвале была.) Заплатили им вперед за месяц за цандеровские обеды, договорились, что ему не проболтаются. А он все ходил, платил свои семь копеек и радовался: «Как в нашей столовой вкусно стали приготавливать пищу!» — Мама опять спародировала прибалтийский акцент. — Бедненький Цандер. И умер он так по-дурацки! А может, и слава богу, что он до тридцать седьмого года не дожил. Он бы, с его романтизмом, в лагере точно не уцелел.
Владику не хотелось сейчас говорить о лагере и о тридцать седьмом. Ему на первом курсе во «введении в специальность» упоминали, конечно, о талантливом советском ученом-ракетчике по фамилии Цандер. Но он и знать не знал, что мамочка, оказывается, была с ним знакома!
— Как же он умер? — спросил он у спутницы.
Антонина Дмитриевна вздохнула.
— Королев ему путевку достал, в санаторий, в Кавминводы. Еле-еле бедненького Фриделя убедили, выпроводили — дескать, все равно двигатель он сделал, а испытывать его в Нахабино вроде не его, не барское дело. Ну, согласился он, уехал — да только билет в третий класс взял. Все для семьи денежки экономил. И тифом, верно, там, в вагоне, заразился. Умер вскоре в карантине в Пятигорске.
Мама достала из сумочки платочек, вытерла глазки, с чувством высморкалась.
— Я таких, как Цандер, увлеченных людей потом больше никогда не видела. Представляешь, он дочь свою Астрой назвал, а сына — Меркурием. Неземной был человек. «На Марс, на Марс!»
— А Королев? Он какой?
— Я ж говорю, ему еще двадцати пяти тогда не было — но, знаешь, он настолько умел себя поставить, что — просто поразительно! — его все слушались. Однажды, помню, понадобился им зачем-то самолетный винт. Королев узнал, где таковой имеется, позвонил на склад: с вами говорит главный конструктор Королев. Прошу вас немедленно передать моим людям такой-то пропеллер: срочно необходимо для важнейших производственных и государственных нужд. Потом приехали они с парнем-товарищем на склад. Рассказывали, наш Серенчик даже внешне преобразился: ростом выше стал, надменность во взгляде появилась. Говорит своему спутнику: ну-ка, забирайте. Тот пропеллер берет на плечо, они выходят. А складские даже не усомнились, что те вправе винт забирать!.. Поэтому, знаешь, когда Королев, в свои двадцать четыре года, стал всем ГИРДом руководить — а нас там чуть не сотня человек трудилась, — никто в его главенстве даже не усомнился.
— А за что его арестовали?
— Это уже намного позже было. Когда мы в РНИИ работали. Он там, слава богу, был не начальник. Может, потому и уцелел. А я, когда зимой тридцать седьмого начальника института Клейменова Ивана Терентьевича и его заместителя Лангемака Георгия Эриховича в один день взяли, поняла: надо бежать. Может, я следующей буду, вот я и убежала в Энск. Слава богу, искать меня энкавэдэшники тогда не стали. Да и не нужна я им, видать, оказалась: много ли заговоров они на меня, секретаршу, могли повесить! А вот Лангемак с Клейменовым так из лагерей и не вернулись. Слышала я, их реабилитировали недавно — посмертно. Я-то думала, Королев тоже погиб. Его чуть позже, как я знаю, взяли — уже в тридцать восьмом. А он, видишь, оказывается, живой. И каким стал — засекреченным академиком! Интересно, а что с Глушко?
— Он мало того что живой: он у нас в институте кафедрой заведует. На другом факультете, у двигателистов. Ну, и тоже главный конструктор в одном из «ящиков». Говорят, они вместе с Королевым ракету делали.
В пылу столь задушевной беседы Антонина Дмитриевна и Владислав Иноземцев нечувствительно отмахали уже по Сретенке аж до самого Садового кольца. Если взять на вооружение столь любимую мамой теорию, что даже само место, где идет разговор, влияет на его содержание, то, казалось, что в этом московском месте могло бы воздействовать на тему их беседы? Разве что — с натяжкой — находившийся некогда неподалеку, на Садовой-Спасской, подвал ГИРДа? А может — но они-то никак не могли знать об этом, — маршрут повлиял, потому что именно по нему ездил — в Кремль или обратно — главный конструктор Королев: по Сретенке и дальше по Мещанской — переименованной недавно, после фестиваля, в проспект Мира. А вскорости правительство подарит главному конструктору двухэтажный коттедж в Третьем Останкинском переулке, неподалеку от входа на Выставку.
— Мама, раз уж зашел разговор о твоей молодости, скажи: кто все-таки моим отцом был?
Антонина Дмитриевна ждала этого вопроса и боялась его. И Владик знал, что он снова задаст его, и тоже боялся. И вот вопрос прозвучал — в очередной раз. И мама опять, как всегда при этом разговоре, посмурнела и опять сказала, как уже не раз бывало:
— А вот этого я тебе, Владислав, все равно никогда не расскажу.
Галя
Январь 1958 года
После поездки на Борину дачу подружки разругались насмерть. Слово за слово, а потом, в итоге, Галя кричала, что Жанна — гулящая, что она становится настоящей «прости-господи» и готова под любого парня лечь, если окажется, что он перспективный. Жанна, тоже вне себя от гнева, парировала: ты, мол, Галка, — рохля и синий чулок: «И предстоит тебе, моя дорогая, век прокуковать в старых девах: так и сгниешь!»
После ссоры они не разговаривали очень долго, и Галя даже узнала, что Жанка ходила по общежитию в соседние комнаты и просилась с кем-нибудь местами поменяться, потому что-де не хочет больше жить вдвоем с «этой занудой». Другое дело, что и сама Жанна в совместном быту была далеко не сахар: часто приходила с гулянок поздно, потому по ночам шумела, а потом дрыхла чуть не до двенадцати дня, и все вокруг должны были ходить поэтому на цыпочках. Галина с большим удовольствием узнала, что взять ее подружку в компаньонки никто не захотел. «Вот ты теперь узнаешь, — шептала про себя Галя, мысленно продолжая их спор, — какая я спокойная да удобная, ты еще пожалеешь! Какая я терпимая, сколько я от тебя вынесла!»
В итоге подружка все ж таки из комнаты не съехала, а жить бок о бок, но при этом играть в молчанку стало невыносимо, и они начали сперва обмениваться служебными репликами, потом общаться больше — а потом вроде бы отношения заново наладились. Но никогда они уже не стали такими ярыми, закадычными подругами, готовыми все на свете обсудить и разделить, как на первых курсах. Вроде бы дружба восстановилась, но трещина между девочками уже пролегла, и былую теплоту оказалось вернуть невозможно. Так склеенная чашка: вроде такая, как была, и пить можно: чай вроде даже вкусный, как раньше, а на деле, как ни посмотришь и ни подумаешь о ней, — трещина-то видна.
Как раз на время, когда они были в ссоре и бойкотировали друг друга, пришелся случай, о котором Жанна подруге расскажет только гораздо позже. Она тогда взяла визитную карточку и позвонила из телефона-автомата тому самому генералу, что вывез их ночью из дачного поселка. Помощник — у генерала и помощником оказался мужчина, а не штатская секретарша! — немедленно тому о звонке доложил, и Провотворов сам взял трубку. Жанка напомнила о себе и наплела с три короба (что она умела): дескать, хочется ей стать летчицей, бороздить шестой (или, там, какой он, пятый, что ли?) океан, и не поможет ли ей генерал советом, в какое воздушное училище поступать. Генерал, не будь дураком, ситуацию просчитал, понял, что звонок лишь повод. Он назначил девушке свидание, подкатил к ней на той же личной «Победе», повел ужинать в «Метрополь», а потом, после ужина, навалился прямо в лимузине. Стал требовать немедленной близости и обещать, что поселит Жанну на специальной квартире, оденет как конфетку и устроит на непыльную службу. Он уверял, что не женат, супруга скончалась — однако не скрывал, что у него есть сын и даже внучка. Жанка, конечно, не отличалась строгостью нравов, однако даже ей подобная скорость развития событий и неприкрытый цинизм предложения показались чересчур откровенными и скоропалительными. Она от генерала в тот вечер сбежала и звонить ему больше не стала. Ей приятно было бы, конечно, уесть Галю, да и других подружек, романом со взрослым, солидным, состоявшимся мужчиной — да только цену за романчик выкатили сразу и непомерно высокую, и она от него отказалась.
Зимнюю сессию Галя сдала досрочно и сразу после Нового года уехала к маме, домой, в родной поселок. Однако вернулась с зимних каникул раньше срока, еще когда общага стояла полупустая и в ней бродили только одни редкие несчастные, завалившие экзамены хвостисты.
У Галины имелся свой резон прибыть в столицу до срока: дело в том, что в аэроклубе как раз на студенческие каникулы намечены были парашютные прыжки. Галя и боялась, и волновалась, и переживала — но все равно ей страстно хотелось полететь.
Впоследствии она читала в газетах и книгах сотни, если не тысячи описаний на тему: мой первый парашютный прыжок. Все рассказы оказывались похожи и друг на друга, и на Галин собственный опыт — но ни один рассказчик не смог описать ощущения от своего первого (и второго) прыжка во всей их полноте. Может быть, если бы Лев Толстой жил в наше время и прыгнул, или, допустим, парашютистом стал бы американский прогрессивный писатель Хемингуэй — они смогли бы подобрать точные слова, соответствующие моменту и событию. А у самой Гали — как и у тех, кто тщился свои парашютные чувства и мысли расписывать, — подходящих слов для адекватного описания не подбиралось.
«Боже мой, боже мой!» — только и оставалось ей, что шептать после приземления. Потом, позже, когда она познала, наконец, первого мужчину, она расстроенно поняла, что постельный опыт на деле-то уступает по полноте, яркости и силе переживаний — опыту парашютному. Вот ведь какая закавыка!
В первую же свою поездку на аэродром она сделала шесть прыжков за три дня, из неловкой и презренной перворазницы превратилась, совершенно официально, с вручением значка, в парашютиста третьего спортивного разряда! Но главным был не значок, который она гордо нацепила на лацкан рядом с комсомольским и пришла с ним в институт. Хотя, конечно, значок вызывал пристальный интерес, в том числе мужского пола; понеслись вопросы: как и где она прыгала, что чувствовала и было ли ей страшно. Однако самое важное таилось у Гали внутри, и то, что она пережила, описать было трудно, разве что множеством разнородных существительных. И существительные эти были такими: преодоление. Братство. Единение. Взаимопомощь. Полет. Красота. Уверенность в своих силах. Дружба.
Непонятно до конца, почему вдруг, но Гале парашютные прыжки настолько понравились, что, как только она впервые вернулась с аэродрома, стала считать, сколько осталось до следующей субботы, когда они опять отправятся прыгать. Сколько, ну, сколько? Не дней, а часов и даже минут.
И та секунда, когда они с новыми друзьями, наконец, забрались в следующую субботу в грузовик на груду парашютов и поехали, овеваемые ледяным ветром, снова — летать! летать! летать! — эта секунда стала для нее счастливейшей в жизни.
Уже к июню Галя, не пропуская ни единого выходного, когда стояла летная погода и поле не было раскисшим, сделала больше тридцати прыжков и стала почти что своей, почти заядлой, почти настоящей парашютисткой.
К слову сказать, ни Жанка, ни объект ее неудавшегося романа — Борис — в аэроклубе больше ни разу не появились.
Владик
Февраль 1958 года
Владислав тоже сдал сессию досрочно. Но у него были другие резоны, чтобы освободить себе в каникулы времени побольше. Проверку по линии режима он прошел, и его взяли в Подлипки, в то самое секретное космическое КБ. И ему хотелось в каникулы поработать там на полную ставку: обвыкнуться, зарекомендовать себя. А уж затем, когда начнется семестр, можно будет и на полставки перейти: вуз-то оканчивать и диплом защищать все равно надо!
О, он никогда не забудет свой первый день на новом месте: долгий путь, сначала на автобусе, потом на метро и, наконец, электричкой до Подлипок. Потом он вышел из поезда, среди многих спешащих на завод, и по тихой улице имени Коминтерна подошел к проходной. Там — строгий контроль, прогулка по территории — какая она огромная! — и вот он уже в КБ. Большущий зал, высокие окна, десятки, если не сотни кульманов в ряд. Инженеры, проектанты. Все такие умные, все заняты делом. Но его ни к чертежам, ни к эскизам, конечно, Константин Петрович покуда не допустил. Прежде чем оказаться в раю, сперва следовало пройти чистилище, и молодого человека бросили (как тогда говорили) в отдел, где сидели девочки-расчетчицы.
Сейчас трудно представить, но электронно-вычислительных машин и тем более персональных компьютеров тогда не было, и все вычисления для первых спутников, как и для нескольких последующих, делались вручную, на арифмометрах — трофейных «Феликсах», «Рейнметаллах» и отечественных «Счетмашах». В зале человек на тридцать стоял грохот, все, не отрываясь от своих агрегатов, умножали, делили, возводили в степень, и все, к смущению Владика, оказались женщинами. Даже самые молодые из них, как он успел заметить, были гораздо старше него: сильно за тридцать, а некоторым мастодонтихам уже явно перевалило за пятьдесят. Наиболее молодые расчетчицы искоса исподволь бросали взгляды на новенького. Кое-кто и шептался на его счет, повергая парня в смущение. Слава богу, хоть оказался среди дамочек один свой: представитель мужского пола, да и молодой к тому же. На первом же перекуре они познакомились, оказалось, что парня зовут Жора, и он, слава тебе, социалистическая революция, тоже студент, только из «Бауманки», и тоже подрабатывает здесь в зимние каникулы. С компаньоном оказалось трудиться легче, и они даже договорились назавтра попроситься, чтобы сесть вместе. Многим женщинам удавалось, как они заметили, считать и записывать свои результаты, даже не прерывая междусобойного разговора, и это многоголосое «жу-жу-жу» порой перекрывало стук арифмометров. Но, несмотря на разговорчики, опытные дамочки считали гораздо быстрее, чем и Владислав, и Жора.
Парни совсем бы завяли на механической работе, если б ближе к концу дня Владика не пригласил в свой кабинетик Константин Петрович. (Потом оказалось, что ранее подобного приглашения удостаивался и Жора.) Константин Петрович сказал ему примерно то же, что чуть раньше, как потом выяснилось, говорил его новому приятелю:
— Сейчас вы работаете машинально — мозги, считай, не загружены. Но вы — будущие инженеры! И потому можете и должны в процессе счета думать о другом. О деле. Вы также в состоянии думать о деле по дороге на работу и с нее, в электричке и метро, а еще перед сном, и просыпаясь, и, разумеется, во сне.
И для размышлений он, Константин Петрович, подкидывает им пищу, а именно: он просит товарищей, будущих коллег, покумекать, как должно выглядеть и из каких узлов состоять изделие, способное возвращать из околоземного пространства полезную нагрузку — например, космонавта? И второй вопрос: как эти узлы станут компоноваться друг с другом? Какими основными характеристиками должно обладать изделие? Что оно в итоге будет собой представлять?
Излишне говорить, добавил Константин Петрович, что никакие наброски или расчеты вне расположения «почтового ящика» вести не разрешается, равно как и обсуждать с кем бы то ни было полученное задание. Все записи, эскизы и расчеты производить следует только в секретных тетрадях, которые по окончании рабочего дня необходимо сдавать в спецчасть.
Благодаря этому разговору Владик счел себя едва ли не счастливейшим человеком на Земле: кому еще из советских студентов дают подобные поручения?! И он стал думать над проблемой возвращения человека из космоса и по дороге на работу, и с работы, и перед сном, и, как советовал Константин Петрович, едва проснувшись. И его нисколько не расхолаживало то обстоятельство, что над тем же самым думал и его новый приятель из КБ Жора. И даже если б ему сказали, что над той же самой проблемой размышляют сейчас далеко не только отдельные сотрудники, но и целые творческие коллективы, — это вряд ли остудило бы его пыл.
Вилен
Февраль 1958 года
Разумеется, Вилен ничего не знал о событиях, происходивших в мире его новых знакомиц — Гали и Жанны. Не ведал, что, когда в начале декабря он прибыл с первым визитом в их комнату в общежитии, девочки пребывают друг с другом в жестокой ссоре. Собственно, и приезжал он не к ним обеим, а конкретно к Жанне — с которой, как мы помним, он провел в тамбуре три часа пути до Барнаула и даже сумел сорвать поцелуй. Собственно, он и рассматривал Жанну не как объект любви или тем паче будущей женитьбы, а исключительно как возможного партнера для постельных утех. Недаром же она в его секретной книжке удостоилась отличной оценки по графе «П»! Однако, на его несчастье, Жанны в тот момент в комнате не оказалось, сидела там одна лишь Галя и разговаривала с Виленом не слишком ласково: нет ее, когда будет — неизвестно. Передать записку? Пожалуйста, сколько угодно, пишите. Что мог написать Вилен? Телефона — ни домашнего, ни рабочего — у парня не имелось. Накорябал для Жанны адресок в Тушине.
Галя затем записку товарке, несмотря на ссору, передала, но Жанна не сочла нужным ехать за тридевять земель к малознакомому парню. Подумала: если она его всерьез зацепила — приедет еще. Но Слон, увы, больше не приехал.
Галя в том коротком разговоре с Виленом успела помянуть, однако, его друзей:
— Как их, бишь, зовут? Владик и Радий? Привет им от меня передавайте!
То был уже второй привет Владику от Гали, который она ему через вторые руки передавала. Другой бы, более внимательный к знакам и судьбе товарищ, надо думать, сообразил бы, что раз приветы ему адресуются, это что-то да значит. Однако Владик был тогда в смысле сердечных отношений до крайности юн, беспечен и наивен. И он снова не обратил на это никакого внимания.
А Слон после неудавшегося визита к Жанне постановил для себя, что не будет за ней больше бегать. Нет, завязать с ней постельное знакомство он по-прежнему не против, однако какой смысл надрываться? Девушка абсолютно бесперспективна с точки зрения как «Л», так и, главным образом, «Ж».
Сдав, худо-бедно, зимнюю сессию и отдохнув в каникулы, в начале весеннего семестра Вилен вдруг почувствовал: пора. Или, как говаривал (или даже напевал, на мотив «Прощания славянки») его отец-майор: «Клюнул в ж-пу жареный петух!» А именно: необходимо было напрямик заняться вопросами семьи и брака. Проучившись и прожив в столице без малого пять лет, Слон понял: нигде больше, кроме как в Москве, он жить и работать не хочет. Его не устраивал даже Ленинград — хоть город на Неве был чудо как красив. Не годились и Куйбышев с Днепропетровском, куда светило возможное распределение, не тянуло в какие-нибудь совершенно секретные и абсолютно закрытые города Арзамас-16 или Красноярк-26. Не говоря уже о многочисленных полигонах: Капустином Яре в Астраханской области, южном в Тюратаме и северном в Плесецке. Нет! Довольно! Вилен достаточно вместе с отцом помотался по гарнизонам. Насмотрелся, как говаривали Маркс с Энгельсом, «идиотизма сельской жизни». Он хочет жить в столице. Ездить на работу на метро, а впоследствии — на персональном автомобиле. Самому выбирать, в какое ему пойти кино — а не довольствоваться тем старьем, что будет привозить в гарнизон кинобудка. Жить в отдельной квартире со всеми удобствами и паровым отоплением и в туалет ходить, простите, в теплый, а не во двор. Он должен остаться в Москве. И точка!
Для того чтобы зацепиться в Белокаменной, многие сокурсники избирали сложные, окольные пути. Как Владька и Радий, которых пригласили в подмосковную организацию с перспективой прописки и даже квартиры. Он бы тоже не отказался. Но его-то НЕ пригласили! Слон мучительно завидовал ребятам. Хотя и поздравлял их, но про себя поклялся «им это припомнить».
Вариант второй остаться был: сделать комсомольскую карьеру, тем более его не раз приглашали. Но прежде он от общественных нагрузок старательно увиливал, не манили они его. А теперь-то поздно! Для того чтобы в Первопрестольной гарантированно оставили, даже комсоргом курса быть мало. Надо стать по крайней мере секретарем факультетского бюро. А за оставшийся год так высоко уже не взлетишь. Следовало наплевать на собственное «не хочу» и начать движение по комсомольской линии раньше, курса хотя бы с третьего.
Оставался единственный путь, зато верный, — женитьба. Перед узами семьи и брака даже советский институт прописки пасовал. Немало, ох, немало советских Жоржей Дюруа и Растиньяков начинали свой блистательный путь с выбора подходящей столичной партии! Чего уж далеко, в буржуазную Францию XIX века ходить! Взять, к примеру, нашего современника, товарища Аджубея. Кто б его знал, третьекопеечного актеришку и спортивного журналиста, когда б не жена Рада — дочка всесильного Хрущева. И теперь все при нем: власть, должность, дом полная чаша, влияние! Главный редактор «Комсомольской правды», шутка ли! Не случайно даже присказку сложили завистливые советские люди:
Не имей сто рублей —
А женись, как Аджубей!
У Слона тоже кандидатуры подходящие имелись. Не дочка Хруща, разумеется, но… Взять, к примеру, Леру Старостину. С Лерой они учились в одной группе. Девушка всем была хороша: умна и характером спокойна, имелся только один недостаток — она была некрасива. Лицо у нее было длинное и слегка лошадиное. Глаза навыкате. Лера обладала высоким ростом, едва ли не под метр восемьдесят — хорошо еще, что Слон сам по этой линии не подкачал. И была к тому же волейболистка Старостина совсем не женственна. По манерам, что называется, свой в доску парень. Нисколько не умела кокетничать. Ходила широкими шагами. Любила хлопать, в том числе парней, по плечу. Со всеми готова была завести товарищеский разговор, всем подряд говорила «ты». Любила одеваться — и не только в турпоходе или на целине, а на лекции или в клуб — в брючки и ковбойку. Прекрасно решала задачи по теормеху и сопромату. Быстро и аккуратно чертила. Обладала прекрасным пространственным воображением, крайне быстро считала и играючи решала шахматные задачи. Экзамены сдавала в основном с блеском и на «отлично», но за оценками не гналась, оттого по нелюбимым предметам, вроде английского или диамата, хватала порой тройки. Играла в волейбол, бегала на лыжах и имела по этим дисциплинам первый взрослый разряд.
У Старостиной, однако, имелось два неоспоримых преимущества. Она была, во-первых, москвичкой, и во-вторых, родители ее занимали, видать, довольно высокое положение. Какое в точности, она ни с кем не откровенничала — однако папаша ее, многие знали, передвигался по столице на автомобиле «ЗиМ» с персональным шофером. На первом курсе, помнится, Лера устраивала вечеринку для институтских друзей у себя дома. Квартира у нее оказалась на Кутузовском проспекте, пятикомнатная. Слон даже и не думал, что такие в СССР вообще бывают. Он всю вечеринку тогда сидел, напрягался, думал: это коммуналка, и вот-вот придут соседи.
Да, Старостина, конечно, была хорошим кадром для последующего охмурения, соблазнения и женитьбы. Правда, возникал закономерный вопрос, и у Леры, как девочки умной, он бы непременно всплыл: а где он, Вилен Кудимов, был раньше? Куда смотрел? На сей вопрос ответ мог быть только один, и Слон был уверен, что в нужный момент проговорит, причем с необходимой интонацией раскаяния:
— Не знаю я, куда смотрел! Дурак был!
Сказано — сделано. Вилен терпеть не мог интеллигентских колебаний и нерешительности, на которые горазды были его друзья и соседи: что колхозник Радий, что интеллигент Владик. В первый же день после зимних каникул, в феврале пятьдесят восьмого, Кудимов подошел к Лере Старостиной и пригласил ее сходить вдвоем в театр:
— Мне тут в «Студию молодых актеров» билетики достали. Да, ту самую, которой Олег Ефремов руководит. Составишь компанию?
Лера, конечно, смерила его взглядом и вопросила в лоб:
— Ты что это, Кудимов, ухаживать за мной взялся, что ли?
Он к Лериной прямоте был подготовлен и ответил тоже напрямки:
— А почему бы и нет?
Спектакль — «Вечно живые» по пьесе Розова — девушку растрогал, она в конце аж всплакнула. Да и парня спектакль перепахал. Кудимов сказал, что не думал, что по фильму «Летят журавли» еще и пьесу поставят, а Лера улыбнулась: «Ох, да ты у нас совсем девственный!» — и объяснила, довольно тактично, что это фильм сделали по пьесе.
Вилен проводил девушку к ней на Кутузовский. Она на прощание чмокнула его в щеку. Вышло как-то чересчур по-товарищески.
Товарищеские отношения теперь уже никак не устраивали Слона. На следующий день он достал билеты в Большой, на Лемешева, и опять пригласил Леру. Для того чтобы жениться, ему требовалось овладеть ею. А чтобы овладеть — нужно было начать относиться к ней не как к товарищу, а как к женщине. Надо было убедить себя ее возжелать.
Проблем с этим, на самом деле, не возникло. Недаром папаша-майор говаривал ему: «В твои годы меня даже забор некрашеный возбуждал!» Так и с Лерой — достаточно было лишь первый раз притянуть ее к себе в подъезде на Кутузовском, как пришла страсть, и Слон вдоволь помял девушку на широком подоконнике парадного. Она вырвалась от него вся раскрасневшаяся, тяжело дышащая — убежала в свою квартиру, словно в спасательную шлюпку прыгнула.
А там и Восьмое марта наступило, и, словно само собой разумеющееся, ее родители отправились на дачу, а он, в единственном числе, был приглашен к девушке домой. Вилен явился с шампанским и целой клумбой мимозы. После того как они выпили, переместились на диван, он довольно долго сражался с ней, освобождал от чулок, подвязок, платья, комбинации, зато в конце пути его ждал бонус: Лера оказалось совсем не девушкой, поэтому сверхусилий не потребовала, чем обеспечила Вилену на всю дальнейшую совместную жизнь определенное моральное и тактическое преимущество.
После того как все произошло, Лера достала из холодильника импортный напиток «Мартини», а из папиного кабинета принесла американские сигареты. Они пили, курили в постели, и она легко сказала:
— Теперь ты понимаешь, что должен на мне жениться, как честный человек?
Он вяло молвил:
— А я готов.
Девушка, усмехаясь, сказала:
— Я, конечно, понимаю: у нас распределение, и тебе надо зацепиться в Москве, поэтому ты меня вдруг взял, рассмотрел и выбрал. Но ты не думай. Может, на самом деле это не ты, а я тебя выбрала, а? Ты ведь неглупый, пронырливый и настойчивый, Вилен. По-моему, ты далеко пойдешь — если, конечно, милиция не остановит. Ну, а если будешь вести себя со мной как положено, я готова служить тебе надежным тылом. Впрочем, не ликуй уж так явно. Еще ничего не решено. Ты еще должен моим родителям понравиться. У меня, знаешь, отец ух какой строгий. А сейчас иди в ванную, помойся, а потом возвращайся сюда и жди.
Он так и сделал, а она вышла к нему из другой комнаты в халатике на голое тело, а потом его сбросила, и Слон оценил, что у нее очень даже неплохая фигура. Молодой дружок его снова резко вздыбился, однако девушка накинула на него попонку в виде марлевого бинтика и приникла к нему губами. Вилен не только никогда ранее не пробовал утех подобного рода, но даже и не думал, что они существуют.
Понравилось ему очень.
 | Анна и Сергей Литвиновы. Исповедь черного человека |