Летний вечер. Роскошная вилла в предместьях Рима. Лео Понтекорво, его жена Рахиль и двое их сыновей садятся ужинать. Еще несколько мгновений, и чудовищные обвинения в адрес респектабельного главы семейства, которые произносит с экрана ведущий вечерних новостей, изменят их жизнь навсегда.
Выдающийся детский онколог, любимый студентами профессор, муж и отец, обожаемый своими близкими, не знавшими нужды ни в чем и никогда… Казалось бы, ничто не может помешать уверенному благополучию Лео Понтекорво.
Дорого ли пришлось ему заплатить за это счастье?
Отрывок из книги:
За семь месяцев до того, как Лео в буквальном смысле сбежал из кухни от своих самых близких людей и от своей ответственности, Лео сбегал в безобидно фигуральном смысле от городской рутины вместе со своей семьей. Он сбегал в Анзер, живописную деревушку в Швейцарских Альпах. Именно там Понтекорво проводили рождественские каникулы. Они снимали отдельное шале на северном склоне и забывали обо всем остальном мире в этом царстве тишины, безмятежности и белизны.
Несмотря на относительно молодые годы, Лео считался выдающимся медиком. Причем настолько, что от его фигуры уже исходила особая аура солидности, какую излучают высокие и сутуловатые научные докладчики, которые перед тем, как прочесть свою речь на очередной конференции, долго роются в карманах пиджака в поисках очков.
Небольшая фотография в приложении к медицинской рубрике в «Коррьере», периодическое мелькание на телеэкране — и Лео смог оценить, что значит быть известным. Его стали узнавать в ресторанах и в вагоне поезда. Нельзя сказать, чтобы ему не нравилось пристальное внимание прекрасных ипохондричек средних лет с безупречными укладками и жеманными улыбками. Тем не менее эта легкая слава не заставила его раздуться, как шар. Скорее харизма профессора Понтекорво заключалась как раз в том, чтобы особенно не стремиться к завоеваниям. Да, именно так, профессор Понтекорво был из тех светил, которые особым образом умели добиваться своего, особенно к этому не стремясь.
Его разнообразная работа (в ней онкология представляла собой отдельную планету, вокруг которой вращались блестящие спутники) позволила стать Лео весьма состоятельным человеком. Частенько в кругу более молодых коллег он любил похвастаться, с долей цинизма и не без кокетства, что университетской зарплаты (он уже достаточно долго преподавал на кафедре) ему хватало только на карманные расходы. Возможно, Лео стоило бы воздержаться от некоторых шуточек в мире, где богатство прощалось только тем, кому за восемьдесят, то есть тем, кому уже ничего не надо от этой жизни, кто не смог бы насладиться в полной мере ее благами.
Однако несмотря на весь успех, несмотря на неуместные порой реплики и благодаря Рахили (девушке, твердо стоявшей на ногах), Понтекорво не кичились своим богатством. Кроме Самуэля, проявлявшего настоящую страсть ко всему дорогому или тому, что казалось таковым, остальные не особо исповедовали гедонизм, что случалось во многих семьях из их окружения в те годы.
Например, Понтекорво никогда не ездили в отпуск в «правильные места для правильных людей» (как советовал модный рекламный ролик, который тогда часто показывали по телевидению) и куда Самуэль поехал бы с большим удовольствием, чтобы присоединиться к своим одноклассникам. Никакой Кортины, никакого Санкт-Морица и подобных им курортов. При дворе супругов Понтекорво такие пошлости были недопустимы. Хотя кто-нибудь мог бы возразить, что ездить каждый год в забытое богом местечко вроде Анзера — это снобизм в квадрате. Но такие замечания ничего не значили для Понтекорво. Важно было свято хранить некоторые обычаи, которые делали пребывание в Анзере довольно приятным.
В этом снежном королевстве Рахиль начинала свой день рано. В «святой тишине» она не спеша варила кофе (кофеварку Рахиль, подобно эмигрантам, привозила с собой из Италии), иногда окидывая взглядом горную долину в форме амфитеатра, над которой возвышались остроконечные равномерно заснеженные вершины: в хорошую погоду они были розовато-жемчужными. Ребятам тоже нравилось вставать рано, но по другим причинам: им хотелось первыми добраться до трассы (бог знает почему). Казалось, что они испытывали особое удовлетворение, когда видели лимузин папочки, одиноко припаркованный на заледеневшей парковке под подъемником. Это было первой победой в утреннем соревновании.
Честно говоря, Лео не сходил с ума от лыж. На самом деле утром, замерзший и не успевший отдохнуть (сказывалась накопленная за год работы усталость), он предпочел бы обойтись без них. Тем не менее он не мог разочаровывать Самуэля и Филиппо, как будто для них не существовало на свете более важных вещей, как посоревноваться с ним в каком-либо виде спорта. Надо было видеть, как мальчишки раздувались от гордости, когда им удавалось сделать больше точных ударов и передач, и Лео всегда уступал им первые и последние три минуты игры. Там, в саду возле дома, Лео, не обращая внимания на протесты пораженных курением легких и селезенки, участвовал в спектакле, который устраивали для него сыновья, пытаясь взять каждый мяч, как юные игроки, мечтающие поразить тренера лучшей сборной. Вот они какие, его сыновья, — активные, энергичные, напор и здоровье. Стоило ему показать слабость, с каким разочарованием они смотрели на него!
На лыжных склонах атмосфера ничем не отличалась. Пыл, адреналин, соревнование. Филиппо любил подурачиться и попугать брата, устраивая прыжки. Сэми же, несмотря на то, что брат катался на лыжах гораздо дольше него, терпеть не мог, когда Филиппо не следил за тем, чтобы ставить лыжи ровно. Все это время отец ковылял за ними. Беда была в том, что мальчишки не знали чувства усталости, а для Лео минутами истинного блаженства становился подъем на фуникулере. Он откидывал голову назад, снимал перчатки, тыкал палками в снежные сугробы, встречавшиеся на пути. Затем он закуривал сигару. Делал затяжку и вдыхал коктейль афродизиаков из густого дыма и тонкой струйки воздуха. Лео чувствовал, как мышцы ног сводит от холода, а когда подъем становился круче, он приходил в себя, рискуя упасть.
С каждым годом соревноваться с сыновьями становилось все сложнее. Еще недавно именно Лео давал указания, ждал, подгонял. Но с некоторых пор роли поменялись. Оказалось, что его особый стиль устарел. Филиппо и Самуэль недовольно ворчали: «Ну же, папа! Давай, а то мы так никогда не доберемся до места!»
Но его авторитета еще хватало на то, чтобы объявить перерыв на обед в убежище, маленькой лачуге из темных бревен, примостившейся на обледеневшем склоне, в нескольких десятках метров от канатки. Изнутри эта лачуга была более просторной, чем могло показаться снаружи. Она могла вместить в себя всех лыжников даже в горячий сезон рождественских каникул. Из-за огромных ботинок и лыжных костюмов серебристых оттенков гости убежища напоминали роботов, космонавтов или средневековых рыцарей в латах.
Пока сыновья пили свою колу и жевали сэндвичи, Лео заказывал себе омлет с беконом, грибами и картофельными рёшти на гарнир и два стаканчика. Все это сопровождалось обычным: «Только прошу, ни слова старушке!» Лео намекал на только что съеденную свинину, не самую кошерную пищу.
Подогреваемый алкоголем, Лео мог вполне насладиться последним послеобеденным спуском. Вечером он не катался на лыжах. Мальчики даже не пытались просить его об этом.
С этого момента день в горах нравился профессору Понтекорво уже гораздо больше. Дома его ждал горячий душ, под которым он стоял десять минут, пока не расходовал весь нагревательный бак. («Пока не расходовал ледник», — подшучивала над мужем Рахиль, которую поражало, как небережно Лео обращается с природными ресурсами планеты.)
«А не сделать ли нам кофе?» С этой фразой Лео часто обращался к Рахили, выходя из ванной с сигарой во рту, благоухающий одеколоном и дезодорантом. И Лео, и Рахиль прекрасно понимали, что обращение к первому лицу множественного числа в этой фразе не соответствовало действительности. Выбор такой грамматической формы был притворством, лицемерием: на самом деле кофе хотелось Лео, а Рахиль должна была его приготовить. Причина, по которой Лео не мог попросить ее об этом напрямую, как сделал бы его отец несколько лет назад, заключалась в том, что времена изменились. Как если бы в специальном календаре обычаев сменилась целая эпоха. Столь двусмысленно сформулированный вопрос демонстрировал, что женщина находится где-то на середине своего пути к равным правам. Кофе по-прежнему готовила жена, но, по крайней мере, сейчас ее об этом любезно просили, причем муж чувствовал себя несколько неловко.
Будущие жены Филиппо и Самуэля — если представить, что эти убежденные холостяки когда-нибудь женятся, — вынудили бы своих покорных супругов готовить себе кофе, и те подчинились бы не моргнув глазом.
После кофе и отдыха на диване перед камином Лео спускался вместе с Рахилью на прогулку в деревушку. Пока она ходила по магазинам, он, желая казаться космополитом, чему, увы, не совсем соответствовали его познания в английском языке, покупал британские и американские газеты. Поеживаясь от холода, он усаживался на скамейку и читал их с огромным трудом, мечтая о словаре. Пока они шли домой, пока горы на горизонте погружались во тьму, деревушка оживала. Витрины магазинов на главной улице начинали сверкать. Драгоценные товары, разложенные между красных бантов, деревянных коробочек, позолоченных шариков, еловых веток, так и просились наружу, они должны были быть куплены и по возможности увезены в другие страны. И к счастью, в деревушке было полно любителей этого добра. «Только не говори мне, что это последняя модель „Никона“. „Этот шарф совсем неплох! Оранжево-розовый, тончайший кашемир“. „А эти солнечные очки, модель Blues Brothers? Сэми хотел именно такие или я ошибаюсь?“»
А кто в те времена не мечтал о новеньких солнечных очках? Кому не нравилось делать подарки? В наше время, когда есть все, мир немного успокоился. Сейчас сделать подарок — лучший способ дать понять любимым людям, что все дурное позади и что они важны для тебя. Лео не мог устоять перед таким искушением. Да и кто бы устоял перед этими празднично украшенными витринами, при взгляде на которые Лео хотелось напомнить жене, как он дорожит ею и сыновьями, как он ими доволен, а самому себе — как он себя любит. Так начинался обычный спектакль. Он настаивал — она отказывалась. Он был уверен — она сомневалась. Спектакль с известным концом: в конце концов пашмина цвета лосося и последняя модель фотоаппарата «Никон» оказывались у него в руках. И это было справедливо. Ему больше ничего не было нужно. Его единственной потребностью в тот момент было фотографировать своим новым фотоаппаратом жену, которая накинула на плечи свою не менее новую пашмину розовато-оранжевого цвета.
Он знал, что в заключительном акте сего спектакля он должен будет ответить на обычные возражения щедро одаренной жены: «Лео, тебе не кажется, что это дороговато? И слишком броско? Ты уверен, что это мой стиль?»
Лео выходил из магазина с пакетами, как триумфатор. Рахиль, наоборот, сгорбившись, опустив глаза. Она как будто боялась, что Бог Израиля узрит ее даже в этом ледяном раю и накажет за тщеславие и идолопоклонство.
Когда они возвращались в шале, пока сыновья принимали душ, а Рахиль распаковывала и раскладывала по тарелкам только что купленную еду (надо признаться, кулинария не относилась к ее сильным сторонам), Лео, окутанный молочным дымом тосканских сигар, заканчивал чтение газет рядом с камином. Или, облачившись в халат, показывал ребятам последние покупки. Или возился с новым «Никоном», а Самуэль, отличавшийся неплохим зрением, читал ему инструкцию. Все это перед тем, как торжественно усесться за стол. Свежий хлеб, сыры, бокал красного вина и венский десерт. После этого можно было, наконец, отправляться в кроватку.
Да, вот так из года в год, без всяких изменений.
Как вышло, что именно там все и началось? В таком недвусмысленном и безобидном контексте? Что именно там случилось величайшее недоразумение, которое шесть месяцев спустя он не смог объяснить своему семейству?
Вот уже несколько минут Лео не мог найти ответы на целую кучу сложных вопросов. За это время он с трудом дотащился до крошечной ванной на первом этаже. И вот он уже стоит перед зеркалом и мочится прямо в раковину, как подростки или пьяные. Во рту привкус гнилой вишни.
Идея ответить адекватно на бессмысленные вопросы, которые он сам себе задал, более не кажется разумной. Он не может даже поднять глаза и взглянуть на свое отражение.
Да что отразилось бы на его лице, кроме сильного желания уснуть. Две ночи и два дня. Или, если хотите большей точности, сорок восемь часов. Все это время он пытался справиться с бессонницей.
После тяжелого, не приносящего облегчения сна два с половиной дня уединения в кабинете. Два с половиной дня самой продолжительной в его жизни бессонницы. Два с половиной дня самых интересных и самых тоскливых. Самых значимых и самых бесполезных. Самых неоспоримых и самых загадочных… «самых» во всех отношениях.
В любом случае Лео был еще в состоянии понять, что бессонница была спровоцирована не только волнениями относительно уже произошедшего и происходящего сейчас. Было еще одно техническое неудобство: в моменты кризиса ему была совершенно необходима Рахиль. Обнять жену за талию, проскользить ладонью по ее бедрам, почувствовать мягкую податливость знакомого тела. Это было единственное успокоительное средство, которым Лео злоупотреблял все годы их брака. Но на этот раз Рахиль (не говоря уже о ее бедрах и талии) была недосягаема.
После своего бегства Лео несколько минут еще ждал ее. Взволнованный, испуганный, не веря, что сможет выдержать ее взгляд, но он ждал ее. Она сейчас спустится. Мы будем ругаться. Кричать. Орать. Может, дойдем и до рукоприкладства. Но потом она даст мне возможность все объяснить. И все уладится… Но время шло, и уверенность Лео слабела. По мере того как вокруг сгущались сумерки, внутри него росло беспокойство.
Затем он почувствовал головокружение и ломоту во всем теле. Это усталость? Лео вспомнил об одном споре с женой, который случился во время ремонта в их полуподвале. Рахиль хотела приобрести ужасный раскладной диван, Лео же оставался верным дорогущему и бесполезному честерфилду, обитому ярко-красной кожей.
«Послушай, ты уже и так потратил астрономическую сумму на меблировку верхних этажей. Позволь хоть здесь применить немного практичности, которую ты так презираешь». К счастью, в тот раз она победила. Иначе у него не было бы сейчас этого удобного ложа. Превратив диван в кровать, Лео надеялся заснуть как убитый. Но что-то пошло не так. Это была настоящая пытка: заснуть он не мог никак.
Зря он погасил свет. В темноте пространство приобрело ужасающие размеры: сейчас комната напоминала необъятную пещеру Полифема. Мать всегда рассказывала ему эту проклятую историю про Одиссея и Полифема, когда Лео был маленьким и не хотел спать. Казалось, она делала это нарочно (Лео так и не смог понять, любила ли его эта женщина или ненавидела). Но почему он именно сейчас вспомнил эту историю про Полифема и его пещеру, ведь он тысячу лет ее не вспоминал? Огромная пещера, вход в которую завален огромным камнем. Ну, детки всего мира, можете представить что-нибудь страшнее?
Итак, как только Лео выключил свет, ему показалось, что подушка у него под головой раздувается. Он чувствовал себя как маленькая рыбка в океане. Но именно тогда, когда он начал поправлять подушку, чтобы не потеряться в бесконечном пространстве, ему вдруг стало не хватать воздуха, как будто гигантская пещера вдруг уменьшилась в размерах. Еще немного, и она раздавила бы его. Тогда, почти задыхаясь, Лео встал, включил свет и стал вышагивать по комнате. Вот в чем был секрет: двигаться, утомить себя, как это делают дети. И, как дети, не выключать свет. А потом снова лечь в кровать и ждать благоприятного момента. И не думать. Не думать о себе. Забыть хоть на мгновение, кем он был. Забыть невероятную историю, в которой он был главным героем. Постепенно, после двух мучительных дней ему это удалось. Лео забыл все: почему он там оказался, чем он рисковал, а потом Рахиль, сыновей, программу новостей, коллег, университет, ту проклятую девчонку, ту проклятую девчонку… Его организм как будто отказался бодрствовать. Как будто его мозг и тело, чтобы не сойти с ума, призвали на помощь забвение и забытье. Но только бог знает, чего стоили Лео эти моменты покоя! А возвращения в реальность были просто ужасны. Обычно где-то на горизонте его абстрактно воображаемого пейзажа возникала какая-нибудь конкретная деталь, способная запустить в ход пыточную машину: например, жареная картошка Филиппо, тяжелое дыхание Самуэля, молчание Рахили… И так, подобно пациенту, которому поставили диагноз смертельной болезни и который, просыпаясь после спокойного сна, вспоминает вдруг о своем смертном приговоре, Лео чувствовал, как на него накатывает волна паники. Огромная волна, идущая издалека. Изнутри. Страх концентрировался на нескольких квадратных сантиметрах, где-то в диафрагме. Ноги дрожали, в ушах звенело, кровь закипала. Лео готов был биться об стенку головой, чтобы только освободить ее снова. Но это уже было невозможно. Вернуть все назад не получалось. Теперь Лео Понтекорво больше не человек. Теперь Лео Понтекорво — это все его смущение. Весь его стыд. Весь его страх. Он начинал бормотать или, может быть, молиться: «Меня хотят уничтожить… меня хотят уничтожить… меня хотят уничтожить…» Эти слова, в сто раз менее сильные, чем смысл, который он в них вкладывал, оказались на удивление действенным заклинанием.
После почти двухдневной борьбы, когда он уже почти уверился в том, что никогда больше не уснет, потому что бессонница — это его кара, его смертный приговор, Лео уснул.
Он проснулся несколько минут назад. Скоро светает. Должно быть, ему снилось море слез. Во сне он только и делал, что плакал. Поэтому, как только Лео проснулся, он потрогал щеки руками, удостоверился, что они абсолютно сухие. Положил левую руку между колен, чтобы согреть ее. Меж тем правую руку он вытянул вверх, коснулся черепа, точнее, вьющихся волос, в которые Лео запустил пальцы, чтобы предаться размышлениям, продлившимся две ночи и два дня.
Сейчас та же рука возится со съежившимся членом, пытаясь направить его в раковину.
Пока Лео опорожнял свой мочевой пузырь, его вдруг озарило (так часто бывает в кино и почти никогда — в жизни). Ему на ум вдруг пришел Анзер. Свет и снег Анзера. Наверное, потому, что в последние два дня мучительного внутреннего диалога в его мозгу рождались только контрастные образы. Большое и маленькое. Спокойствие и ужас. Сон и бодрствование… А что можно было противопоставить густой темноте, в которой он проснулся сейчас, как не искристый блеск тех дней, проведенных в горах? Не были ли воспоминания о том благословенном свете вызваны сегодняшним мраком и безмолвием? Да, возможно, чтобы объяснить причину своего нынешнего положения, когда он, напуганный, одинокий, мочится в раковину, не имея больше мужества посмотреть на себя в зеркало, Лео надо было вспомнить одну простую вещь, такую мирную и легкую, мерцающую и невыразимую, — его последние каникулы с семьей в швейцарских снегах.
Несколько двусмысленных ситуаций, пережитых в горах, были вызваны, так сказать, общим напряжением. Ничего более. Небольшая супружеская перепалка за пару недель до отправления в Анзер. Все началось с каприза Самуэля: этот избалованный мальчишка пожелал взять Камиллу с собой в Швейцарию. Рахиль сказала ему, чтобы он даже не думал об этом.
«Почему нет?»
Как это почему? Какие здесь могут быть объяснения? Потому что Камилла и Самуэль слишком маленькие, чтобы ездить вместе на каникулы. Потому что присутствие чужого человека доставит неудобство папочке и Филиппо, а она не может этого допустить. Рахиль искренне удивляло согласие родителей Камиллы. С каким легким сердцем они отпустили дочь на рождественские каникулы из дому.
«Отец сказал, что можно».
«Я говорю нет! Разговор окончен».
«Тогда я попрошу об этом отца».
И он попросил об этом отца. Лео эта ситуация не показалась такой уж страшной: он был совсем не против, если Самуэль прихватит с собой кого-нибудь. По той же причине ему нравилось, когда иногда по субботам их дом осаждали какие-нибудь приятели сыновей, оставаясь даже на ужин. «Дом — полная чаша» — было одним из излюбленных выражений Лео. Особенно если это касалось друзей его сыновей. Ему оставалось только создавать эффект присутствия, ограничившись двумя-тремя дежурными фразами. В то же время ему нравилось видеть в своем просторном жилище молодых ребят, подобное зрелище наполняло его душу невыразимым теплом и порождало сентиментальные чувства. Лео ощущал особую энергию, которая исходила от них. Энергию молодости этих подростков, бьющую ключом, веселую, терпкую, которой были лишены даже самые молодые его студенты. И было в этой энергии нечто роковое, что наполняло даже коридоры его отделения, переполненного маленькими больными.
В общем, присутствие Камиллы в горах гарантировало постоянное пополнение этой энергии. Кроме того, Лео подумал о том, что внимание сыновей переключится на нее и они на некоторое время оставят его в покое и не будут требовать кататься на лыжах.
Лео дал свое согласие. Если бы он только знал, какое негодование это вызовет у его супруги.
Их изнурительные и воинственные ссоры. Постоянные перепалки между Лео и Рахилью, пример которых уже приводил ваш любезный автор, казалось, представляли собой уменьшенную и пародийную копию дискуссии о двух концепциях национальной идентичности, которая в те годы приняла особо острую форму в маленькой, но воинственной еврейской общине Рима.
Первая, самая старинная ссора случилась еще в первые годы их брака: Рахиль узнала, что беременна, и они никак не могли сойтись на том, какое имя дать первенцу, а после — его братику или сестричке. Лео посчитал излишним давать детям ветхозаветные имена, которыми евреи всего мира называли свое потомство. Он был за что-нибудь обычное, вроде Фабрицио, Энрико, Лоренцо. Пригодные в любой ситуации, невычурные, ни к чему не обязывающие имена. Имена, по которым нельзя было бы сразу определить принадлежность их носителей к народу Израиля (в сущности, для этого уже было достаточно фамилии). Имена, подходящие для дерзких людей двадцать первого века. Рахиль же, как и следовало ожидать, желала, чтобы ее дети носили какие-нибудь звучные библейские имена: Давид, Даниил, Саул… Порой эта женщина теряла всякое чувство юмора. В конечном счете, как вы уже догадались, пришлось прибегнуть к соломонову решению: первенца нарекли греческим именем, второму сыну дали библейское. Но и это не разрешило вечный спор Лео и Рахили, которые так и остались по разные стороны баррикад.
Вести о гонениях, массовом уничтожении заставили поднять голову такой разновидности иудеев, как «римский еврей». Римские евреи стали отчаянно петушиться и задирать нос. В какой-то момент они узнали о существовании в дальних странах евреев, которые были куда более евреями, чем они сами. Суровые и колоритные, трагичные и искрометные, эти ашкенази — с их хрупким, магическим, эзотерическим существованием всегда на грани катастрофы — казались в тысячу раз более подходящими, чем римские евреи, на героическую роль искупительной жертвы, которую история определила этому народу.
Осознание такого рода неполноценности развило в особо религиозных семьях дух соперничества по части введения в повседневный обиход массы различных обрядов и запретов, давно исчезнувших из нашей традиции. Кошерные блюда, соблюдение Шабата, воздержание от пищи и молитва в дни Йом-Кипура, разрывание одежд во время траура — все это было не чем иным, как постмодернистским цитированием (в кинематографе и литературе) племенного иудаизма, который имел мало общего с иудаизмом римского образца, возникшего еще в далекие времена императора Тита. Император изгнал евреев из Рима, вынудив их в последующие два тысячелетия терпеть притеснения в дряхлом сердце христианства.
Интересно, что радикализм римских евреев породил по контрасту в самых просвещенных и светских умах внутри общины насмешки и нетерпимость. Лео являлся воплощением духа сарказма, а Рахиль по-своему толковала роль возрожденной римской общины. И это стало предметом споров супругов Понтекорво.
Рахиль, казалось, делала все, чтобы усложнить жизнь семейства, выкапывая традиции, которые, в сущности, имели к ним такое же отношение, как белые одежды, которые носили римские матроны времен Августа. Лео в свою очередь вел счет всем просвещенным евреям в мире, которые достигли значительных успехов в кино, литературе, музыке, медицине, физике и прочая, забывая о том, что многие из них не имеют никакого отношения к римским евреям. К тому же он был склонен переоценивать и свои профессиональные достижения, чтобы почувствовать себя частью того славного списка. На первый взгляд перебранки между Лео и Рахилью касались только особого образа жизни евреев, в действительности же они маскировали истинные причины подобной агрессии: иначе говоря, принадлежность различным и в какой-то мере противостоящим друг другу сословиям. В целом религиозные разногласия были только прикрытием, эдакой жестяной крышкой, которой желали закрыть кипящий котел классовой борьбы. В их отношениях достаточно было знать только это. Классовое различие объясняло все. Объясняло, например, почему отец Рахили отравил столькими запретами жизнь двадцатичетырехлетней дочери, чтобы она в одном шаге от получения диплома по медицине прекратила вдруг учиться из-за этого щеголя, своего профессора.
Тот Лео Понтекорво, будучи тогда еще только ассистентом, завоевал ее, приобщив к другой вселенной, жизнь которой состояла из удовольствий, которые девушка, воспитанная в строгости отцом и набравшаяся романтических бредней из голливудских комедий, не могла себе даже представить. Принадлежность к разным мирам объясняла также жестокую нетерпимость по другую сторону баррикады: мать Лео, придумав в качестве предлога недавнюю смерть мужа одной своей дорогой подруги, появилась в храме на ненавистной свадьбе «своего мальчика и дочери уличного торговца шинами», облачившись в траур.
Прозвищем «дочь уличного торговца» Рахиль была обязана профессии отца — типичного представителя категории «рыночных евреев», столь презираемых состоятельными соплеменниками: его экономическое процветание началось в послевоенное время, когда он со своим не менее предприимчивым братом приобрел оборудование для ремонта шин грузовых прицепов. В то время массовой автомобилизации Чезаре Спиццикино арендовал небольшой участок в Тибуртине, неподалеку от Пирелли, и основал свою маленькую фирмочку, которая постепенно превратилась в одно из самых процветающих предприятий в округе. По мере того как кошелек синьора Спиццикино раздувался и росло его благосостояние, его желание каким-то образом забыть свое жалкое происхождение становилось все острее. Именно это внушило ему мысль возложить на своих дочерей обязанность, столь дорогую всем выскочкам мира, завоевать общественное положение и уважение через образование и воспитание. Сестры стали первыми в семье, кто получил высшее образование: фармацевтическое — покойная Стелла, медицинское — Рахиль. Это завоевание переполняло гордостью массивную фигуру синьора Спиццикино, а на его глаза наворачивались слезы.
Совсем иначе дела обстояли в семье Понтекорво. Медики в четвертом поколении, помимо способности быстро усваивать профессиональные навыки, отличались умеренным добродушием, которое можно было бы назвать снисходительностью, если не небрежностью.
Объяснить и понять тот факт, что эти два абсолютно противоположных мира — до сих пор соединенные в одно целое браком, который упорно держался благодаря сильнейшему чувству, — находили самые глупые предлоги для стычек, было несложно. Что бы там ни думали некоторые просвещенные люди, конфликты всегда неприятны, но ничто так не ободряет, как борьба с тем, чего ты не способен понять. Любить друг друга, не понимая, было судьбой и тайной Лео и Рахили и многих счастливых пар их поколения, напоминающих несмешивающиеся вещества.
Как раз осенью перед их последним Рождеством в Швейцарии спокойствие супругов Понтекорво подверглось опасности из-за случая, вошедшего в историю под названием «кризис Сигонеллы».
Это случилось во времена Беттино Кракси, когда в ночь с 10 на 11 октября карабинеры хотели арестовать группу палестинских террористов рядом с американской базой. Местом действия этой международной психологической драмы стала взлетная полоса в военном аэропорту Сигонеллы. На этой заасфальтированной дорожке, обдуваемой свежим ночным ветерком, итальянские и американские солдаты едва не перестреляли друг друга из-за лакомого куска. Террористы захватили итальянский круизный корабль «Ахилл Лауро» и убили одного из заложников, коим оказался американский еврей Леон Клингхоффер. Ясно, что для американцев поймать убийцу их соотечественника имело символическое и практическое значение. Кроме того, американцы должны были показать, кто является хозяином территории. В конце концов итальянские военные, не прибегая к оружию, но благодаря националистической гордости и международному праву одержали победу над своими соперниками, подобно Давиду над Голиафом. Это сильно возмутило Рахиль и преисполнило патриотической гордостью Лео. Этот дипломатический конфликт между Италией и Америкой нашел живейший отклик в доме Понтекорво. Кризис в Сигонелле как будто вобрал в себя все мотивы разногласий, изначально существовавшие между двумя супругами. Начиная с политической и чисто человеческой оценки личности Кракси и заканчивая традиционными проблемами семитизма и антисемитизма — в этих спорах Лео и Рахиль никак не могли найти компромисс.
Рахили показалось символичным, что этот политикан, столь обожаемый Лео, запятнал себя причастностью к преступлению, которое для нее было самым ужасным, — антисемитизму. С другой стороны, для такого человека, как Лео Понтекорво, который всегда носил в кармане партбилет социалиста и который пусть даже ни разу не посетил ни одного партсобрания, но с преданностью футбольного болельщика следил за всеми перипетиями любимой партии, наблюдать за выступлением Беттино Кракси на взлетной полосе Сигонеллы было настоящим праздником.
Вот он, тип социалиста у власти, социалиста, умеющего убедить в своей правоте, современного социалиста, желающего внести передовые преобразования в левое движение, социалиста, ненавидящего коммунистов и ненавидимого ими, социалиста, которого все уважают и боятся, и именно благодаря этому уважению и страху он сможет выстоять против жалких нападок конформистов… И наконец, это тот социалист, который сумеет утереть нос зарвавшимся американцам, не позволит этим ковбоям Рональда Рейгана сесть себе на шею. Действительно, было от чего прийти в экстаз. Как видите, любовь Лео к Кракси была одним из наиболее ярких проявлений его доходящего до шивинизма пристрастия ко всему заграничному. Обожание, которое Лео испытывал к Кракси, было столь же сильно, как чувства, которые Рахиль питала по отношению к евреям. Вот почему случай в Сигонелле вызвал столь отчаянное противостояние в доме Понтекорво.
Основная стычка произошла в любимом месте обоих супругов. Как всегда вечером, Лео принял душ и брился перед зеркалом, запотевшим от пара. В это время Рахиль в своем маленьком будуаре выбирала, как обычно, дотошно платья, которые она наденет на следующий день. В конце диалога оба оказались лицом друг к другу в спальне: он с воспаленной после бритья шеей, она в ночной рубашке, сжимая в руке платья:
«При чем здесь антисемитизм? Вы вечно делите мир на евреев и не евреев!»
«Почему ты так говоришь, будто тебя это не касается! Представь, что на месте несчастного еврея оказалась бы и красивая девушка-католичка… не знаю, из Катании, твой герой, твой кондотьер, проявил ту же уступчивость по отношению к этим убийцам?»
«Какая еще уступчивость? О какой уступчивости, черт возьми, ты говоришь?! Я не вижу здесь никакой уступчивости! Напротив, я увидел в этом случае настоящую твердость главы правительства, который устал быть мальчиком на побегушках у американцев!»
«У тех самых американцев, которые помешали нацистам завершить их грязные делишки! Ты об этих американцах говоришь? Да что ты об этом знаешь? Что вы вообще обо всем этом знаете, проведя военные годы в горах, играя в бридж среди коров?»
«Я должен стыдиться… Ты мне это хочешь поставить в вину?»
«Я только хочу сказать, что мы говорим об американцах, которые нас освободили, которые нас спасли!» (Здесь голос Рахили впервые дрогнул.)
«И сколько мы еще должны оплачивать счет? „Ахилл Лауро“ — итальянская территория. Равно как и аэропорт, в котором эти мерзавцы, как всегда, хотели навести свои порядки. Почему я не могу порадоваться тому факту, что на их пути наконец-то встал ответственный правитель? Настоящий мужик, которого не так просто запугать. Который умеет держать себя с фашистами!»
«И кто здесь фашист? Американцы? Да уж, дорогой… Мне кажется, что ты путаешь некоторые понятия. Иногда ты говоришь как Рита и Флавио».
«В данном случае настоящие фашисты — это пираты, которые захватили корабль с людьми и которые, обрати внимание, пристрелили не кого-нибудь, а еврея. Я знаю только одно: твой мессия сделал все, чтобы убийца очередного невинного иудея вышел чистеньким из воды!»
«Никто не вышел чистым из воды! Теперь эти мерзавцы в наших руках!»
«То есть как в случае с Абу Аббасом?»
«В каком смысле с Абу Аббасом?»
«Разве они не позволили сбежать Абу Аббасу? Ты знаешь, где сейчас Абу Аббас?»
«Лично я не знаю. Но я уверен, что ты мне это сейчас поведаешь!»
«Наверняка кушает барашка под пряным соусом и пьет мятный чай за наше здоровье! Вот он где! Развлекается со своими бедуинами и благословляет сердобольный итальянский народ, который ненавидит евреев. А за одним столом с ним сидят вдохновители очередного истребления евреев».
«Ты, кажется, забываешь о том, что не было никакого массового истребления. Речь идет только об одной жертве…»
«Ты слышишь свои слова? Ты говоришь как они! Тебе недостаточно одного еврея? Чтобы возмутиться, тебе нужно побольше жертв?»
«Я совсем не об этом говорю! Я только хотел заметить, что, когда мы затрагиваем определенные темы, ты склонна все преувеличивать, при том, что обычно это моя прерогатива. Но стоит только заговорить о евреях и Израиле, ты даешь мне сто очков вперед. Как в тот раз, когда ты потребовала, чтобы я бросил больницу и пациентов и примчался в школу забрать ребят. Ты испугалась, что митинг против оккупации Ливии каким-то образом навредит им».
«У меня были все основания для беспокойства. Один из одноклассников Филиппо заявил ему, что мы все убийцы!»
«Чепуха».
«А смерть того ребенка тебе тоже кажется чепухой?»
«Какого ребенка?»
«Стефано Таке. Эти свиньи… Как только подумаю, что я должна была пойти в тот день в синагогу с Сэми… — Здесь голос Рахили снова задрожал. Но гнев был сильнее волнения. — Разве у тебя не закипает кровь при мысли о том, что того негодяя сейчас принимают на родине как героя за то, что он убил очередного еврея? А родители Клингхоффера должны молча проглотить оскорбление? Бедняга… Он был виноват только в том, что родился евреем. И поэтому ты радуешься? Потому что твои любимые социалисты сделали все, чтобы убийцы евреев остались безнаказанными? В этом мы, по-твоему, нуждаемся? Во власти антисемитов?»
В этот момент Рахиль не выдержала и начала всхлипывать. И только тогда Лео, не выносивший слез жены, а особенно тех слез, которые невольно вызвал он сам, прекратил спор, обняв ее и сказав: «Перестань, дорогая. Все уладится…»
Прошло всего два месяца с тех пор, как Лео и Рахиль повздорили из-за случая в Сигонелле, и вот снова, накануне рождественских каникул, они не могли договориться, брать или не брать с собой подружку Самуэля. Конечно, их спор не был столь ожесточенным, как в случае с Леоном Клингхоффером, однако его последствия были гораздо более разрушительны для них, чем смерть несчастного соплеменника. В споре, как обычно, главенствовали два тона: саркастический и мелодраматический. Местом действия на этот раз стал несущийся по Нуова-Кассия со скоростью сто километров в час «Ягуар».
«Я отказываюсь брать на каникулы подружку своего двенадцатилетнего сына!»
«Не будь смешной. Что с ними может произойти? Они ведь знают, что рядом будет бдеть бешеная волчица, чтобы никто не покусился на невинность ее волчонка! Тебе не кажется, что вседозволенность неожиданно предоставляет некоторые стратегические преимущества? Как известно, запретный плод более сладок. Вседозволенность — отличная штука!»
«Дело вовсе не в том, позволять что-то или запрещать. Мне все кажется смешным и неправильным! И поведение Самуэля неправильное…»
«Уф, ты зациклена на определенных вещах…»
«Вспомни, сколько нам пришлось всего сделать, чтобы заслужить путешествие вместе…»
«И за это ты хочешь заставить платить Самуэля?»
«Никого я не хочу заставлять платить. Я имею в виду другое. Он должен понять цену некоторых завоеваний».
«Завоеваний? Ты хочешь сделать из него Христофора Колумба?»
«Ну почему с тобой нельзя поговорить серьезно? Повторяю: нам в свое время пришлось попотеть…»
«Только потому, что твой отец не хотел уступать. Если бы все зависело от него, тебя, подобно коню фараона, похоронили бы вместе с ним… Я спас тебе жизнь! Потом, это не моя вина, что Мейеру было лень проводить занятия и он передавал их мне. Да, в двадцать восемь я уже преподавал, я приходил на факультет со своей паутиной, как Дастин Хоффман, а ты была невинной студенточкой, в которую развращенный профессор запустил свои когти. Боже, как же ты заставила меня попотеть, дорогая! Твое удовольствие, я имею в виду, твою любовь…»
«Как ты груб!»
«Но ты понимаешь, что наше первое путешествие, не тайное, было свадебным путешествием?»
«Вот именно! Это было так прекрасно, незабываемое ощущение свободы…»
«Ты права. Наверное, Самуэль и Камилла должны пожениться».
«Прошу тебя, перестань. Я просто прихожу в отчаяние от того, что ты не принимаешь всерьез мои слова! Я так думаю: то, что завоевано на поле боя, приносит больше удовлетворения».
«Я знаю, что ты так думаешь. Ты мыслишь стереотипно. Если хочешь, запрем Самуэля в кладовке на год. Когда он выйдет на свободу, он будет полон жизни!»
«Перестань!»
«Хорошо, извини. Но мне сложно говорить серьезно о вещах, которые я не считаю серьезными!»
«Потому что ты из-за своего детского энтузиазма не задумываешься о насущных проблемах».
«О каких, например?»
«Шале недостаточно просторное. Там только одна ванная комната. Камилла — девочка-подросток сложный возраст: ей понадобится личное пространство. И нам и ей будет неудобно пользоваться одной ванной комнатой. И куда мы положим ее спать?»
«Э-э, Филиппо и Сэми придется потесниться: они могут спать на раскладном диване в гостиной, а ей уступить свою комнату».
«Брось, несмотря на твое показное добродушие, тебе самому не кажется, что здесь что-то не так?»
Конечно, он это чувствовал. И теоретически он готов был признать ее правоту. Однако он не уступил по обычным причинам, по каким мужья и жены не уступают друг другу: упрямство, гордость, желание одержать верх над противником во что бы то ни стало. И в конце концов победил он. Его, так сказать, резолюция была принята в конечном счете. Легкомысленная и разрушительная диалектика победила материнское волнение и пуританские запреты Рахили. Если бы он только знал, бедняга, что, выиграв в этой маленькой супружеской стычке, он, как недальновидный генерал, положил основы для самого крупного поражения в своей жизни.
И все потому, что Камилла выбрала самый странный и компрометирующий способ отблагодарить его. За его поддержку, скажем так.
И здесь нечему было удивляться. Эта девчонка была довольно странным созданием. С ее ровесницами у нее только и было общего, что возраст. На фоне подружек сыновей, с которыми иногда сталкивался Лео, или его маленьких пациенток Камилла выделялась, как те искусственно выведенные учеными помидоры, крупных размеров и необычной формы, но ужасно безвкусные. Камилла принадлежала к тому типу девушек, про которых можно было бы сказать совершенно противоположные вещи: «Она старше своих лет!» или «Она младше своих лет!». В ее присутствии все остальные казались слишком правильными и напоминали Лео неприступных девочек из его класса в пятидесятые годы, по которым он совсем не скучал.
Мир катился назад, вместо того чтобы развиваться? Последние двадцать лет были слишком безнравственны, чтобы породить подобную реставрацию пуританских нравов в волшебном мире отрочества? Однажды Лео вернулся домой раньше обычного времени, хотел успеть на день рождения Самуэля. Атмосфера, царившая на празднике, отдавала чем-то жалким и анахроничным: шарики, пластиковые стаканчики и тарелки, бутылки с фантой и кока-колой, потом все эти тинейджеры, смущенные присутствием друг друга: девочки в одной части гостиной, мальчики — в другой, как в синагоге. Боже мой, зачем была сексуальная революция? А где спиртное? Травка? Конечно, Лео не предполагал узреть оргию, тем более он не желал бы видеть ее в своем доме. Однако он не ожидал столь гнетущей нерешительности. Самым невыносимым было видеть сборище блондиночек с розовыми браслетиками, в узких джинсах с нашивками внизу и в просторных и бесформенных балахонах, будто украденных у папы с пузиком. Они скорее походили на плюшевых медвежат, чем на девушек. Лео так и прозвал их про себя: плюшевые девочки.
Этот типаж встречался не только в его среде, но повсюду: достаточно было прогуляться по центру города в субботу вечером, чтобы столкнуться с чуть более грубыми копиями таких девочек. Все в этом мире стремилось к равенству. Исчезали по крайней мере, на уровне эстетики, классовые различия, а мода, несмотря на некоторое уважение к иерархической системе, открывала преимущества экуменизма.
Предположим, что какой-нибудь догадливый коммерсант приобрел партию кофточек из белого или розового плюша с большой надписью спереди и убедил модниц своего района, что эти куски ткани самые классные, — можешь не сомневаться, что через несколько месяцев эти кофточки распространились бы по всем улицам Рима, подобно смертельной эпидемии, а потом и по всей стране, заражая миллионы девушек. Так вот, плюшевые девочки, наводнившие гостиную и сад Лео тем вечером, могли считаться, учитывая их положение, выразительницами общественного вкуса.
И все-таки речь шла о воспитанных и приличных девочках, единственная вина которых (если они вообще считали это виной) заключалась в том, что они в свои двадцать лет были освобождены от мятежности духа, укрывшись в уютном конформизме, который, в отличие от конформизма их прародительниц, открыто признавал себя таковым. Странно, но часто самой благонамеренной эпохе, вопреки ожиданиям, присуще меньше притворства. И тем не менее Лео (и в определенном смысле Рахили) нравилось, что первой подругой, которую Сэми привел в дом, оказалась вовсе не плюшевая девочка. Супруги Понтекорво отличались достаточно филистерским образом мыслей, чтобы считать, что оригинальность сама по себе штука хорошая и поучительная.
Особым искусством этой девчушки было умение исчезать, быть незаметной. Все в ней как будто говорило о страстном желании анонимности: цвета одежды (кстати, довольно изящной и скромной), колеблющиеся между серым и бледно-коричневым. Ее подвижная и гибкая фигурка, настолько худенькая, что вызывала в памяти хрупких поэтесс начала века или голодающих пакистанских детей. Волосы, мягкие и пышные, слишком рыжие, чтобы заставить эту маленькую маоистку усмирить их, уложив в пучок на сельский манер. Цвет кожи — молочный — также придавал ей незаметности и успокаивал. Не говоря уже о тупом, упорном молчании, за которым она пряталась, как черепаха под своим панцирем.
Наверное, именно поэтому Лео и Рахиль почти не обратили на нее внимания, когда за пару месяцев до праздника Сэми в первый раз пригласил ее к ним домой. Тогда во время ужина вчетвером они были вынуждены подавлять порывы нежности и смешки, чтобы не потревожить чувства двух голубков, отложив их до того момента, как они наконец окажутся одни в кровати. Супруги Понтекорво освободились от элегантных одежд, которые Сэми, бог знает почему, требовал от всех участников того сюрреалистического ужина. Они уютно устроились на льняных простынях и, посмеиваясь, обсуждали поведение сына:
«Ты заметил, что наш малыш едва дышал? А как у него дрожал голос? А когда он наливал ей воды? А как он положил салфетку на колени…»
«Послушай, это ты купила ему тот белый пиджачок? Он похож в нем на гнома из того телесериала, которым дети меня замучили… Ненавижу этого гнома и его хозяина-педика…»
«Не могу поверить, что наш Сэми…»
«Наш Сэми что? Мужчины из рода Понтекорво все такие. Скороспелые, решительные, предприимчивые, безупречно одеты и нацелены на добычу… но ведь и воспитаны отлично».
«Мне так хотелось расцеловать его в щечки, когда я видела его взволнованное личико».
Видите, почти ни слова о девочке. К чему было обращать внимание на столь бесцветное создание, когда можно было бесконечно умиляться своим прелестным мальчиком? Разодетым, как южноамериканский плейбой, с волнистыми светлыми волосами, немного крючковатым носом, выдающим происхождение и делающим его красоту неуклюжей, симпатичной и в определенном смысле романтичной. Он был великолепен. Лео и Рахиль радовались и гордились сыном. Для них было естественным обсуждать поведение сына, забыв о его подружке.
Красноречие, которое выказал Сэми, перечисляя многочисленные достоинства Камиллы, было в тысячу раз интереснее сдержанной и скромной реакции девочки на расточаемые ей комплименты, которые она отвергала недоверчивым взглядом.
Именно поэтому тем вечером в кровати, пропитанной кисловатым запахом простыней, которые по настоятельной просьбе Лео летом меняли чуть ли не каждый день, родители комментировали смущение Самуэля. Благородство души, которым было вызвано это смущение. Они и помыслить не могли, что именно этой девчонке уготовано уничтожить все (включая льняные простыни).
Впервые Лео по-настоящему заметил Камиллу, когда ее забирали родители. Это случилось как раз на дне рождения Самуэля. Когда они пришли, Лео еще носился с фотоаппаратом на шее. Рахиль потребовала, чтобы муж предоставил в распоряжение семьи свою дилетантскую (и недешевую) страсть к фотографии. Она вынудила его исполнять утомительную роль официального фотографа этой скучной вечеринки в саду, заполненном плюшевыми девочками. Рахиль вела счет всему тому множеству фотографий, сделанных мужем за последние двадцать лет, а также не сделанных за означенные двадцать лет. Ей не нравилось, что Лео захламляет дом черно-белыми пейзажами, небоскребами на закате, снимками незначительных предметов: жалких сигаретных пачек, кофейных чашек с отбитыми краями, сандалий, забытых на пляже. В общем, натюрмортами. Натюр морт — мертвая природа. Какое верное определение. Муж фотографировал только мертвые бездушные предметы. Причем он делал это на совесть. А стоило его попросить сделать «нормальный» снимок, например сыновей, которые учатся кататься на велосипеде, жены в вечернем платье или позирующей перед Эйфелевой башней, Лувром, да где угодно, черт побери, полный пустяк… Что здесь начиналось! Когда его просили об этом, художник чувствовал себя оскорбленным.
«Зачем делать фотографии, похожие на открытки? — вопрошала она его, в отчаянии пересматривая его экстравагантные снимки после очередного путешествия. — Какой в них смысл, если на них нет людей?» Этот комментарий каждый раз возмущал художника. Как такое можно говорить, какая вульгарность! Но в тот вечер Рахиль выразилась ясно: «Не хочу фотографий со скомканными бумажными салфетками. Никаких цветочных орнаментов. Не хочу развернутой ретроспективы, посвященной черепичной крыше. Я хочу снимки своих сыновей и их друзей! Понятно?»
Понятно. И упрямому Лео ничего не оставалось, как скрупулезно выполнять убогие распоряжения заказчицы, потратив вечер на фотографирование своих сыновей и их друзей, относясь с особым вниманием к имениннику и его пассии.
Это продолжалось до тех пор, пока он вдруг не заметил странную пару взрослых, которые вошли в сад и направились ему навстречу с несколько растерянным видом.
Наконец-то достойный объект для съемки! Лео даже не смог сдержаться и крикнул: «Стойте там, не двигайтесь!» Он имел право приказывать, как художник, который после многочасового поиска наконец увидел на лице модели нужное выражение. И оба незнакомца остановились как по команде, позволив Лео наброситься на них, подобно профессиональному папарацци. Надо отметить, что они действительно были достойными моделями.
Речь шла о еще довольно молодой, но импозантной паре. Можно было не сомневаться, что он был королем беговых дорожек, а она питалась только овощами и фруктовыми салатиками из клубники, дыни и киви. Кокетливо-заговорщицкий взгляд, который синьора бросила на фотографа, может быть, говорил о том, что хорошие манеры не были ее сильной стороной, однако в аэробике ей точно не было равных.
Странная парочка была одета в желтые дубленки, подбитые мехом, которые казались совершенно неуместными теплым весенним вечером. Взгляд Лео задержался на волосах мужчины. Они ниспадали до самых плеч: такое мог себе позволить только мальчик до шести лет (кстати, при взгляде на эти волосы становилось понятным, в кого Камилла уродилась такой рыжей). Однако между этой сорокалетней парой, на чьей коже крем для загара оставил оранжевый сверкающий налет, и их лунно-бледной дочерью была большая разница.
Хроматический диссонанс, по всей видимости, был только частью того сложного противоречия, которое существовало между Камиллой и людьми, давшими ей жизнь, в которой она старалась быть как можно более незаметной. Она стыдилась родителей в той степени, в какой они были не в состоянии понять свою странность. Это объясняло, почему Камилла в тот вечер старалась побыстрее ускользнуть, тогда как они, напротив, жаждали остаться подольше. Ей не хотелось показывать своим любимым Понтекорво, насколько нелепы и смешны ее родители, они же хотели понять, что особенного в этих Понтекорво, чтобы заставить их единственную дочь проводить с ними большую часть времени.
Для Лео было достаточно увидеть родителей Камиллы и ее отношение к ним, чтобы понять, почему она, в отличие от своих сверстниц, стремилась быть незаметной, спрятаться. Если бы к ней вдруг явился джинн из волшебной лампы и спросил, что она пожелает, ответ девочки был бы прост: «Сделай так, чтобы меня здесь не было!» Джинн: «И где бы ты хотела оказаться, малышка?» — «Где угодно, только не здесь». В этом и заключалась ее суть: где угодно, только не здесь. Это желание выражали ее прекрасные глаза и хрупкое тело, которое, казалось, готово было испариться.
Чтобы понять это, достаточно было увидеть, с каким нетерпением она старалась встать между родителями и Понтекорво. Камилла как будто хотела набросить свой волшебный плащ-невидимку на самых близких ей людей, которых она так стыдилась. Будь на то ее воля, она послала бы все к черту. Отца, мать и все, что их касалось: дубленки не по погоде, огромный «Рэнджровер» со множеством наворотов, который ждал ее у дома Понтекорво. Не говоря уже о поведении отца, в котором сквозила церемонность деревенщины, желающего произвести впечатление на известного профессора.
Они потеряли ее слишком рано, подумал Лео с сочувствием стороннего человека, которому самому не довелось испытать нечто подобное. Такое случается. Да, они упустили то, что мы с Рахилью, по крайне мере пока, в состоянии удержать: любовь, уважение наших детей. Такое частенько видишь даже в больнице. Есть родители, которые держат ситуацию под контролем, другими же вертят как хотят эти маленькие чудовища. Я пока еще хоть иногда являюсь героем для своих сыновей. И совсем другая участь выпала этому мужчине и этой женщине. По взглядам их дочери ясно, что она осуждает в них все. Верно, этот смешной тип со своей прической под викинга, одетый как чукча, больше не является героем своей дочери как минимум лет пять. А если посмотреть на ту нежность, с которой он надевает на нее курточку, чтобы защитить от холода, пренебрежение дочери должно быть для него самой большой болью в жизни, обостренной тем фактом, что он не заслужил ее и не мог понять ее причин и сущности.
Какого черта, возможно, он удовлетворял любую прихоть Камиллы и сделал для нее в сто раз больше, чем родители Лео в свое время сделали для своего сына! И где, спрашивается, благодарность этой девчонки? Только взгляд, полный стыда. Клянусь, если мои сыновья когда-нибудь посмотрят на меня таким взглядом… клянусь, что… Так размышлял Лео с добродушным сочувствием после того, как он опустил фотоаппарат и представился этой нелепой парочке, после того, как он позвал Рахиль, попросив ее в свою очередь позвать Камиллу, и увидел выражение лица, с которым та посмотрела на своих родителей, которые беседовали с ним. Да, именно так размышлял Лео, отмечая не без удовольствия, что Камилла была как на иголках и делала все возможное, чтобы они с Рахилью не заметили, из какого теста сделаны ее родители. Очевидно, она считала, что Понекорво — люди другого уровня. Пока Лео размышлял обо всех этих вещах, с жалостью глядя на отца Камиллы и гордясь собой, Камилла проявила одно из своих странных качеств. Она обращалась к отцу и матери по-французски. В этом не было бы ничего странного, если бы, например, это было своеобразной внутрисемейной игрой (как у персонажей какого-нибудь русского романа). Или, предположим, ее смешение языков, превращающее семейство в подобие вавилонской башни, объяснялось бы французским происхождением одного из родителей. Но ни отец, ни мать Камиллы не имели французских корней, более того, никто из них не смог бы изобразить что-нибудь по-французски, кроме мерси или навязчивой и популярной в ту пору фразы: Oui, je suis Catherine Deneuve.
Причина, по которой Камилла говорила на этом языке так бегло и с хорошим произношением, заключалась в том, что с самых первых классов она посещала французскую школу Шатобриана на вилле Боргезе. В том, что девочку послали во французскую школу, не было ничего удивительного: учитывая, что речь шла о достаточно модном образовательном заведении, эти несчастные, нажившие кучу денег, но, увы, оставшиеся сокрушительно невежественными, готовы были прослезиться при мысли о том, что их дочка посещает Шатобриан, говорит на французском почти как настоящая француженка и знается с детьми послов и проч. Так, уже с шести лет они просили ее говорить по-французски только для того, чтобы слышать, как она говорит на этом языке. Большую часть летних каникул Камилла проводила на вилле Аржентарио, приобретенной ее отцом, благодаря широкой сети магазинов кожи и меха в центре. К ним в гости часто приходили так называемые «девочки их круга». Какие-нибудь Сабин, Моник, Шарлотт, единственной задачей которых было подтягивать их дочурку во французском. Беда только в том, что дочурка, воспользовавшись сим эфемерным присутствием, исключила из своей жизни родителей при помощи языка, который для их ушей звучал как загадочная музыка. Но как-то на пляже, когда Камилла и одна из «девочек ее круга» Моник без умолку трещали по-французски, отец в порыве раздражения прервал их: «Ну хватит, черт возьми!»
С тех пор Камилла взяла за привычку говорить по-французски с отцом всякий раз, когда чувствовала в этом потребность, а он, поскольку никогда и ни за что не смог бы ее наказать, униженно смирился.
Очевидно сейчас, в присутствии Понтекорво, для этого настал самый подходящий момент. Контекст был не совсем уместный (но именно это и требовалось), хотя фразы касались непосредственно ситуации: «Oui, papa, la fete a ete magnifique! On y va, maman? Je suis tres fatiguee!» Лео ничего не знал обо всей этой истории с французским и удивился, что это на нее нашло. Почему она говорила с родителями по-французски? Чтобы ситуативно выйти из этого тупика? Чтобы переключить все внимание на себя и отвлечь раз и навсегда от объекта своего стыда? Или просто привести родителей в замешательство и тем самым ускорить их уход, прекратив весь этот кошмар? Лео не знал этого точно, но если таковы были намерения Камиллы, ее стратегия отлично сработала. Ее родители засобирались убегать прочь с проворностью Золушки, покидающей своего принца, в то время как эксцентричная малышка продолжала болтать с ними на изящном «старорежимном» французском. Все обернулось так неловко, что у Лео не хватило смелости спросить у Сэми, какая муха укусила его подружку. Тем не менее по равнодушной реакции Самуэля казалось, что для него подобные сцены были обычным делом.
С тех пор Лео особо не думал о Камилле и ее странностях. По крайней мере, до тех пор, пока Рахиль не объявила ему, что их младшенький в качестве необходимого условия его присутствия в Швейцарских Альпах потребовал принять Камиллу в их команду. Так Лео стал подозревать, что эта весьма странная девчушка к тому же еще скороспелая манипуляторша. Но тогда подобная мысль скорее развлекла его. Чем он гордился более всего, так это своей терпимостью.
Да и кто здесь ставит условия? Самуэль, этот двенадцатилетний мальчишка? Это он смеет ставить родителей перед выбором? Шантажировать, не имея никакого авторитета? Невозможно поверить! Какая милая шутка!
Лео ничего не мог поделать с собой. Все это его смешило и трогало. Он был не в состоянии разделить тревоги Рахили и считал их обострением материнской ревности.
Он даже не сомневался в том, что это Камилла внушила Самуэлю идею взять ее с собой в Швейцарию. Самуэль не был столь предприимчив, чтобы додуматься до некоторых вещей. Но в то время как для Рахили такое влияние являлось причиной для беспокойства, для Лео это было чем-то веселым и очаровательным. Видеть Самуэля во власти этой странной девочки было настоящим спектаклем… Учитывая отношение Камиллы к родителям, ясно, что она хотела избежать обычных рождественских каникул с ненавистными родственниками, которые бы занимались разбором чудовищно дорогих подарков и обжорством. Да, мысль избавиться от всего этого кошмара была слишком привлекательна для нее. Ее восхищало и то, что Понтекорво, если исключить некоторые послабления, которые позволял себе Лео (какой-нибудь подарок для ребят, чтобы они не чувствовали себя слишком одинокими в бескрайнем мире закоснелых католиков), по определенным причинам вообще не праздновали Рождество. Такой случай нельзя было упускать. Так вызрел ее план операции «Анзер». И завершение его было успешным.
 | Алессандро Пиперно. Ошибка Лео Понтекорво |