5 ноября 1917 года в московском Купеческом клубе, что на Малой Дмитровке, по обыкновению, шла большая карточная игра. По правилам она заканчивалась в 2 часа ночи, и игроки расходились. Но на всякое правило есть исключения: те, кто хотел продолжать игру, платили штраф. Расчетной единицей были тридцать минут, каждые следующие полчаса штраф утраивался. Клуб закрывался в девять утра, на тех, кто досиживал до этого времени, висело три с половиной тысячи рублей.
Доход от штрафов покрывал все расходы клуба — и на концерты, и на роскошные торжественные обеды. Архитектор И.А. Иванов-Шиц построил его в 1909 году, и клуб сразу стал украшением Москвы: здесь были самые стильные интерьеры и самая вышколенная прислуга, да и ставки за карточным столом были самыми высокими.
В ночь на шестое ноября в Купеческом клубе играли в «железку». 8 лет назад ее запретил московский генерал-губернатор, но на это никто не обратил внимания. Здесь в «железку» играли всегда, а если появлялась полиция, откупались от нее. Однажды это не прошло, и клуб на месяц закрыли. Полиция испарилась вслед за первой, Февральской революцией. А после большевистского переворота в Первопрестольной царили разброд и шатание: хочешь — играй в «железку», хочешь — гуляй со спущенными штанами.
— ...Бита!
— Сколько стоит эта карта?
— Четыре тысячи рублей.
— Играю!..
За ведущими в холл дверями раздается шум: стучат сапоги, слышна ругань — и в игорный зал спиной вперед, держась за щеку, влетает клубный лакей. Судя по всему, его крепко ударили в зубы. Милиция? Новая власть начала охоту на «железку»? Нет, все куда хуже: это налет, четверо в кожаных тужурках с наганами в руках намерены лишить игроков наличных, часов и запонок.
— Всем стоять! Руки вверх! Кто пошевелится, получит пулю в лоб!
Налетчиков возглавляет приличного вида, гладко выбритый господин. На нем хороший костюм и дорогие ботинки, в правой руке — огромный парабеллум.
— Мы — члены Федерации анархистов, «Группа дачи Дурново». Ваши деньги пойдут на освобождение трудящихся всего мира...
Какие-такие трудящиеся всего мира, при чем тут дача Дурново? Она же в Петербурге, на Полюстровской набережной — вот и грабили бы себе там, далась им Малая Дмитровка... Но деваться некуда, и игроки сидят с поднятыми руками, пока анархисты собирают со столов золото и шарят у них по карманам. Один из игроков шепнул другому: «Мамонт. Мамонт Дальский» — и незаметно кивнул в сторону бритого господина с парабеллумом. Брови его соседа поползли вверх: Мамонт Дальский был премьером Александринского театра, знаменитейшим трагиком, кумиром публики. Пятнадцать с лишним лет назад он оставил петербургскую сцену, не поладив с дирекцией императорских театров, с тех пор о нем ходили разные слухи.
Кто-то говорил, что Дальский занялся коммерцией и разбогател. Другие уверяли, что он разорен и живет взаймы. Его не раз видели в Монте-Карло: он играл по крупной и удивлял расчетливых французов настоящими русскими кутежами. Дальский якобы ездил по Монте-Карло на тройке в обнимку с кокоткой, которую увел у парижского банкира. Полиция пыталась его остановить, он отбивался от них кнутом и угодил в тюрьму.
— Всем сидеть с поднятыми руками! Не опускать их десять минут! Того, кто ослушается, найду и лично прикончу! Всего доброго, господа, до новых встреч...
Налетчики исчезают, игроки сидят, послушно подняв вверх руки, печально поглядывая друг на друга. Десять минут скорее всего уже прошли, но проверить это они не могут: их хронометры перекочевали к анархистам, а напольных часов в комнате нет.
Часа через два в гостиницу «Метрополь», где размещались анархисты, к Мамонту Дальскому наведался старый товарищ по Александринске, актер Николай Ходотов с приятелем — журналистом Петром Пильским. Пильский робел, не хотел ехать к анархистам, Ходотов его уговаривал:
— Мамонт — неплохой человек, он тебя не съест, а новых впечатлений будет море — тебе, писаке, это полезно. Главное — не гладь его против шерсти, отнесись с уважением.
— А что у него за имя? Я и не знал, что в святцах есть святой Мамонт.
— Когда приедем в «Метрополь», делай ударение на последнем слоге, — здоровее будешь. На самом деле он Мамант Викторович Неелов и назван родителями в честь угодника Маманта Кесарийского. Мамонт — сценический псевдоним, ему казалось, что так будет ловчей, изящней — по-парижски...
После революции извозчики исчезли вслед за городовыми, и друзья пришли в «Метрополь» пешком. В номере у Мамонта шла гульба, на столе разбросаны карты, стояли бутылки с ликерами и французским шампанским. Рядом с хозяином сидела молоденькая шансонетка из «Эрмитажа», на креслах валялись кожаные куртки и портупеи. Собутыльники Дальского, находившиеся в сильном подпитии, походили то ли на провинциальных телеграфистов, то ли на недоучившихся студентов — у них были тонкие шеи и жидкие усики.
Ходотова Дальский обнял, Пильскому крепко пожал руку. Усадил их за стол, налил коньяку, придвинул каравай белого хлеба, оковалок ветчины и тарелку с черной икрой, открыл банку французских сардин...
— Мы обмываем удачное завершение большого дела: дай бог, чтоб и дальше все шло не хуже. А впрочем, что это я — бога ведь нет, его отменили...
Ходотов хмыкнул, выпил, крякнул и потянулся к сардинкам. Дальский улыбнулся:
— А помнишь, Николай, как мы с тобой впервые увиделись за сценой Александринки? Потом тебе долго не могли простить того, что ты со мной поздоровался. За это тебя и люблю: проси о чем угодно, сделаю все, что скажешь...
В тот день, о котором вспомнил Мамонт, Ходотов очень волновался. Еще бы — совсем еще зеленый дебютант, новичок, и вдруг стал артистом первой русской драматической сцены. Почет, возможность выдвинуться, да и что греха таить — жалованье тоже отличное, и в старости здешним актерам платили хорошую пенсию... Он жался в углу, робко кланяясь шествующим мимо знаменитостям — неподражаемой Марье Гавриловне Савиной, Давыдову, Медведеву, Писареву, как вдруг его цепко взял за локоть довольно известный актер Юрий Корвин-Круковский.
— Я хотел бы поговорить с вами об одном важном деле. В нашей дружной актерской семье есть одна паршивая овца, недостойный, не стоящий уважения человек...
И Ходотов выслушал захватывающую историю о грубостях и дерзостях, карточных проигрышах, влюбленных женщинах, которых обирал красавчик-артист. Завершил Корвин-Круковский свое повествование рассказом о драгоценной, отделанной золотом и камнями трости, принадлежавшей приехавшему в Петербург по делам провинциальному купцу. Мамонт Дальский познакомился с ним во время загородного кутежа и забрал трость. Когда проспавшийся купец приехал к нему в номера «Пале-Рояль» и стал требовать свою вещь обратно, Дальский спустил его с лестницы.
— ...Вот мы с ним и не кланяемся, — продолжал Корвин-Круковский. — Хотели бы, чтобы начальство совсем от него избавилось, но оно дорожит дешевой галерочной популярностью этого паяца. Не скрою — некоторые из наших собратьев по своему слабоволию не поддерживают бойкот. Но надеюсь, что вы...
Николай Ходотов видел Дальского во многих ролях и был его поклонником. В историю с тростью он не поверил, идти на поводу у труппы не захотел. Ходотов представился Дальскому, и вскоре они стали друзьями: «паршивая овца» часто бывала у него дома, в маленькой квартирке на Тверской-Ямской, читала свои любимые монологи, пила чай с домашними пирогами и нежно сдружилась со старенькой мамой Ходотова. При ближайшем рассмотрении Дальский оказался очень милым человеком. Но характер у него и в самом деле был непростым: старожилам Александринки, а он ни в чем не шел им навстречу, на каждую колкость отвечал грубостью.
Навстречу Дальскому идет Марья Гавриловна Савина, первая актриса театра, Макиавелли в юбке. Светские дамы ездят на премьеры, чтобы копировать фасоны ее платьев. Марья Гавриловна не любит Дальского, она презрительно щурится и говорит:
— Здравствуйте, молодой человек!
В ответ раздается:
— Здравствуйте, пожилая дама!
Марья Гавриловна багровеет, но держит лицо, из нерукопожатного Дальский превращается в неприкасаемого. Но он по-прежнему служит в Александринке, и публика ему аплодирует. Так, как он, Рогожина, Гамлета, Незнамова и Дона Карлоса не играет никто. Бархатный голос, огненные глаза, фирменные паузы Дальского, во время которых у сидящих в зале заходится дыхание... На сцене он бог, а в жизни скорее черт: Мамонт считает, что ему позволено решительно все.
О своем детстве он рассказывать не любил, и Ходотову казалось, что оно не было счастливым. Сейчас, в 1917 году, он знал, что Дальский вырос в многодетной дворянской семье — у Мамонта было шестеро братьев и сестер. Его настоящая фамилия Неелов, другую фамилию он взял из-за детского прозвища любимой сестры — Даля. Магдалина Неелова тоже стала актрисой, и, судя по всему, они с братом были похожи. Мужа она бросила, а в молодого актера Бартенева, который разбил семью, стреляла в гостиничном номере — и не промахнулась. Бартенев был убит, Магдалина Неелова умерла в тюрьме.
Бутылки пустели: захмелев, Пильский начал спорить с анархистами — светлое будущее человечества, конечно, вещь хорошая, но ведут ли к ней грабежи? Студенты горячились, Дальский не обращал внимания на спор. Он рассказывал пьяной шансонетке об отце анархизма Бакунине: певичка клевала носом и в конце концов уснула, уронив голову на стол. На обратном пути Ходотов рассказал другу, что в былые времена Дальского называли «петербургским Казановой».
— Сейчас ему уже за пятьдесят, а в прежние времена Мамонт и не взглянул бы на эту тощую курицу из погорелого ресторанного хора...
Он вздохнул, вспомнив старые добрые времена: кто бы мог подумать, что новый директор Императорских театров князь Волконский выставит Мамонта из Александринки? Кто предполагал, что Российская империя рухнет в два дня? Когда-то у подъезда Александринки стояли личные экипажи с гербами на дверцах и лихачи на шинах-дутиках, а Мамонт крутил любовь с одной из самых известных светских дам Петербурга, Ольгой Константиновной Орловой. Муж другой его пассии явился к Дальскому с револьвером. Тот встретил его в халате: оскорбленный рогоносец целился обидчику в лоб, а Мамонт сидел за накрытым к завтраку столом, пил чай и угощал гостя плюшками. Незваный гость взялся было за хлыст, но Дальский спустил его с лестницы.
— Вообще-то... — тут Ходотов чертыхнулся. Он наступил в лужу, испачкал ботинки, забрызгал пальто и несколько секунд оттирал его перчатками.
— Вообще-то Мамонт предпочитал молодых, богатых, вдовых купчих. Они сходили от него с ума. Знаменит, хорош собой, глаза горят дьявольским огнем... Говорили, что он как следует попользовался их капиталами.
Дальский обожал ходить по лезвию бритвы. Вот представьте: в «золотой» комнате в Литературно-художественном кружке играют в «железку» — там, как вы знаете, собирались миллионеры. Дальский входит и спрашивает у богача Бостанжогло: «Сколько в банке?» Тот отвечает: «Три тысячи». Дальский ставит, проигрывает, берется за голову, говорит: «Не везет мне!» — и уходит. По правилам он обязан тут же заплатить. Все сидят с открытыми ртами, на несколько минут игра остановилась...
— Выходит, ваш друг ничего не боится?
— Мамонт всегда боялся трамваев. Он никогда на них не ездит, даже к остановкам не подходит. Кроме них его ничего не пугает...
Большевистское правительство переехало из Петрограда в Москву, в Первопрестольную потянулись и анархисты. «Группа дачи Дурново», которую возглавлял Дальский, захватила ее сразу после Февральской революции, и удерживала до тех пор, пока к дому не прибыла сотня казаков с броневиком. В Петербурге анархисты чувствовали себя как дома, но Москва была куда важнее. В нее приехали боевики с Урала и Кавказа, из Латвии подтянулась железная дружина «Лиесма». Анархисты захватывали то один, то другой московский особняк, но Дальский урвал самый жирный кусок. Его люди ворвались в Купеческий клуб, выкинув из него посетителей, официантов и поваров. Над парадным подъездом повисло черное полотнище с надписью «Анархия — мать порядка», в окно игорного зала, выходящее на Малую Дмитровку, выставили пулемет. На следующее утро Дальский устроил большой спектакль: перед подъездом поставили стол, на него водрузили внушительную батарею бутылок с винами из подвалов Купеческого клуба. На Малой Дмитровке сразу же собралась толпа, и стоявший на подоконнике Дальский произнес речь — он говорил о том, что началась эра вседозволенности: «Делай что хочешь и будь счастлив!» После этого из окон анархисты стали бросать обувь, отрезы мануфактуры, бутылки с коньяком — люди шустро расхватывали товар, началась давка. О случившемся написали все московские газеты. Дальский был доволен: он очень любил рецензии.
Организаторы конкурса на лучшее здание Купеческого клуба не зря выбрали проект Иванова-Шица: он совместил классические мотивы и популярный в начале XX века стиль модерн, его сдержанные болотно-блеклые тона интерьеров радовали глаз. Теперь он назывался «Домом анархии», и здесь шла настоящая мужская жизнь: на обитых бархатом диванах спали, не снимая сапог, за карточными столами ели селедку, запивая ее марочным коньяком. В обитые штофными обоями стены вбили гвозди и повесили бушлаты и оружие. Мамонт Дальский работал в кабинете, в котором раньше собирался попечительский совет. К нему приходили важные анархисты: возглавлявший боевую дружину грузин Кебурия, входивший в большевистское правительство Александр Ге.
Ночевал он в другом месте: когда темнело, к подъезду подавали автомобиль, до революции принадлежавший банкиру Рубинштейну. Иногда Дальский уезжал на дело — анархисты занимались экспроприациями, и он приглядывал за тем, как это проходило, старался, чтобы все было сделано чисто: «Без присмотра их оставлять нельзя. Что поделаешь — щенки...» Но чаще все складывалось по-другому: в «Доме анархии» Дальский говорил, что уезжает по срочному, секретному делу. Доехав до места, два квартала шел пешком, — трамваев Мамонт Дальский по-прежнему боялся — и стучал в дверь неприметного домика с мезонином. Туг жили его жена и дочь, о них анархисты не знали.
На окнах висели кисейные занавески, подоконники украшали фикусы и герань. В кухне мирно тикали ходики, резной буфет украшало семейство фарфоровых слоников — Раиса Александровна Дальская, в девичестве Безбородкина, была из купеческой семьи, так она понимала домашний уют, ее мужа это умиляло. Что подумали бы соратники, увидев, как пламенный Мамонт, надев полосатый халат, пьет чай у самовара, а жена пеняет на то, что он почти не бывает дома?
Раиса была моложе Дальского на двадцать с лишним лет, этот брак подвел черту под всей его предыдущей жизнью. В первый раз он женился на заре своей актерской карьеры в Вильно — на Татьяне Григорьевой, барышне из состоятельной семьи. Этот брак продержался два года. Его второй женой стала графиня Стенбок-Фермор, умница и красавица. Брак рухнул, когда Мамонта уволили из Александринки. Тогда он решил порвать с прошлым: ему опостылели и жена, и сцена, он развелся и занялся другими делами: Дальский пустился в коммерческие обороты. Он умел убеждать, имел связи — в его приятелях числился сам великий князь Владимир Александрович. Дальский стал совладельцем марганцевого месторождения, потом — хозяином золотого рудника, в войну занимался армейскими поставками. Он по-прежнему любил карты — в 1905 году выиграл триста пятьдесят тысяч, в 1914-м — двести тысяч и большую часть этих денег спустил за карточным же столом. Коммерция шла то хорошо, то плохо: он увлекался, строил планы, но компаньон по марганцевому делу быстро понял, что ни Ротшильда, ни Рябушинского из Мамонта не выйдет. В добрую минуту он говаривал:
— Уйдите вы, Мамонт Викторович, из дела! Заниматься с Дальским каким-то марганцем, извините, это все равно что топить печи розовым деревом...
Он разорялся, богател, потом снова разорялся — но удерживался на плаву. С женщинами было хуже: раньше бросал он, после сорока стали бросать его. А потом он влюбился в наивную, ничего не смыслящую в жизни девочку и сделал ей предложение. Ему казалось, что из Раисы может выйти актриса, учил ее играть на сцене, организовывал дебюты, но тут случилась революция, и Мамонт увлекся идеями анархистов.
Раиса была против, но Дальский отдал все свои сбережения газете «Голос анархии», вступил в клуб анархистов и вскоре стал одним из вождей... А сейчас Мамонт сидел дома в теплом халате и пил чай с малиной.
Когда он был счастливее: во времена актерских триумфов или теперь? Сейчас он тоже играет роль, зрители бывают потрясены. Как побледнел и затрясся художник Константин Коровин, когда он вместе со своей ватагой вломился к нему в дом! Держа в руках пистолет, он упал перед Коровиным на колени:
— Вот он! Он наш. Мы его арестуем сегодня... Вы должны ехать с нами к одному миллионеру, который устроил в своем доме музей, и осмотреть картины — имеют ли они ценность...
Сцена была сыграна превосходно, Коровин рассказывал о ней своим детям.
Но и в прежние времена было много хорошего. Знаменитый Шаляпин до сих пор говорит, что он всем обязан «пале» и «дальчизму». В ту пору Дальский жил в номерах «Пале-Рояль» и учил пришедшегося ему по душе и жившего у него неотесанного голосистого увальня Федю сценическим премудростям.
— Что ты ревешь, как бык: «Чуют пра-авду!» Начинай медленно, еле слышно: «Чу-уют!..»
— Да не стой же ты как дубина! Кто такой Мефистофель?
— Ну, черт...
— Сам ты черт, орясина! Мефистофель — дух тьмы. Завернись в плащ, выйди согнувшись, а потом резко выпрямись и наддай во всю ивановскую...
Однажды в «Пале-Рояль» приехал студент и позвал его на благотворительный концерт: «Мамонт Викторович, вы любезно обещали нам свое участие, публика покупала билеты из-за вашего имени...» Дальский был не в духе и отправил вместо себя певца Качалова. Тот вел себя по-пролетарски, всю дорогу отхаркивался и плевал в окно кареты, студент смотрел на него с ужасом и отвращением. Но спел Качалов великолепно, с того благотворительного концерта началась его слава. А студентом был некий Василий Шверубович: вскоре он поступил на сцену, взял псевдоним Качалов, и теперь считается первым актером Московского художественного театра. Все вышло так, как поется в большевистском гимне: кто был никем, стал всем. А он, знаменитый, талантливый и удачливый, эту игру профукал... Тут Дальский поперхнулся, и жена, похлопав его по спине, наставительно сказала:
— За едой нельзя думать бог знает о чем. Подавившись, можно умереть...
Он кивнул и про себя послал к черту мысли о том, что у него что-то там не получилось.
...Сильному позволено все — собственность, кража... Он им всем еще покажет! Они про него еще услышат!
Собственность в революционной Москве сохранить было сложно. Февральская революция открыла тюрьмы, оружие стало ходким и доступным товаром. Раиса часто рассказывала Дальскому о том, что творится на их тихой улице. Вырезали всю семью Фоминых: уборщица вошла в квартиру и завизжала — хозяин лежал в прихожей с проломленной головой, жену зарезали, маленькую дочь задушили подушкой.
— Неделю назад бакалейщика Парамонова убили прямо в магазине средь бела дня, после этого вывезли всю лавку. Я боюсь оставаться одна...
Тогда Дальский поселил у себя старого товарища, провинциального актера трагика Вельского. Внешность тот имел устрашающую, был высок, говорил пропитым басом. Дальский вручил ему маузер в деревянной кобуре, после этого жена успокоилась.
Полиции не было, милиция Керенского исчезла вслед за ней. Но в Москве уже работала ЧК. Уследить за всем, что творилось в городе, она не могла, и все же самыми громкими преступлениями чекисты занимались. Дзержинскому сообщили, что за налетами на контору пароходного общества «Кавказ и Меркурий» и склады Всероссийского земского союза стоят анархисты и Мамонт Дальский. Разбираться чекисты не стали: решили покончить с ними одним ударом.
В ночь с 11-го на 12апреля 1918года были захвачены все 25 занятых анархистами московских особняков. «Дом анархии» отбивался долго: у засевших в нем была горная плойка. Когда все закончилось, бывший Купеческий клуб выглядел страшно: в него попало несколько снарядов, был разбит фасад, сильно пострадали интерьеры. Анархистов отправили в тюрьму, но Дальского среди них не было: он знал о том, что произойдет, и не пришел на Малую Дмитровку. После разгрома особняков начались аресты. В интервью «Известиям» Дзержинский помянул «дело Мамонтова-Дальского» — последствия могли быть скверными, но помог Луначарский. Он пошел к Ленину и заверил вождя, что знаменитый артист обещает вести себя прилично, — и Дальский получил охранную грамоту. Анархисты ушли в подполье, стали готовиться к террору, а Мамонт остался на свободе и не у дел — растерянный и нелепый, словно выброшенная на сушу огромная доисторическая рыба.
Как актер он был архаичен и в молодости: время приподнятой, романтической игры, рвущих страсти в клочья трагиков закончилось в XIX веке. Дальский был последним и, возможно, самым ярким из них, но, оставив сцену и занявшись карточной игрой и коммерцией, он выдохся.
Через год анархисты взорвали Московский горком ВКПб. Погибло 12 видных большевиков. Теракт готовили загодя, но Дальский не имел отношения к делам подполья: он жил на то, что удалось припрятать, воспитывал 5-летнюю дочь Ларису и пытался начать новое театральное дело. Старые знакомые говорили, что Мамонт и коммерцией-то занимался ради того, чтобы воплотить в жизнь свою мечту: построить самый большой в мире театр с залом на десять тысяч мест.
8 июня 1918 года Дальский отправился в гости к Шаляпину. Машины у него больше не было, и Мамонт нарушил правило, которого придерживался многие годы: в первый раз в жизни он сел в трамвай. Точнее говоря, попытался сесть.
Трамвай был переполнен, и Дальский повис, уцепившись за поручень. Рядом с ним стояла дама, он посторонился, чтобы ей было удобнее... На Большой Никитской, напротив Чернышевского переулка, трамвай накренился, Дальский не удержался и полетел на рельсы, под колеса. Спасти его не удалось...
Бывший Купеческий клуб, который он превратил в «Дом анархии», стал Центральной школой партийной и советской работы. Вскоре она обернулась Коммунистическим университетом имени Свердлова: в 1920 году в нем прошел I съезд комсомола, и Ленин сказал советской молодежи, что ей надо «учиться, учиться и еще раз учиться». Потом здесь начал работать кинотеатр «Малая Дмитровка» с залом на 800 мест, позже здание отдали Театру рабочей молодежи — в 1938 году ему было присвоено имя Ленинского комсомола.
Театр «Ленком» работает в этом доме и по сей день. Мало кто помнит, что когда-то в нем давал свои последние представления гениальный, неистовый и безумный Мамонт Дальский, перепутавший жизнь и театр.
(с) Алексей Александров