Герои романа “Снежная королева” – братья Баррет и Тайлер, истинные жители богемного Нью-Йорка, одинокие и ранимые, не готовые мириться с утратами, в вечном поиске смысла жизни и своего призвания. Они так и остались детьми – словно герои сказки Андерсена, они блуждают в бесконечном лабиринте, пытаясь спасти себя и близких, никого не предать и не замерзнуть. Особая роль в повествовании у города, похожего одновременно на лавку старьевщика и неизведанную планету, исхоженного вдоль и поперек – и все равно полного тайн. Из места действия Нью-Йорк незаметно превращается в действующее лицо, причем едва ли не главное.
Майкл Каннингем, автор знаменитых “Часов” и “Дома на краю света”, вновь подтвердил свою славу одного из лучших американских прозаиков, блестящего наследника модернистов. Тонко чувствующий современность, Каннингем пытается уловить ее ускользающую сущность, сплетая прошлое и будущее, обыденное и мистическое в ярком миге озарения.
Отрывок из книги:
Все позади. Верится в это с трудом.
И тем не менее. Несколько месяцев как позади.
Скорее всего, болезнь еще вернется. Она почти всегда возвращается. Если однажды в силу некоей загадочной причины организм выказал слабость к безумному размножению клеток, охоту к убийственному росту, эти слабость и охота пребудут с ним до конца. Стремление к избыточной репродукции, пусть задавленное, запечатлевается в памяти тела, и по прошествии времени организму гораздо ярче помнится не возврат к умеренности, а безбрежный экстатический отрыв (только мозг ящерицы постигает смерть), и рано или поздно он обычно снова пускается в этот отрыв, оставив всякие попытки сопротивления.
Но сейчас рака нет.
И это не ремиссия. Он исчез без следа. Год назад, в ноябре, опухоли начали уменьшаться и за пять месяцев исчезли совсем. На первых порах казалось, что речь идет о естественных колебаниях размера, к которым они успели привыкнуть. Потом опухоли как-то уж слишком уменьшились. Параллельно сокращалась область поражения в печени. Все это происходило медленно. Какое-то время все думали, что болезнь всего лишь перестала прогрессировать. Но в конце концов, пасмурным днем в начале апреля, у себя в кабинете (том самом, где ледяную белизну стен делал еще студенее украшавший их тосканский пейзаж и где три года назад в общий для Тайлера и Бет словарный обиход вошло словосочетание “четвертая стадия”) Большая Бетти проговорила осторожно, что опухоли не просто не растут, но явно (тут Большая Бетти бросила взгляд на монитор, как будто нужные слова были написаны у нее там) должны скоро исчезнуть. Известие это она поспешно сопроводила напоминанием, что, мол, шампанское пока покупать рано. И затем монотонным голосом пожилого опытного священника завела проповедь о мерах предосторожности, о том, что надо, конечно, надеяться, но произойти еще может все что угодно.
Но так или иначе, новообразования продолжали уменьшаться. Патологические изменения в печени сходили на нет. Даже химиотерапевт Страшила Стив произнес слово “чудо”, притом что оно явно не из его словаря.
И вот теперь Бет с Тайлером встречают Новый год все в той же бушвикской квартире (они обязательно из нее переедут, Тайлер в этом абсолютно уверен, переедут сразу же, как только у него появятся деньги). Гостиная опутана разноцветными гирляндами. Телевизор показывает записанное на DVD потрескивающее пламя камина. Тут и там развешаны зеленые клубочки омелы, они высохли до хруста, но все равно должны с Рождества довисеть до наступающего года, такова традиция, а прежде в семье Миксов (то ли из духа противоречия, то ли от лени и апатии) традиции блюли плохо. Каждый год все у них делалось в последний момент и впопыхах – Тайлер с удовольствием так бы и продолжал, но Баррет положил конец вечным импровизациям. Здесь, в Бушвике, они не покупали елку в последний момент, не добывали подарки второпях накануне праздника (отчего они бывали порой неожиданными и курьезными, вроде клюшек для гольфа, подаренных на его двенадцатое Рождество Баррету – как бы на случай, если он когда-нибудь увлечется гольфом; а пятнадцатилетний Тайлер получил яркий красно-синий лыжный свитер, притом что уже два года он одевался исключительно в черное и серое). Свою бушвикскую квартиру братья всегда загодя украшали к Новому году, заблаговременно запасались сырами, мясом и хлебом, у них наготове были свечи и жестяные дудки, купленные Барретом на блошином рынке, чтобы дудеть в них ровно в полночь.
За сорок семь минут до полуночи вместе с Тайлером и Барретом, Лиз и Эндрю Нового года ждут Фостер, Нина и Пинг. Все они разряжены в пух и прах: на Баррете шитый золотом жилет, купленный на послерождественской распродаже в “Барнис” (даже с учетом 60-процентной скидки покупка была чистым сумасбродством); в открытом вороте короткого, отливающего стальным блеском платья Лиз виден вытатуированный у ключицы венок из роз и винограда; Эндрю красуется в высоких военных ботинках, обрезанных снизу кальсонах и в майке с обложкой Dark Side of the Moon, оригинальной, того самого 1972 года, полученной в подарок на Рождество от Лиз; Пинг расположился на диване в костюме Гусеницы из “Алисы в Стране чудес” и оживленно вещает, обращаясь к Баррету, Фостеру и Лиз из-под полей украшенного вороновым пером цилиндра, который подобал бы скорее не Гусенице, а Безумному Шляпнику. Баррет с Лиз вежливо его слушают. Фостер (в бархатном пиджаке от смокинга с брошью из искусственных бриллиантов) подался к нему, весь внимание. Пинг в его глазах – жрец из чертога мудрости.
Нина и Бет беседуют, стоя в стороне.
К Бет вернулся прежний, сияющий розовый цвет лица, она набрала двадцать четыре фунта (“Гляди, – сказала она, довольная, месяц назад, – какая я пухленькая!”). Волосы отросли до прежней длины, и все равно они, похоже, единственное в ее облике, на чем оставило отпечаток путешествие Бет туда, откуда мало кто возвращается. Некогда лениво вьющиеся, соболиной масти, они стали прямыми и тусклыми, не седыми, но и не прежнего насыщенного цвета. Ничего ужасного, волосы как волосы, они, однако, теперь просто свисают, тогда как раньше ниспадали блестящими волнами. Они не выглядят живыми и не выглядят мертвыми. Если бы Бет была девочкой из волшебной сказки, волосы служили бы памятью о ее битве со злой колдуньей, битве, которую эта девочка выиграла, но которая не прошла для нее бесследно. Лиз уговаривает ее покраситься, и Бет обещает, но проходят недели и месяцы, а она так ничего и не делает со своими изнуренными волосами, разве что собирает в тугой узел на затылке. Видимо, ей нужна эта память о битве с колдуньей. Видимо, чем-то ей эта память дорога.
Бет стоит посреди гостиной, обняв Нину за талию. Нина выглядит сногсшибательно: на ее крепком, подвижном теле гимнастки идеально сидит винтажное платье-комбинация цвета слоновой кости, на сильной шее – несколько ниток жемчуга. Она шепчет что-то Бет на ухо, та смеется.
Из кухни появляется Тайлер. Бет отплывает от Нины с изяществом, с каким меняют партнера в танце. Денежные мичиганские родители дали ей великолепное воспитание, она умеет себя держать, знает толк в собаках и яхтах и всегда, побывав в гостях, шлет хозяевам благодарственные записки.
Бет целует Тайлера. Дыхание у нее снова свежее, ни лекарствами, ни тухлятиной оно больше не отдает.
– Ну что, – говорит Тайлер. – Совсем скоро наступит 2006 год.
– Только ты постарайся обязательно первым меня в полночь поцеловать, ладно? – шепотом просит она.
– Конечно.
– Чтобы Фостер не попытался опять весь кайф мне обломать.
– Он не станет. Ты теперь замужняя женщина.
– А ты женатый мужчина. После свадьбы ты, по-моему, стал для Фостера еще привлекательней.
– Интерес Фостера к недосягаемому для него, немолодому и абсолютно безденежному натуралу навсегда останется загадкой.
– У Фланнери О’Коннор, если не ошибаюсь, есть рассказ про то, как лебедь влюбился в птичью купальню. Помнишь?
– Про лебедя и купальню было где-то у нее в письмах. Она называла это типично южным чувством реальности.
– Это же про Фостера, тебе не кажется? Он в реальности всего лишь гость.
Тайлер смотрит в ясное, совсем незлобивое лицо Бет. В ее словах нет ни тени досады, ее не напрягает, что Фостер неравнодушен к Тайлеру. Она стремится – и стремилась всегда – из возможных миров жить в самом изобильном и полном разнообразия.
Тайлер обнимает ее. Так много хочется ей сказать, что он не находит слов. Она кладет голову ему на грудь.
И тут откуда ни возьмись подступает страх.
А правильно ли сегодня вот так вот праздновать?
Конечно, правильно. Какие еще есть варианты?
Но разве возможен нынешний праздник без предвкушения будущих воспоминаний, без мыслей о том, соберутся ли они накануне нового 2008, 2012 или какого там еще года ради общих воспоминаний о теперешнем новом, 2006 годе, который они, глупые дети, отмечали так, будто Бет полностью и окончательно исцелилась? Каким вспомнятся им сегодняшний вечер и их собственные заоблачные надежды и исступленная благодарность?
И все же – Страшила Стив, химиотерапевт, произнес слово “чудо”. Это что-нибудь да значит?
Баррет оставляет собравшуюся вокруг Пинга компанию, прихватывает с журнального столика бутылку шампанского и подходит с ней к Тайлеру и Бет. Налив им и себе шампанского, он поднимает свой бокал:
– Счастья в наступающем году.
– Счастья в наступающем году, – отзывается Бет.
Они втроем чокаются.
Тайлер при этом еле сдерживается, чтобы не сказать: счастья в 2006 году? А вам что-нибудь говорят имена Джон Робертс и Сэмюел Алито? Вас, надо полагать, устроили действия властей во время и после урагана Катрина? И вас что, ничуточки не напрягает, что нами второй срок подряд правит худший в истории президент?
Но Тайлер молча пьет свое шампанское.
Чего ему еще не хватает? Бет выздоровела. Он повторяет про себя эту короткую фразу: Бет выздоровела. С какой стати ему теперь хотя бы одну клетку своего мозга занимать мыслями о новом консервативном составе Верховного суда?
Неужели перед Тайлером один путь – превратиться в старого, повернутого на справедливости фрика?
Баррет смотрит на него. Баррет чувствует, когда надо поддержать взглядом, и Тайлер ему за это благодарен.
– Можно тебя на пару минут? – спрашивает Баррет у Бет.
– Да на сколько угодно, – отвечает она.
Тайлер выпускает Бет из объятий. Баррет предлагает ей руку, в одно и то же время пародируя этикет и соблюдая его.
– Я обещал Пингу, что только пойду проверю, у всех ли налито шампанское, и вернусь дальше слушать его обличения Джейн Боулз.
– Пинг вообще хороший, – негромко говорит Бет почти на ухо Баррету. – Как думаешь, его можно вылечить от этой привычки обличать?
– Это дело непростое. Он же произносит не обычные обличения…
– А какие тогда считать обычными?
– Он не перефразирует по сто раз что-то давно ему известное, обличения у него не профессиональные, а вдохновенные.
– Ну да.
– Он делает для себя какое-то открытие, и ему сразу надо все, что узнал, рассказать другим.
– Он жутко любопытный. Не знаю человека любопытнее.
– Это ж прелестно, – говорит Баррет.
– Да.
– Но иногда бесит.
– Тоже правда.
– Эй, вы двое, у вас там что, междусобойчик образовался?
Баррет с Бет подходят к дивану, на котором величественно восседает Пинг и разглагольствует перед Фостером и Лиз, а они сидят по обе стороны от него, как служки при жреце. Баррет усаживается в зеленое кресло лицом к компании, Бет пристраивается на подлокотник.
Пинг вещает о том, что Джейн Боулз – это Святая Покровительница Чокнутых Дам[13], но Баррету слушать его неинтересно. Все то, что стало недавним откровением для Пинга, он давно уже про Джейн Боулз знает, но перебивать Пинга нельзя – он страшно обидится, поскольку подает ее своим слушателям как собственную редкостную находку, дикарку, им, Пингом, вывезенную с Черного континента и представленную теперь восхищенной публике.
Ради праздничного вечера, ради всего доброго и хорошего, что еще осталось у него в душе, Баррет старательно гонит от себя мысль: избавь нас Боже от тех, кто считает себя умнее, чем они есть на самом деле.
Фостер сидит слева от Пинга и восторженно его слушает. Фостер все никак не решит, кем стать. С двадцати лет он зарабатывал на жизнь (и законным образом, и не очень) благодаря завораживающей техасской симметрии лица и удачно доставшейся от предков фигуре. Теперь, когда внешность его несколько поизносилась (ничего не поделаешь, таков удел всех смертных) и потеряла рыночную ценность, Фостер пытается подыскать себе какое-нибудь занятие.
Баррету тревожно за Фостера: ему тридцать семь, им не владеет всепоглощающая страсть, им не руководит непререкаемый принцип, и поэтому он мечется, хватается то за одно, то за другое. Фостер хочет устроить себе новое будущее, но устраивает его настолько бессмысленно и бессистемно, что как бы ему не продолжить это занятие и в пятьдесят лет, к тому времени по-прежнему работая официантом или выискивая в интернете клиентов среди любителей зрелых партнеров (Ищете настоящего мужчину? Я знаю, что вы хотите. Я знаю, что вам необходимо).
Кто-то, возможно, подумает, будто Баррет в своих поисках как две капли воды похож на Фостера.
Думать так неправильно. Но Баррету самому странно, насколько ему неохота переубеждать тех, кто просто не в курсе.
Баррет – скромный продавец. Он торгует шмотками. Но втайне, для себя он трудится над Единой Теорией Поля Всего на Свете – как и вообще большинство стоящих проектов, его работа обречена на неудачу и является бредовой в лучшем случае наполовину.
Начать с того, что солнечная система и субатомные частицы подчиняются разным законам физики. Хотя очевидно, что и там и там законы должны быть одни, что планета должна летать вокруг солнца более-менее так же, как электрон вокруг атомного ядра. Но нет, как бы не так!
Баррет, к сожалению, не физик. Природа обделила его этим даром.
Поэтому он размышляет о другом.
В финале “Госпожи Бовари” сообщается, что месье Омэ – воплощение самонадеянной посредственности, деревенский аптекарь, чьи снадобья погубили больше людей, чем вылечили, – награжден орденом Почетного легиона.
Омэ, разумеется, персонаж выдуманный. И все же. Среди реальных кавалеров ордена – Борхес, Кокто, Джейн Гудолл, Джерри Льюис (правда-правда), Дэвид Линч, Шарлотта Рэмплинг, Роден, Десмонд Туту, Жюль Верн, Эдит Уортон и Ширли Беси, исполнившая заглавную песню в “Голдфингере”.
В число наших американских героев, мужчин и женщин, которые наверняка бы удостоились американской версии ордена Почетного легиона, конечно же, входят Уолт Уитмен, Томас Джефферсон, Соджорнер Трут, Джон Адамс, Гертруда Стайн, Бенджамин Франклин, Томас Эдисон, Сьюзен Энтони, Джон Колтрейн, Момс Мейбли и Джаспер Джонс.
Но в один с ними список попадает и Рональд Рейган, которого уже вспоминают как одного из величайших американских президентов, и Пэрис Хилтон – одна из самых известных из ныне живущих людей.
Баррет пытается по мере сил свести все это воедино. Начиная с “Госпожи Бовари”.
А еще он видел небесный свет. Который видел его. Этого достаточно Баррету, чтобы идти узким путем, чтобы стремиться к знанию ради самого знания. Он обитает в срединной сфере. Он больше не работает барменом в загибающемся итальянском ресторане в Портленде, но и не вымучивает из себя умные статейки, цепляясь за преподавательское место в каком-нибудь заштатном университете. Он продает вещи, которые приносят людям радость. И втайне ведет свои одинокие штудии.
Ему этого вполне хватает. Да, конечно, все от него ожидали совсем другого. Но ведь правда же очень тоскливо и уныло оправдывать ожидания, которые возлагают на тебя посторонние?
А еще к нему может прийти любовь – и никуда потом не деться. Это вполне может быть. Ведь нет в природе внятных законов, диктующих любви непостоянство (как нет, впрочем, и внятных законов, которые объясняли бы поведение нейтронов). Главное – набраться терпения. Разве главное не это? Терпение и решимость надеяться несмотря ни на что. Решимость, которую основательно подкосил тот прощальный текст.
Желаю тебе счастья и удачи в будущем. ххх.
Это написал человек, с которым, как вообразил Баррет, как он позволил себе вообразить, у них возникал подлинный душевный контакт, раз или два точно (когда Баррет, дождливым днем сидя с ним в ванне, прочел стихотворение О’Хары ему на ухо, окаймленное очаровательным белокурым завитком; и ночью в Адирондакских горах, когда им в окно стучались ветви дерева и тот человек сказал, как будто поделился тайной: “Это акация”).
Но ты живешь дальше, ведь так? Видишь невероятный свет, который потом гаснет. Веришь, что считал ту вторничную ванну в Вест-Виллидж целью и конечным пунктом, а не одной из многих остановок в пути.
Твоя работа, Баррет Микс, заключается в том, чтобы наблюдать, копить наблюдения и их сохранять. И в конце концов, сделал же ты открытие: даже если умственные способности у тебя выше средних, тебе не обязательно производить фурор и делать выдающуюся карьеру. Ни в каком контракте этот пункт не прописан. Богу (кем бы Она ни была) совсем не нужно, чтобы ты явился под конец на небеса непременно с полновесным грузом жизненных успехов.
Баррет сидит, обнимая тонкую талию Бет. Пинг вещает:
– А вот лучшая фраза в романе, ее произносит наиболее толковая из двух героинь, Фрида: “Я разлетаюсь на куски, о чем мечтала уже многие годы”. Грандиозно сказано, да?
– Я сделаю себе такое тату на груди, – говорит Фостер.
– Помышления плотские суть смерть, а помышления духовные – жизнь и мир, – говорит Баррет.
Повисла тишина. Пинг смотрит на Баррета так, будто тот внезапно сострил и ждет от Пинга продолжения шутки.
– Уверен, что так оно и есть, – говорит Пинг подчеркнуто любезно, словно помогая Баррету выйти из неловкого положения.
Бет нежно гладит его по спине. Она замужем за Барретом так же, как за Тайлером, – об этом говорят такие жесты.
– Извини, – говорит Баррет. – Давай дальше.
Но Пингу перебили запал, обломали драйв. Он улыбается приторно, как улыбались, должно быть, записные льстецы при дворе французских королей.
– Ангел мой, не подскажешь, откуда ты взял эту мысль? – спрашивает он.
Баррет обводит взглядом гостиную – страшно жалея, что не может стать жидким и утечь сквозь зазоры между досками пола, как пролитая судомойкой лужица, – и замечает Эндрю; тот стоит с бутылкой пива и горстью арахиса позади и сбоку от дивана, не попадая в поле зрения Пинга.
Эндрю спокоен и уверен в себе, ему – и в этом он сродни некоторым божествам – абсолютно нет дела до человеческих дрязг, он в буквальном смысле их не понимает. О чем вообще людям спорить между собой, когда плодов, воды и неба с избытком хватает для всех?
Может, поэтому он так непривычно надолго задержался у Лиз?
– Из Послания к Римлянам, – отвечает Баррет.
– То есть из Библии?
– Ага. Из Библии.
– Ты чудо, – говорит Пинг.
Он примадонна, но не той породы, что разит нетерпимостью, а примадонна в духе гранд-дамы, умеющей и выказать недовольство (нельзя, чтобы кто-то вообразил, будто его легко поставить в тупик, будто чары его на потребу публике), но при этом пусть сдержанно, но радушной. Педантом его тоже не назовешь. Он в чистом виде фанатик, одержимый неистовой, преданной страстью к тому, что считает своим открытием. До Джейн Боулз его объектом был Генри Дарджер, а перед Дарджером – Барбара Хаттон с ее насыщенной биографией. Когда Пинг во власти очередного увлечения, он искренне неспособен понять, как кого-то может интересовать что-то другое.
– Есть версия, что Джейн Боулз отравила ее марокканская возлюбленная, – говорит Баррет.
– Я знаю, – с торопливым напором парирует Пинг. – Разве не фантастика? Та женщина, кстати говоря, была старой страхолюдиной, ходила вечно в парандже и темных очках. Есть фотографии: Джейн, изящная светлокожая аристократка, снята на марокканских улицах с женщиной, как две капли похожей на ведьму из “Макбета”.
Лицо Фостера – оно по-прежнему приковывает взгляды благодаря эффектному сочетанию высеченной из известняка ирландской челюсти с размашистым изгибом нижней губы и немыслимым аристократическим носом английского школьника – вытягивается, можно было бы подумать, что от восхищения, но Баррету почему-то кажется, что Фостер просто не очень понимает, о чем речь.
– С ума сойти, – говорит Фостер.
– Джейн и сошла, – отзывается Пинг с видом довольной жизнью кошки.
Он уверен, что все без исключения художники не в своем уме или на худой конец большие оригиналы. Интересно, думает Баррет, связано ли это убеждение с тем, что по выходным Пинг рисует сентиментальные пейзажики и натюрморты? Объясняет ли оно его шляпы, его идею коллекционировать викторианские рисунки с птицами, арабские светильники и книжные первоиздания?
– Наверно, надо бы ее книгу прочитать, – говорит Фостер и интонация, с какой это сказано, полностью выдает его истинные намерения, свидетельствует, что прочитать книгу – это в его случае захватывающий и невыполнимый проект, что с таким же успехом он мог сказать: наверно, надо бы выучить физику элементарных частиц.
– Ты не думай, там не все сплошь мрак и тоска, – говорит ему Пинг. – Местами неожиданно веселое чтение. И вообще, между жизнью великого художника и его книгами часто нет ничего общего.
К Пингу возвращается ораторский запал.
– Надо помнить, что жизнь у нее складывалась странно, – говорит он. – Она была экспатом. Замуж вышла за крутого педика Пола Боулза, которому на фиг была не нужна, который не слал ей ни цента, и поэтому она постоянно бедствовала. Мне кажется, она жила в таком мире, где возможным было абсолютно все.
Бет треплет Баррета за загривок – мол, держись, – встает с зеленого подлокотника и ищет взглядом Тайлера.
– До полуночи, если кто не знает, двадцать девять минут, – говорит она.
После Бет получает право удалиться и он. Баррет смотрит на Лиз, но у нее на лице застыло мертвое добродушное выражение. Она умеет, сидя в компании, сделать такое лицо, будто терпеливо дожидается заказанную машину, которая обязательно скоро придет и увезет ее куда-то, где ей будет хорошо и спокойно.
– Всего двадцать девять минут, чтобы припомнить все свои грехи, – говорит Баррет.
Баррет единственный тут может считаться соперником Пинга. Только шутка позволит ему соблюсти приличия, покидая ряды слушателей посреди исполняемой Пингом арии.
Пинг хватается за грудь, старательно изображая ужас.
– Дорогуша, – говорит он, – тебе не минут, тебе двадцать девять дней на это понадобится.
Баррет поднимается из кресла. Пинг снова обращает весь свой пыл на Фостера:
– Ну и сам подумай – если ты гений и психопат, как не разлететься на куски, когда живешь в стране, где по улицам шныряют обезьяны, а торговцы продают фрукты, которых ты раньше и не видел никогда?
Фостер исподтишка (Пинг не любит, когда слушатели глазеют по сторонам) смотрит, как Тайлер обнимает Бет за плечи и прижимает ее к груди.
Этот Тайлер… Он так красив, по-львиному напорист. И умеет быть преданным. А это очень эротично. Ну почему среди геев мало кто это умеет? Почему они такие неугомонные, почему все время хотят нового, нового, нового?
Мимолетно ему представляется: Тайлер снимает с Фостера одежду, нежно, пылко, любуется обнажившейся грудью, рельефом брюшного пресса; Тайлер рассматривает идущую вниз от пупка полоску волос так, будто Фостер вырастил ее специально для него; Тайлер хочет Фостера, но только его, Фостер исключение, мужчины его не заводят, его заводит Фостер, и поэтому он спускает с него джинсы, по-родительски заботливо и в то же время эротично, готовый овладеть Фостером с беспощадной добротой отца, фантастически извращенного, не знающего никаких табу отца, который делает своему мальчику только хорошее, заботится о нем, обожает, в силу кровной связи лучше любого другого понимая, что ему нужно.
Но Пинг уже снова продолжает:
– Правильнее, конечно, было бы ярко уйти. За то, что они так ушли, мы и любим Мэрилин Монро и Джеймса Дина. Мы любим тех, кто несется прямиком в пламя. Я про то, что Джейн Боулз – это не Мэрилин и не Джеймс Дин, так, во всяком случае, считает большинство, но я…
Фостер снова внимательно его слушает. Пинг хороший учитель, а Фостеру столько еще надо узнать.
 | Майкл Каннингем. Снежная королева |
Электронная книга: Майкл Каннингем. Снежная королева