Беньямин, успешный молодой художник, неожиданно для себя попадает в строго охраняемую психиатрическую больницу. Он не в силах поверить, что виновен в страшном преступлении, но детали роковой ночи тонут в наркотическом и алкогольном тумане. Постепенно юноша восстанавливает контроль над реальностью и приходит в ужас, оглядываясь на асоциального самовлюбленного эгоиста, которым он когда-то был. Шаг за шагом Беньямин снова превращается в человека, который, казалось бы, твердо стоит на земле. Но в этот момент ему приходит письмо, которое не оставляет от вновь воссозданного мира камня на камне…
Голландский писатель Михил Строинк (р. 1981), изучая литературу в университете Утрехта, в течение четырех лет подрабатывал в одной из городских психиатрических клиник. Личные впечатления автора и рассказы пациентов легли в основу этой книги.
Отрывок из книги:
На часах ровно 8:45. Если в девять у тебя с кем-то назначена встреча и без пятнадцати девять его еще нет, ты начинаешь лихорадочно отсчитывать минуты. Я нервно нарезаю еще один круг по слишком тесному кабинету, где мы договорились встретиться с доктором-неумейкой.
Мне надо привыкнуть к новому формату моей жизни, и, может быть, я иногда напрасно порю горячку. У меня есть новая и ясная цель: я хочу вылечиться, стать нормальным человеком и выйти на свободу. Поэтому каждый потерянный миг каждого дня вдруг наполняется сомнениями и горькими размышлениями.
Без пяти девять объявляется доктор-неумейка.
— Ну наконец-то! — неожиданно для себя изрекаю я. В последнее время я часто выражаю незнакомые доселе эмоции.
— Молодец, Беньямин, ты пунктуален. Присаживайся, я пока налью кофе.
Мои еженедельные беседы с доктором-неумейкой тянутся медленнее, чем я предполагал. Оказывается, он способен глубоко копать. Мы встречаемся с ним чуть больше месяца и вот уже почти три недели обсуждаем исключительно моих предков. Я в курсе, что психиатров хлебом не корми, дай поразглагольствовать на тему отцов и детей, но у меня не так уж много пищи для глубокомысленных выводов. Я вырос в образцовой семье. Я единственный ребенок преуспевающих богатых родителей, которые только и делали, что баловали меня. Стоило мне о чем-то лишь подумать, как мне это сразу покупали. Более того, в какой-то момент даже необходимость думать отпала. Я был завален игрушками всех цветов и размеров. У меня были компьютерные игры, о существовании которых я даже не подозревал. Всегда новейшие версии, от которых моих друзей было не оттащить за уши. Узнав случайно, что Синтерклаас — выдумка, я попытался убедить в этом своих родителей: пусть это никчемное барахло останется в рекламном проспекте магазина «Интертойс», там оно изумительно смотрится. Но мне продолжали дарить этот хлам и исполнять все мои желания. Установленное время отхода ко сну было фиктивным. Мне разрешалось смотреть любой фильм в любое время суток. Читать книги допоздна. Малейшая отговорка принималась.
Если я совершал какой-то проступок — как-то раз, например, я разбил кирпичом переднее стекло соседского «ягуара», — то меня отправляли рано в постель (в глазах моих родителей это наказание приравнивалось к пожизненному заключению с принудительным лечением в психушке). В это трудно поверить? Что наказанием служил ранний отход ко сну? Да, тяжелой мою жизнь у родителей никак не назовешь.
Меня никогда не били, и не помню, чтобы родители сильно ссорились в моем присутствии, переживая кризис среднего возраста. Когда доктор-неумейка попросил меня охарактеризовать мои взаимоотношения с родителями одним словом, я написал слово «Изобилие» с заглавной буквы; а еще лучше было бы все буквы сделать заглавными, с ударением на каждом слоге и восклицательным знаком в конце. Спасибо.
Когда у тебя всего в избытке, то неизбежно приходится выбирать. Хочешь это или предпочитаешь то? Сегодня можешь делать все, что твоей душе угодно! Кем ты хочешь стать, только скажи, и мы сегодня же купим тебе все необходимое! Но как ни крути, мне не в чем упрекнуть своих родителей. Мое детство походило на картинку из каталога. Которую наверняка можно заказать по интернету; причем мои предки, скорее всего, приобрели «расширенную версию», потому как мое детство явно затянулось.
* * *
Для нас с Флипом скука превратилась в вышедшее из-под контроля хобби. Когда достигаешь в этом деле полупрофессионального статуса (а мы его достигли летом 2006 года), то замечаешь, что скука — это скорее душевный настрой, нежели отсутствие предприимчивости. Дел у нас хватало. Но чем больше мы активничали, тем яснее понимали, что все наши занятия лишь усугубляют нашу скуку.
Как правило, мы начинали с прогулки. Мы бесцельно слонялись по Амстердаму. Из парка в парк. Из кафе в кафе. Со скамейки на скамейку. Развлекаясь по пути. Однажды мы проходили мимо пункта проката катамаранов. Молча, без малейшего возбуждения или учащенного сердцебиения, мы сели в катамаран и угнали его. Приплыв к кофешопу, мы поделились травкой и водкой с мексиканскими туристами, обменяли катамаран на пару галлюциногенных грибов и рванули в Музей мадам Тюссо опробовать свой кайф.
Восковые скульптуры казались смехотворно фальшивыми. Мы прохаживались по музею с таким видом, будто были обязаны разоблачить искусственных знаменитостей.
— Это липовая Мадонна. Смотри, — положив руку на грудь восковой Мадонны, Флип дунул ей в лицо.
Я же стоял рядом с Майклом Джексоном и копировал движение «Человека в зеркале», разумеется, в десять раз гибче, чем сам певец, пока не растянулся на полу. Расстроившись, я спихнул его с его пьедестала.
— Ну вот, споткнулся из-за этой пискли.
Когда охрана вышвырнула нас из здания, мы очутились уже в другом фильме, который мы также фанатично помогали снимать.
— Скорее, уходите отсюда! Сейчас все взлетит на воздух! Там нашли бомбу!
На площади «Дам» Музей мадам Тюссо просто продолжался. Человеческие статуи были еще более фальшивыми, чем восковые, что спровоцировало Флипа на получасовой монолог.
— Это вы виноваты в том, что наша страна постепенно скатывается в Восточную Европу. Все здесь сплошное притворство. Не осталось ничего настоящего. Лучше тусклая копия действительности, чем собственная оригинальная мысль. Почему вы позволяете себя создавать? Почему вы позволяете себя строить из использованных кирпичей и заимствованных идей?
Между тем какой-то старичок внимательно слушал, а двое туристов фотографировали Флипа. Я видел, как его темные кудри превращаются в злющих ядовитых змей.
— Я вас спасу! Я вас разрушу! Я помогу вам разрушиться, и вы сможете начать новую жизнь.
Флип встал перед живой статуей черной гориллы, которая собиралась щелкнуться с японским туристом, сорвал с нее маску и помчался прочь сквозь толпу гостей столицы. Когда он упал во второй раз, горилла запрыгнула ему на спину. В такси, которое отвезло нас ко мне на баржу (возвращайтесь на «старт», двадцать тысяч евро вы не выиграли), мы протрезвели и снова заскучали.
— Господи, куда же нам теперь себя деть? — зевнул я, прислонившись лбом к подголовнику пассажирского кресла. — Я бы все отдал, лишь бы пуститься в какую-нибудь авантюру.
Флип кивнул.
— Пошли в диско-боулинг. По дороге заедем в китайский ресторан, закажем «Егермейстер» и крупук.
— Ладно, только прихвачу с собой плавки.
* * *
Доктор-неумейка невозмутимо помешивает ложечкой свой кофе. Хотя размешивать там уже нечего, сахар давно растворился, он просто меня гипнотизирует, он меня раздражает. Вообще-то в последнее время он мне все больше и больше симпатичен, этот неистовый паникер. Наши беседы проходят с толком. Но сейчас он просто ждет, пока я сорвусь.
— Хорошо, я начну, — говорю я. — Чувствую я себя паршиво. Спасибо. Почему? Понятия не имею! Целый день я на взводе. Я психую. Неопределенное ощущение. Между прочим, прочитал об этом в журнале «Линда». Может, пропишете мне таблеточку?
— Это вопрос, Беньямин? Как ты сам думаешь?
— Как я сам думаю? Я думаю, что вы можете прописать мне таблетку, да. Только не думаю, что вы действительно это сделаете. Более того, я думаю, что весь свой фармацевтический запас вы сейчас размешали в этой чашке кофе. Потому-то и сидите тут такой расслабленный, само спокойствие!
Сначала он молчит, но потом разражается смехом. Все сильнее и заразительнее. Я тут же смягчаюсь.
— Смеховая терапия? — ухмыляюсь я с некоторым облегчением.
— Это нормально, Беньямин. Ты меняешься. К этому процессу надо привыкнуть. Что тебя мучает? Какие мысли тебя одолевают? Не спеши. Расскажи мне, даже если считаешь, что одно не связано с другим.
И я рассказываю. И начинаю с главного. Со страха. Нового страха. Я боюсь быть среди людей. Боюсь их мыслей. Каждый Божий день, сам не знаю почему, я боюсь, что подумают обо мне (преступнике и насильнике) другие люди. Хотя вполне вероятно, что они вообще ничего обо мне не думают. Мне стыдно. Мне чудовищно стыдно, и только теперь я понимаю, какой беззаботной была моя жизнь без этого позора.
* * *
Идти по улице, не испытывая чувства стыда, один из главных постулатов моих родителей. Вся их жизнь протекает под знаком социального спокойствия, которым они себя окружили. Где-то наверняка есть некий список социальных критериев, которым нужно соответствовать, чтобы поселиться в Бюссуме и его окрестностях. По всей видимости, мои родители досконально изучили этот список. Они тщательно создавали свою репутацию, пользуясь всеми подручными материалами, скопированными ими у окружения. Наблюдательному человеку воспроизвести список критериев целиком не так уж сложно.
Все начинается с девяти лет. Если ты ходишь в престижный хоккейный клуб, тебе начисляется семь очков. Безоблачное детство, приличная работа у родителей дают восемь дополнительных баллов. Потом уже труднее: выбор университета (предпочтительно экономического или юридического факультета) и студенческого объединения (по возможности корпорации). Правильный выбор приравнивается максимум к двадцати очкам. Затем находишь себе партнера, набравшего уже около двадцати четырех очков, и устраиваешься на работу в крупное предприятие — пятьдесят очков. После 1,3 года совместного проживания вступаешь в брак. Рожаешь 2,1 ребенка. Записываешь их в хоккейный клуб.
Если на этой стадии игры вы еще не накопили ста очков, можно заработать их другими способами. Назовем их «правыми хобби». Покупаете себе дорогую тачку или лодку, получаете разрешение на охоту, заводите любовницу (или любовника), отовариваетесь на фешенебельной улице П.С.Хоофтстраат, нанимаете частного инструктора по бикрам-йоге или придумываете что-нибудь сами — во всяком случае, говорите об этом часто и громко.
Поздравляем, вы достигли самого высокого уровня гоойской кастовой системы! Сделайте перерыв, оглянитесь вокруг и осторожно приступите к кризису среднего возраста, в котором все построенное вами разлетится к чертям собачьим.
Я стараюсь не скрывать того, что не искал тех путей, которыми следовали мои родители. Социальное спокойствие давало мне лишь повод для скандалов. Я всегда стремился немного подмочить свою репутацию, хотя бы ради того, чтобы проверить реакцию предков.
Только теперь я понимаю, что терзало их всю жизнь. Я впервые чувствую стыд, и это не так уж приятно. Мне кажется, что в моих легких затаилась неугомонная, прожорливая крыса. Я хочу укротить свой стыд, но знаю, что это невозможно. С набором очком произошел сбой.
* * *
К счастью, моя исповедь действует на меня благотворно. Вот уж не ожидал, что стану с благодарностью изливать душу доктору-неумейке. Но это идет мне на пользу. Мой монолог идет мне на пользу. Выражая эмоции, можно остудить то перегревшееся место, где они подавляются. Доктор знает свое дело, и, когда я хватаюсь за дверную ручку, он трижды хлопает меня по плечу. Не слишком ловкий жест, но он не таит в себе злого умысла.
Тащась обратно в слесарную мастерскую и разглядывая носки своих ботинок, я наталкиваюсь на кого-то в коридоре. С такой силой, что мне не удается удержаться на ногах, и, отскочив от стены, я заваливаюсь на пол.
Не совсем соображая, что произошло, я поднимаю глаза и вижу нависшего надо мной Дана. Дан, он же Наф-Наф, глядит не слишком дружелюбно. Кое-как собрав себя по кускам, я начинаю сомневаться, стоило ли мне вообще вставать.
— Вот это кульбит, а?
Почему в конце каждой фразы жители Брабанта всегда ищут подтверждения? Наф-Наф начинает судорожно ходить туда-сюда. Я не удостаиваю его ответа и жду чьего-нибудь появления. Полчаса назад закончился перерыв, никого не видно. Коридор будто вымер.
— Пора и тебе немного остыть на полу.
Я уже довольно твердо стою на ногах и полагаю, что владею ситуацией. Я слежу за его руками, но вот удара головой никак не ожидаю.
Наф-Наф попадает лбом прямо в мой нос, и на секунду перед глазами все чернеет.
— Вставай, насильничек! Давай же! Или у тебя опять в мозгах помутилось?
На нем рабочая обувь, и стальным носком ботинка он заезжает мне в живот. Я не могу дышать. Я задыхаюсь. Я складываюсь пополам.
— Я перестану себя уважать, если не испорчу тебе жизнь, проклятый иуда! Что обо мне тогда подумают?! Мне нужно позаботиться о своем реноме, правда?
У меня закрыты глаза, но я слышу шаги. Кто-то кричит. Я пытаюсь напрячь слух, но тут стальной носок вонзается мне в лицо. И опять делается черным-черно.
Я прихожу в себя уже на носилках. Все тело пронизано жгучей болью, и любое движение носилок лишь добавляет масла в огонь.
— Опустите носилки, я пойду сам, — слышу я собственный стон и не надеюсь, что кто-то откликнется на мою просьбу.
* * *
Проходит целая вечность, прежде чем я снова оживаю на больничной койке, и первое, что я ощущаю, — это стыд. Сначала я сомневаюсь, но потом знаю наверняка. Меня сейчас снова отвезут в «Радугу», и все станут спрашивать, почему меня избили. Да они уже и так знают почему.
Дан пожертвовал всем, чтобы мне отомстить, и сейчас, скорее всего, сидит в карцере в ожидании перевода в другое учреждение. Он мог бы это предвидеть. А может, он и знал, но все равно решил меня отделать. Возможно, он прав. Я это заслужил. Ведь я предатель. Я отобрал у него шанс на свободу. Из-за меня его друзей перевели в другие больницы. Я заслужил это, потому что причиняю людям боль. Или причинял. Глаз за глаз, зуб за зуб. Это в порядке вещей. Я не могу злиться на Дана. Злиться на себя проще. Труднее себя простить. Может быть, это и есть самое сложное.
* * *
Такси доставляет меня и инструктора обратно в «Радугу», но я отнюдь не горю желанием переступать ее порог. Понятное дело, кому охота сюда входить… Но для меня это место стало домом, и сейчас мне стыдно возвращаться домой. Через зеркало заднего вида такси я смотрю на больничные ворота. В нижней части зеркала что-то написано. Будто подпись под фотографией из газеты. Objects in the mirror are closer than they appear, читаю я. Эта фраза продолжает крутиться у меня в голове. Нужно все-таки выйти из такси. Но ступни приклеились к коврику. Я не в состоянии шевельнуться. Я тяну время, шаря по карманам в поисках сигареты, но стоит мне зажать окурок в губах, как боль обжигает мою израненную голову.
— Давай, Бен, что ты там копаешься? — кричит инструктор.
У меня нет выбора. Впервые мне вдруг хочется сбежать. Удрать, скрыться от стыда. Но стыд стал частью моего существа, словно досадная, но не злокачественная опухоль.
Я мечтаю затаиться в своей комнате, но Марика не разрешает. Она говорит, что все собрались в гостиной и ждут меня.
— Все очень волнуются. Даже телевизор не включают.
На свинцовых ногах я плетусь за Марикой. Я молю Бога, чтобы они там, усевшись в кружок, не докучали мне излишним вниманием. Пожалуйста, ведите себя как ни в чем не бывало.
Зайдя в гостиную и оглядевшись по сторонам, я понимаю, что мои мольбы услышаны. Никто не лезет ко мне с трудными вопросами, никто не сверлит меня взглядом. Все чем-то заняты или притворяются, не важно. Пока я набираюсь смелости поздороваться с одногруппниками, вспыхивает телевизионный экран. За столом начинают играть в «Монополию» и освобождают для меня местечко. Я могу присоединиться. Гровер похлопывает меня по плечу. Он интересуется, целы ли еще мои зубы, и, когда я обнажаю их в улыбке, он улыбается мне в ответ.
 | Михил Строинк. Как если бы я спятил |