Толстяк Чарли Нанси, скромный житель Лондона, ведет приготовления к свадьбе, когда узнает о смерти своего горе-папаши. Вечно ставивший сына в неловкое положение, тот и умер словно в насмешку: флиртуя с девушками в караоке-баре. С этого момента жизнь Толстяка Чарли начинает рушиться. Чтобы вновь обрести себя, ему придется обратиться за помощью к ведьмам, отправиться на край света, потерять невесту и… спеть?
Отрывок из книги:
Может, Паука и прогоняли, но сам он был не в курсе. Напротив, Паук, будучи Толстяком Чарли, прекрасно проводил время. Столь прекрасно, что даже начал задумываться, почему он никогда прежде не бывал Толстяком Чарли. Это было даже веселее, чем бочонок с обезьянами.
Больше всего Пауку нравилось быть Толстяком Чарли из-за Рози.
До сих пор Паук воспринимал женщин как нечто более-менее заменимое. Вы, конечно, не называете им настоящее имя или адрес, если собираетесь проживать по этому адресу дольше недели, да и вообще не сообщаете ничего, кроме временного номера мобильного телефона. Женщины забавны, это прекрасные декоративные украшения, но в них нет недостатка; не успеешь закончить с одной, как тут же – словно тарелку с гуляшом на ленте транспортера – подхватываешь другую – и добавляешь немного сметаны.
Но Рози…
С Рози все было иначе.
Он не мог бы сказать, чем она отличалась от других. Он пытался – и не преуспел. Отчасти, должно быть, дело было в том, как он чувствовал себя, когда был рядом: словно видя себя ее глазами, он и сам становился лучше. Но это лишь отчасти.
Пауку нравилось знать, что Рози известно, где его найти. Это его вполне устраивало. Он был в восторге от ее мягких форм, от того, что она всем хочет только добра, от ее улыбки. С Рози все было правильно, если не считать времени, которое они проводили врозь, а также, как начал он понимать, такого пустяка, как ее мать. Тем самым вечером, когда за четыре тысячи миль от Лондона Толстяк Чарли договаривался в аэропорту об апгрейде в первый класс, Паук сидел в квартире матери Рози на Уимпол-стрит и постепенно сознавал, с кем имеет дело.
Паук привык к своему умению чуть-чуть подталкивать реальность, совсем немного, благо этого хватало. Просто следовало показать реальности, кто тут главный, вот и все. Несмотря на это, прежде он не встречал никого, кто держался бы за свою реальность так крепко, как мать Рози.
– Кто это? – спросила она подозрительно, как только они вошли.
– Я – Толстяк Чарли Нанси, – сказал Паук.
– Зачем он говорит такое? – спросила мать Рози. – Кто он?
– Я – Толстяк Чарли Нанси, ваш будущий зять, который вам очень нравится, – без обиняков сказал Паук.
Мать Рози покачнулась, моргнула и снова уставилась на него.
– Может, ты и Толстяк Чарли, – сказала она с сомнением, – но ты мне не нравишься.
– А должен бы, – сказал Паук. – Я замечательно хорош. Немного нашлось бы людей столь же милых, как я. Честно говоря, моей приятности нет ни конца, ни края. Люди собираются вместе и даже заседают только для того, чтобы обсудить, как души во мне не чают. У меня несколько наград и медаль от маленькой южноамериканской страны, которая воздает должное и тому, как все меня любят, и моей общей многогранной замечательности. Правда, они не с собой. Я держу медали в ящике для носков.
Мать Рози фыркнула. Она не понимала, что происходит, но что бы ни происходило, ей это не нравилось. До сих пор она считала, что раскусила Толстяка Чарли. Конечно, поначалу – она это признавала – что-то пошло неправильно: вполне возможно, что Рози не прикипела бы к Толстяку Чарли так скоро, если бы после первой встречи с ним ее мать не выразила свое мнение столь громогласно. Он неудачник, сказала мать Рози, а она чуяла страх, как акула чует кровь с другого конца бухты. Однако ей не удалось убедить Рози бросить Толстяка Чарли, и теперь ее стратегия заключалась в том, чтобы контролировать свадебные приготовления, доводя Толстяка Чарли до белого каления, а также изучать – с неизменной кривой усмешкой – статистику по разводам.
Но сейчас происходило что-то другое, и ей это не нравилось. Толстяк Чарли больше не был увальнем-недотепой. Это новое энергичное существо смущало ее.
Пауку, с его стороны, тоже пришлось поработать.
Большинство людей не замечают других людей. Мать Рози замечала. Она замечала все. Она отпила немного горячей воды из тонкостенной фарфоровой чашки. Она знала, что потерпела тактическое поражение – пусть и не могла сказать, в чем заключался проигрыш и из-за чего они схлестнулись. Но следующий удар она решила нанести по главенствующим высотам.
– Чарльз, дорогой, – сказала она. – Расскажи-ка о своей кузине Дейзи. Я беспокоюсь, что твоя семья недостаточно представлена на свадьбе. Может, ты бы хотел, чтобы ей была отведена большая роль?
– Кому?
– Дейзи, – нежно сказала мать Рози. – Юной леди, которую я видела тем утром блуждающей по твоему дому в одних трусиках. Если она, конечно, кузина.
– Мама! Если Чарли говорит, что она кузина…
– Позволь ему самому говорить за себя, Рози, – сказала мать, и сделала еще глоток горячей воды.
– Точно, – сказал Паук. – Дейзи, – сказал Паук.
Он мысленно вернулся в ночь вина, женщин и песни: он привел тогда в квартиру самую хорошенькую и забавную из женщин, убедив, что это ее собственная идея, а потом с ее помощью втащил полубессознательную тушу Толстяка Чарли по лестнице. Уже успев к тому времени насладиться вниманием нескольких дам, он привел эту забавную кроху с собой скорее на всякий случай – как отставляют на время в сторону послеобеденный мятный коктейль. Однако дома, уложив приведенного в порядок Толстяка Чарли в постель, он понял, что больше не голоден.
Вот, значит, о ком речь.
– Милая малютка Дейзи, – продолжил он без заминки. – Наверняка она была бы счастлива прийти на свадьбу, останься она в стране. Увы, она курьер. Постоянно в пути. Сегодня здесь, а завтра доставляет конфиденциальные документы в Мурманск.
– У тебя нет ее адреса? Или телефонного номера?
– Мы можем вместе ее поискать, вы и я, – согласился Паук. – Весь мир перевернем. Она ведь то приедет, то уедет.
– Ты просто обязан ее пригласить, – сказала мать Рози таким тоном, каким, должно быть, Александр Великий отдавал приказ о разграблении маленькой персидской деревни. – Когда она вернется, непременно ее пригласи. Она такая прелестная малютка, что Рози, я уверена, будет счастлива с ней познакомиться.
– Да, – сказал Паук. – Именно. Всенепременно.
* * *
У каждого, кто когда-нибудь был или будет, есть песня. Она не похожа на песню, у которой есть автор. В ней особая мелодия и особые слова. И очень немногим дано пропеть свою собственную песню. Большинство из нас боятся, что голоса не хватит, или что слова слишком глупые, или слишком честные, или слишком странные. Так что вместо этого люди свои песни проживают.
Взять, к примеру, Дейзи. Песня крутилась у нее в голове большую часть жизни, имела бодрый походный ритм, и в ней говорилось о защите слабых, а припев начинался со слов: «Берегитесь, грешники!» – и был настолько глупым, что пропеть его во весь голос было бы неловко. Впрочем, иногда она напевала эту песню в дУше, превращая мытье в мыльную оперу.
И это, в общем-то, все, что вам следует знать о Дейзи. Дальше – детали.
Отец Дейзи родился в Гонконге. Ее мать была родом из Эфиопии, из семьи богатых экспортеров ковров: у них был дом в Аддис-Абебе, и еще один дом и земли под Назретом. Родители Дейзи встретились в Кембридже. Он изучал компьютеры, еще до того, как в этом появился смысл с точки зрения карьеры, а она поглощала молекулярную химию и международное право. Два молодых человека, одинаково прилежных, по природе застенчивых, привыкших чувствовать себя не в своей тарелке. Оба скучали по дому, хотя и по очень разным вещам; зато оба играли в шахматы и познакомились в одну из сред в шахматном клубе. Их, как новичков, посадили за один стол, и в первой партии мать Дейзи с легкостью разгромила отца Дейзи.
Отец Дейзи был настолько этим уязвлен, что робко попросил о матче-реванше в следующую среду и во все остальные среды на два года вперед, исключая каникулы и государственные праздники.
Их социальное взаимодействие укреплялось по мере того, как улучшались их навыки общения и ее английский. Вместе они держались за руки, будучи частью живой цепи, протестуя против прибытия больших грузовиков с ракетами. Вместе, пусть и в составе очень большой группы участников, они отправились в Барселону, где протестовали против безудержного наступления мирового капитализма, и выразили решительный протест гегемонии корпораций. Там же они испытали на себе официально разрешенный слезоточивый газ, а испанские полицейские, оттаскивая мистера Дэя с дороги, выбили ему запястье.
А потом, в одну из сред в начале их третьего года в Кембридже, отец Дейзи обыграл мать Дейзи в шахматы. Он был так счастлив, так этим воодушевлен, он так ликовал, что, осмелев от собственной победы, сделал матери Дейзи предложение; а мать Дейзи, которая в глубине души боялась, что как только он выиграет, сразу потеряет к ней интерес, конечно, сказала «да».
Они остались в Англии, продолжая заниматься наукой, и у них родилась дочь, которую они назвали Дейзи, потому что в то время у них был (и как ни странно, использовался по назначению) тандем, велосипед для двоих[46]. Они переезжали из одного британского университета в другой: он преподавал теорию вычислительных систем, а его жена писала книжки, которые никто не хотел читать, о гегемонии транснациональных корпораций и книжки, которые читали, – о шахматах, их стратегии и истории, так что в иной год она зарабатывала больше, чем он, хотя деньги у них особенно не водились. Их интерес к политике с годами угас, и, достигнув среднего возраста, они превратились в счастливую пару, которая не интересовалась ничем, кроме как друг другом, шахматами, Дейзи, а также восстановлением и отладкой устаревших операционных систем.
И оба они не понимали Дейзи, ни в чем.
Они винили себя, что не воспрепятствовали ее увлечению полицией с самого начала, когда оно проявилось впервые, примерно в то же время, когда она начала говорить. Дейзи показывала пальчиком на полицейские автомобили с таким же восторгом, как другие девочки на пони. На ее седьмой день рождения был устроен маскарад, чтобы она могла надеть детский костюм полицейского, и у родителей на чердаке и теперь хранились снимки, на которых запечатлелось ее счастливое личико при виде выпеченного ко дню рождения торта: все семь свечей на нем были расставлены вокруг полицейской мигалки.
Дейзи была прилежной, живой, разумной девушкой, которая осчастливила родителей тем, что поступила в Лондонский университет, чтобы изучать право и компьютеры. Ее отец мечтал, что она станет преподавателем права, а мать питала надежду, что дочь наденет шелковую мантию и, став королевским судьей, применит закон, с помощью которого будет уничтожена гегемония корпораций во всех ее проявлениях. А затем Дейзи взяла и все испортила, сдав экзамены и поступив на работу в полицию. Полиция приняла ее с распростертыми объятиями: во-первых, имелись указания увеличить многообразие численного состава[47]; во-вторых, компьютерных преступлений и связанных с компьютерами мошенничеств становилось все больше. Полиция нуждалась в Дейзи. Честно говоря, полиция нуждалась не в ней одной, а в целом букете Дейзи[48].
Теперь, четыре года спустя, можно признать, что работа в полиции не оправдала ее ожиданий. И дело было не в том, что – как неоднократно предупреждали родители – полицейские силы представляли собой монолит расистов и женоненавистников, который грозил сокрушить ее индивидуальность, превратив в нечто скучное и безликое, сделать ее неотъемлемой частью «столовской культуры»[49], вслед за растворимым кофе. Нет, больше всего огорчений ей принесли попытки убедить остальных копов в том, что она тоже коп. Она пришла к выводу, что для большинства копов их задача ограничивалась охраной простого англичанина от нехороших людей плохого происхождения, которые вышли на улицу, чтобы украсть у него мобильный. С точки зрения Дейзи работа полиции заключалась совсем в другом. Дейзи знала, что какой-нибудь парень из своей берлоги в Германии может отправить вирус, который отключит электричество в больнице и принесет вреда больше, чем бомба. Дейзи придерживалась мнения, что по-настоящему плохие парни в наши дни знают, что такое FTP, кодирование высокого уровня и одноразовые мобильные с предоплаченным тарифом. И она не была уверена, что хорошие парни в этом разбираются.
Она отпила кофе из пластиковой чашки и скривилась: пока она кликала со странички на страничку, кофе остыл.
Она просмотрела всю информацию, которую ей передал Грэм Коутс. Доказательств, prima facie, того, что дело нечисто, хватало – а даже не будь этих доказательств, оставался чек на две тысячи фунтов, который Чарльз Нанси на прошлой неделе, кажется, выписал сам себе.
Однако. Однако что-то было не так.
Она вышла в коридор, постучалась к старшему инспектору.
– Войдите!
Тридцать лет старший инспектор Кэмбервелл курил трубку прямо на рабочем месте, и вдруг во всем здании запретили курить. Теперь он обходился комком пластилина, скатывая его в шар, сплющивая, разминая и снова скатывая. С трубкой во рту он был тихим и добродушным; по мнению подчиненных, на таких земля держится. С комком пластилина в руке он был в равной мере раздражителен и вспыльчив. В особо удачные дни – просто вздорен.
– Ну?
– Дело агентства Грэма Коутса.
– М-м-м?
– Я не уверена.
– Не уверена? Да в чем там можно сомневаться?
– Ну, я думаю, может, мне следует отказаться от дела.
Старшего инспектора это не впечатлило. Он продолжал смотреть на Дейзи. На столе его невидимые пальцы лепили из голубого пластилина пенковую трубку.
– Потому что…?
– Потому что я знакома с подозреваемым.
– И что? Ты в отпуск с ним ездила? Детей с ним крестила? Что?
– Нет. Мы виделись один раз. Я ночевала в его доме.
– То есть вы с ним занимались всякими непристойностями?
Глубокий вздох, в котором смешались усталость от жизни, раздражение и страстное желание получить хотя бы пол-унции растертого табака сорта «Олд Холборн».
– Нет, сэр. Ничего подобного. Просто переночевала.
– И это все?
– Да, сэр.
Он смял пластилиновую трубку в бесформенный ком.
– Вы понимаете, что только зря тратите мое время?
– Да, сэр. Простите, сэр.
– Делайте, что должно. И не беспокойте меня понапрасну.
* * *
Мэв Ливингстон поднималась на шестой этаж в лифте одна, и пока медленно, рывками, проделывала этот путь, у нее было достаточно времени, чтобы отрепетировать, что она скажет Грэму Коутсу.
В руках она держала тощий коричневый портфель, который принадлежал Моррису: сугубо мужской предмет. Она была в белой кофточке, голубой джинсовой юбке и сером пальто. У нее были очень длинные ноги и чрезвычайно бледная кожа, а волосы – при минимальном участии химии – оставались такими же белокурыми, какими были, когда Моррис Ливингстон женился на ней двадцать лет назад.
Мэв очень любила Морриса. Когда он умер, она не удаляла номер его телефона из своего мобильного даже после того, как расторгла его контракт и вернула компании номер. Фотографию Морриса для мобильного сделал ее племянник, и Мэв не желала ее потерять. Как бы ей хотелось позвонить сейчас Моррису и спросить у него совета!
Она представилась по спикерфону еще внизу – тот одобрительно загудел – так что когда она вошла в приемную, там ее ждал Грэм Коутс.
– Здрасте-здрасте, добрейшая моя, – сказал он.
– Нам нужно поговорить наедине, Грэм, – сказала Мэв. – Прямо сейчас.
Грэм Коутс глупо ухмыльнулся; как это ни странно, многие его сокровенные фантазии начинались с того, что Мэв говорила нечто подобное, и только потом заявляла: «Ты нужен мне, Грэм, прямо сейчас»? – или: «О, Грэм, я была такой негодницей, такой негодницей, меня непременно следует проучить», – или, в редких случаях: «Грэм, одной женщине с тобой не справиться, позволь мне познакомить тебя с моей обнаженной близняшкой, Мэв II».
Они прошли к нему в кабинет.
Мэв, немного разочаровывая Грэма Коутса, ни слова не сказала о том, что он нужен ей прямо здесь и сейчас. Даже пальто снимать не стала. Вместо этого она открыла портфель, вытащила оттуда пачку бумаг и положила на стол.
– Грэм, по совету моего менеджера в банке, я с помощью независимого аудита проверила цифры и ведомости за последние десять лет. Еще с тех времен, когда Моррис был жив. Можешь посмотреть, если хочешь. Цифры не сошлись. Ни одна. Но я решила поговорить с тобой об этом прежде чем звонить в полицию. Мне показалось, я должна так сделать в память о Моррисе.
– Да уж, – согласился Грэм Коутс, скользкий, как змея в маслобойке, – вот уж да.
– И? – Мэв Линвингстон вздернула идеально выщипанную бровь. Выражение ее лица было не слишком обнадеживающим. Воображаемая Мэв нравилась Грэму Коутсу куда больше.
– Боюсь, в агентстве Грэма Коутса довольно долго работал форменный негодяй, Мэв. Я, по правде говоря, сам вызвал полицию еще на прошлой неделе, как только почуял неладное. Длинная рука закона уже начала расследование. В связи с тем, что некоторые клиенты агентства Грэма Коутса – и ты в том числе – очень известные люди, полиция работает, стараясь избежать лишней огласки, и можно ли их в этом упрекнуть?
Но должного впечатления это на нее не произвело. Он попробовал зайти с другой стороны.
– Они возлагают надежды на то, что большую часть денег – а может быть, и все – удастся вернуть.
Мэв кивнула. Грэм Коутс расслабился, совсем чуть-чуть.
– Могу ли я поинтересоваться, кто этот сотрудник?
– Чарльз Нанси. Должен признаться, я всецело ему доверял. И тут такой удар!
– Ох, он такой обаятельный!
– Внешность, – отметил Грэм Коутс, – может быть обманчива.
Она улыбнулась, у нее была очень милая улыбка.
– Не прокатит, Грэм. Это продолжалось целую вечность. И началось задолго до Чарльза Нанси. Может быть, до меня. Моррис абсолютно тебе доверял, а ты его обворовывал. И теперь говоришь, что надеешься подставить одного из своих сотрудников – или обвинить одного из подельников. Так вот: не прокатит.
– Да, – покаянно сказал Грэм Коутс, – прошу прощения.
Она забрала бумаги.
– Просто интересно, – сказала она, – сколько, по твоим прикидкам, ты украл у нас с Моррисом за все эти годы? У меня получилось порядка трех миллионов фунтов.
– Ах. – Он уже не улыбался, совсем. На самом деле сумма была, конечно, больше, но это не важно. – Похоже на правду.
Они смотрели друг на друга, и Грэм Коутс яростно считал. Ему нужно было купить время. Вот что ему было нужно.
– А что если, – сказал он, – что если я все верну, целиком, наличными, сейчас. С процентами. Скажем, пятьдесят процентов от обсуждаемой суммы.
– Ты предлагаешь мне четыре с половиной миллиона фунтов? Наличными?
Грэм Коутс улыбнулся ей точно такой улыбкой, какую пытается утаить атакующая кобра.
– Безуславно. Если вы пойдете в полицию, я буду все отрицать и найму превосходных адвокатов. В самом худшем случае после чрезвычайно длительного разбирательства, во время которого мне придется очернить доброе имя Морриса всеми возможными средствами, я буду приговорен, как максимум, к десяти-двенадцати годам заключения. В действительности, при хорошем поведении я выйду лет через пять – а я буду образцовым заключенным. С учетом переполненности исправительных учреждений, большую часть срока я отсижу в тюрьме открытого типа – меня, может, даже в город будут отпускать[50]. Я не вижу тут особых проблем. С другой стороны, я гарантирую, что если вы обратитесь в полицию, вы не получите ни пенни. Выбор таков: если вы держите рот на замке, вы получите столько, сколько вам нужно, и даже больше, а я немного выигрываю во времени, чтобы упорядочить… проявить порядочность. Если вы понимаете, о чем я.
Мэв призадумалась.
– Я бы с удовольствием увидела тебя за решеткой, – сказала она. А потом вздохнула и кивнула. – Ладно, – сказала она. – Я возьму деньги. Но ни видеть, ни слышать о тебе больше не хочу. Все будущие отчисления должны поступать напрямую мне.
– Безуславно. Сейф прямо здесь, – сказал он.
У дальней стены стоял книжный шкаф, заполненный нечитанными изданиями Диккенса, Теккерея, Троллопа и Остин в однотипных кожаных переплетах. Он покопался с одной из книг, и книжный шкаф плавно отъехал в сторону, обнаружив за собой выкрашенную под цвет стены дверь.
Мэв стало интересно, есть ли там кодовый замок, но нет, в двери была простая замочная скважина, в которую Грэм Коутс вставил большой латунный ключ. Дверь распахнулась.
Он вытянул руку и включил свет. Тесная комнатка с неумело развешенными на стенах полками. В дальнем углу стоял маленький огнеупорный шкаф.
– Можете взять наличными, или драгоценностями, или в любой комбинации, – сказал он резко. – Я рекомендую последний вариант. Тут много хорошего старинного золота. Очень транспортабельно.
Он открыл несколько маленьких сейфов и продемонстрировал содержимое. Кольца, цепочки и медальоны блестели, искрились и сияли.
Рот Мэв приоткрылся.
– Посмотрите сами, – сказал он ей, и она протиснулась за ним.
Это была пещера с сокровищами.
Она вытянула золотой медальон на цепочке и подняла повыше, глядя на него в изумлении.
– Ничего себе, – сказала она. – Он, должно быть, стоит… – И вдруг замолчала. В полированном золоте медальона она заметила движение за своей спиной и обернулась, так что удар молотка пришелся не прямо по затылку, как планировал Грэм Коутс, а вскользь по щеке.
– Ах ты дрянь! – сказала она и пнула его.
У Мэв были хорошие ноги и сильный удар, но Грэм Коутс стоял слишком близко.
Она ударила его ступней в голень, а сама потянулась к молотку.
Грэм Коутс врезал снова; на этот раз он попал, и Мэв потеряла равновесие. Глаза ее, кажется, расфокусировались. Он ударил еще раз, прямо в темечко, и еще, и еще, и она осела на пол.
Хотел бы Грэм Коутс иметь оружие. Хороший удобный пистолет. С глушителем, как в кино. По правде говоря, если бы ему пришло в голову, что придется убивать кого-нибудь в офисе, он бы подготовился гораздо лучше. Запасся бы ядом, например. Это было бы разумно. И обошлось бы без такого безрассудства.
К молотку прилипли кровь и светлые волосы. Он с отвращением положил молоток и, осторожно обойдя лежавшую на полу женщину, кинулся к депозит-боксам с драгоценностями. Он выпотрошил их на стол и сложил обратно в шкаф, откуда забрал атташе-кейс с пачками стодолларовых и пятисотевровых купюр, и маленькую сумочку черного бархата, наполовину заполненную необработанными алмазами. Забрал несколько папок из шкафа. В последнюю, но, как не преминул бы он заметить, не по степени важности, очередь он забрал из потайной комнаты маленькую кожаную сумочку с двумя бумажниками и двумя паспортами.
Затем захлопнул тяжелую дверь, запер ее и задвинул обратно книжный шкаф.
Немного постоял, восстанавливая дыхание.
В конечном итоге, решил он, ему, скорее, стоит гордиться собой. Хорошо поработал, Грэм. Молодец. Хорошее представление. Лепить пришлось из того, что было – и ведь получилось же: блеф, смелость, творческий подход – будь готов, как сказал поэт, поставить в «орлянку» все, что накопил с трудом[51]. Он поставил и выиграл. Ну и кто теперь орел? Когда-нибудь, в тропическом раю, он напишет мемуары, и люди узнают, как он взял верх над опасной женщиной. Впрочем, подумал он, возможно, было бы лучше, если бы у нее действительно было оружие.
Кажется, понял он, поразмыслив, она направила на него пистолет. Он был совершенно уверен, что видел, как она тянулась к оружию. И ему невероятно повезло, что под рукой оказался молоток, что в комнате у него – на случай, если появится желание что-то мастерить, – лежал набор инструментов. Иначе он бы не смог так быстро и эффективно себя защитить.
Только сейчас ему пришло в голову закрыть входную дверь в кабинет.
Он заметил кровь на рубашке, на руке и подошве ботинка. Снял рубашку и вытер ею ботинок. Затем бросил рубашку в корзину под столом. И изумил себя тем, что поднес руку ко рту и, как кошка, красным языком слизнул с нее каплю крови.
А потом зевнул. Он взял со стола бумаги Мэв и пропустил их через шредер. В портфельчике у нее был еще один комплект документов, его он тоже измельчил. А потом измельчил уже измельченное.
В его офисе была кладовка, где висели костюм и свежие сорочки, лежали носки, нижнее белье и тому подобное. Никогда ведь не знаешь, вдруг придется отправляться на премьеру прямо из офиса. Будь готов.
Он осторожно оделся.
Еще там стоял небольшой чемодан на колесиках, из тех, что обычно запихивают на полку над сиденьями. Он уложил в него вещи так, чтобы оставалось свободное место, и позвонил в приемную.
– Энни, – сказал он. – Не выскочите на минутку за сандвичем?
Только не в «Прет». Знаете это новое место на Брюэр-стрит? Я тут заканчиваю с миссис Ливингстон. Не исключено, что мы с ней пообедаем в ресторане, но лучше на всякий случай иметь что-нибудь под рукой.
Он провел несколько минут за компьютером, запуская программы, очищающие диск: ваши данные перебиваются случайными единицами и нулями, растаскиваются на мелкие части и наконец, в бетонных галошах, депонируются на дно Темзы. Покончив с этим, он вышел в коридор, катя за собой чемодан.
По пути заглянул в одну из комнат.
– Пойду прогуляюсь, – сказал он. – Если кто спросит, буду к трем.
Энни уже ушла, получилось удачно. Все будут считать, что Мэв Ливингстон покинула агентство, а он с минуты на минуту вернется. А когда его хватятся, он будет очень далеко.
Он спускался в лифте. Слишком рано, подумал он. До пятидесяти еще больше года. Но механизм выхода из игры уже запущен. Ему просто нужно думать об этом, как о «золотом рукопожатии» или «золотом парашюте».
А потом, катя за собой чемодан, он вышел в солнечное олдвичское утро и покинул агентство Грэма Коутса навсегда.
 | Нил Гейман. Сыновья Ананси |
Электронная книга: Нил Гейман. Сыновья Ананси