вторник, 14 октября 2014 г.

Лора Мориарти. Компаньонка

Лора Мориарти. Компаньонка
Кора Карлайл, в младенчестве брошенная, в детстве удочеренная, в юности обманутая, отправляется в Нью-Йорк, чтобы отыскать свои корни, одновременно присматривая за юной девушкой. Подопечная Коры – не кто иная, как Луиза Брукс, будущая звезда немого кино и идол 1920-х. Луиза, сбежав из постылого провинциального городка, поступила в прогрессивную танцевальную школу, и ее блистательный, хоть и короткий взлет, еще впереди. Впрочем, самоуверенности этой не по годам развитой, начитанной и проницательной особе не занимать. Коре Карлайл предстоит нелегкая жизнь.

Пьянящие перемены, которые принес с собой обольстительный «Век джаза», благопристойной матроне из Канзаса видятся полной потерей нравственных ориентиров и сумасбродством. Однако в Нью-Йорке ее мировоззрение трещит по швам. Какова цена напускным приличиям, какова ценность подлинной доброты, что лучше выбрать – раскованную искренность или удобную маску? Сравнивая себя с юной Луизой, Кора постепенно научается важным вещам – и возвращается домой иной – способной безоглядно любить, быть доброй, быть терпимой и вставать на защиту тех, кому не повезло.

«Компаньонка» – увлекательная история, разворачивающаяся на фоне одного из самых ярких периодов XX века. Юная бунтарка и респектабельная матрона – две стороны одной медали, две женщины, которым удалось помочь друг другу и тем, кому требовалась помощь. В переплетении двух жизней складывается история о том, как человек меняется и меняет других, как он учится, как делает выбор и на какую доброту способен.


Глава из книги:

– Ненавижу синематограф. – Луиза сидела под портретом сиамского кота и обмахивалась газетой. – Честное слово. Неважно, что за фильм. Не пойду ни за что.

Раздраженная Кора оторвалась от афиши. Несмотря на раннее утро, было жарко и влажно, и она уже теряла терпение.

– Как ты можешь ненавидеть синематограф? Ты же любишь театр. А синема – тот же театр, только с титрами.

– Вы кощунствуете. – Луиза взмахнула газетой и закрыла глаза. – Не говорите такое при мне.

Кора нахмурилась. Всего неделя уроков дикции у Флойда Смизерса – бесплатных, не считая покупки молочного коктейля, – а говорит Луиза уже иначе. Разница неявная; и впрямь, никакой подчеркнуто британской речи. Но выговор изменился – это уже не Уичита. Гласные округлились, согласные стали четче. Луиза достигла своей цели за несколько дней: напрочь избавилась от канзасского произношения.

– Это совершенно другое дело, – продолжала она, открыв глаза и снисходительно глядя на Кору. – Фильмы делают и выпускают для масс, это поточный товар. Уичита видит то же, что Лос-Анджелес, Манхэттен – то же, что Толедо. Все одинаково, потому что мертво. – Луиза положила газету и взмахнула рукой над столом. – А театр – он как танец. Он живой, он мимолетный. Он длится один вечер, танцовщик и зритель дышат одним воздухом. – Луиза вздохнула – дескать, Кора все равно не способна понять. – И потом, – добавила она, – все эти фильмы вам и в Уичиту привезут, а вот на Бродвей вы уже не придете.

Кора заметила, что Луиза все время говорит «когда приедете», а не «когда приедем», и заподозрила, что девочка не просто надеется, но рассчитывает на место в «Денишоне». Что-то будет с Луизой, если ее не возьмут, как она (и, соответственно, они) переживет долгую дорогу домой? Не то чтобы Луиза была неизменно уверена в себе. По дороге с занятий она часто критиковала себя: прыжки неряшливые, ноги слишком толстые. В то же время она так жаждала победы, что Кора понимала: другого исхода Луиза не мыслит, и ей трудно будет принять неудачу. Порой Коре хотелось предостеречь Луизу: мол, мечты не всегда сбываются; подготовить к возможному разочарованию. Но она понимала, что такие речи Луиза воспримет в штыки, и держала язык за зубами.

Между тем сама Кора не позволяла себе слишком надеяться, хоть и ждала письма из Хаверхилла, выглядывая из окна, как сова с дуба, – не идет ли почтальон? Письмо было ее последним шансом. Она уже сходила в Гринич-Виллидж, поплутала по кривым улочкам и нашла дом 29 по Бликер-стрит: всего три этажа, разделенных на несколько квартир. Кора спросила у уличного зеленщика, где найти миссию Флоренс Найт; зеленщик не знал, но спросил по-итальянски у старика, что сидел неподалеку с бочонком яблок, и тот ответил зеленщику, а зеленщик передал Коре, что означенная миссия и впрямь находилась в доме напротив лет тридцать тому назад, но теперь ее нет.

И старик, морщинистый и беззубый, смерил ее взглядом с ног до головы.

Итак, миссия Флоренс Найт испарилась; там искать нечего. Кора старалась не ждать письма отчаянно. Даже если Мэри О’Делл еще жива, даже если она не сменила адрес и у нее будет желание написать Коре, ответ придет лишь через несколько дней. Впрочем, не позже. Кора в своем письме ясно дала понять, что пробудет в Нью-Йорке не дольше трех недель. Или письмо из Хаверхилла придет скоро, или не придет вообще. Кора понимала, что второе вероятнее. Она выдержит. Она ведь не Луиза, которая не знала разочарований и хочет, чтобы все было по ее слову. Не будет ответа – может, Мэри О’Делл умерла или еще что-нибудь, – значит, Кора скажет спасибо уже за то, что ее неизвестная мать по крайней мере интересовалась ее судьбой. Довольно было бы и этого.


Пытаясь отвлечься, Кора весь остаток недели изображала туристку. Пока Луиза занималась, Кора съездила к Мемориалу Гранта. Провела целый день в Музее естествознания, побывала в нескольких галереях. Прокатилась на открытом автобусе, сходила на экскурсию в Центральный парк, где на фоне небоскребов паслась настоящая отара овец.

Но все это время ей было очень одиноко. Она не ожидала, что до такой степени. Дома она часто сидела одна: Алан на работе, дети в школе. Ей всегда нравилось заниматься своими делами: читать, думать, наводить красоту в доме. Но в Уичите у нее были и подруги, и волонтерская работа, она могла, чтоб не скучать, перекинуться парой слов с Деллой или соседкой. Здесь одиночество было другое, непрерывное и полное. Знакомых нет, бредешь в толпе по тротуарам, и нет надежды, что тебя встретят, окликнут по имени. Вот каково быть иностранцем, думала она; ни единая душа не знает, кто ты такой и откуда. Не просто неузнан – непознаваем. Коре тревожно было понимать, что без близких и знакомых она – как будто и не она вовсе.

Вот немец: он, вне всякого сомнения, иностранец – но чувствует себя в своей тарелке.

В пятницу Кора заплатила десять центов, вошла в экспресс-лифт, такой быстрый, что дух захватывало, как на аттракционах, и вознеслась на вершину «Вулворта», чтобы осмотреть город с самой высокой его точки, с шестидесятого этажа. И правда, потрясающе: еще выше, чем Кора воображала; вокруг окна, внизу – ярусами, конусами – величественные здания, каждое вдвое выше любого самого высокого здания Уичиты. Огромные мосты и статуя Свободы были так далеко, что казались маленькими, за ними синяя вода обнимала город, а вдали, кажется, было видно, как закругляется земля. Кора изумлялась этим чудесам; но все время думала о том, что отсюда, с высоты, из тишины наблюдательной кабины, город наконец выглядит подлинным, то есть совсем чужим. И, проведя столько времени в одиночестве, Кора гадала: а если на Уичиту, на знакомые равнины и на тихие улочки, где живут близкие и знакомые, взглянуть с высоты, – быть может, и тогда расстояние откроет правду?


Кора купила открытки с достопримечательностями, раскрашенными сепией. Написала Алану, мальчикам и Виоле, что город еще больше, чем она себе представляла, и что за короткое время нужно столько всего увидеть. Так оно и было. Впрочем, предстоящая неделя полного одиночества, когда по нескольку часов не вымолвишь ни словечка, кроме «простите», «спасибо» и «один, пожалуйста» (когда покупаешь билеты), вызывала у нее тоскливый ужас.

Ответа на письмо все не было, хотя времени миновало предостаточно. Каждый день, возвращаясь с Луизой из танцкласса, Кора проверяла почтовый ящик на первом этаже. Луиза получила письмо от Тео, а от родителей, отметила Кора, – ничего. Коре пришло милое письмо от Алана; он писал, что по Коре все скучают, но Уичита в июле есть Уичита в июле, и ничего особенного она не теряет. Алан писал, что ездил в Уинфилд к мальчикам, они здоровы, но очарование фермерской жизни несколько померкло, и оба с нетерпением ждут осени, чтобы сменить физический труд на умственный. Оба передают ей привет и целуют, и надеются, что она поймет, почему они не пишут: работа начинается на заре, а к вечеру они так устают, что мгновенно засыпают. «Оказывается, они знакомы с твоей юной подопечной, – писал между прочим Алан. – Сказали, что Луиза Б. «настоящая красотка», все в школе ее знали. Но, говорят, она вряд ли их запомнила, потому что со всеми парнями в школе ей было скучно. Представляешь, какая нахальная старшеклассница? Не обратить внимания на наших прекрасных сыновей! В общем, я сделал вывод, что работы у тебя там хватает. Желаю удачи».

И денег, конечно, прислал. Перевел приличную сумму на счет «Вестерн Юнион» и велел снять сразу. Так и написал: купи себе что-нибудь симпатичное, приедешь домой и будешь здесь блистать.

Видимо, Кора должна была прийти в восторг. На Бродвее она видела много больших магазинов, а в витринах полно красивых вещей: дневные платья из крепдешина, шляпки с тафтяными бантиками или изящными перьями. Дома она порой получала удовольствие, лишь потрогав новую шелковую блузку или изящную туфлю; приятно было (не без помощи хорошего корсета) стянуть талию тугим поясом. Но сейчас мысль о покупке одежды – пусть дорогой, красивой, нью-йоркской – наводила тоску. Коре не понравился тон Алана: то ли дело было в «приедешь домой», то ли в словечке «блистать», но она тотчас обессилела – не до шелка и не до тафты. Непонятно, что такое этот подарок: знак внимания или часть игры.

И вообще, у нее была идея получше.


– Фы фернулись, – сказал немец.

Он был приятно удивлен. Но глянул на часы и преградил ей дорогу.

– Месса скоро кончайт, – прошептал он. – Сестры фот-фот спускайтс.

Кора кивнула. Она все рассчитала.

– Я знаю, – сказала она. – Сегодня я не за тем.

Немец смотрел на нее выжидательно и любезно. На миг она забыла, что хотела сказать.

– Я насчет радио. Удалось его починить? – Кора сделала деловое лицо.

– Найн. Оно… софсем капут. А тшего?

– Ну, я тут подумала, что вы правы, девочки обрадуются радиоприемнику. А у меня появились свободные деньги. И я решила вам его подарить.

Немец склонил голову набок:

– Это дорого.

Кора кивнула.

– В нескольких кварталах отсюда продаются радиоприемники. Там есть одноламповый, на вид вроде хороший. – Кора неопределенно указала куда-то назад. – Но они, кажется, насчет доставки не очень.

Немец поднял брови и засмеялся:

– Я не удивляйт.

Кора выдохнула. По правде говоря, она не спрашивала про доставку.

– В общем, если вы считаете, что девочкам все-таки нужно радио, я бы с радостью его купила. Но оно тяжелое. Я надеялась, вы сможете сходить со мной и дотащить его до приюта.

Он внимательно, как в прошлый раз, посмотрел на Кору. Кора мысленно уцепилась за правду: она действительно хочет купить девочкам радио. Это тоже правда.

– Йозеф Шмидт, – и он протянул руку.

– Ага, – она улыбнулась и от волнения сунула ему руку ребром, по-мужски, и пожала крепко. – Кора. – Фамилия ни к чему.

Она уже не сжимала его загрубевшую ладонь, но он не спешил убирать руку.

– Кора, – повторил он тщательно, будто заучивая новое название знакомого предмета. – Пойду фозьму кепку.


Он привез старую коляску, чтобы везти радио. «Челси-Т», как он выразился, – все соседи возили в ней вещи туда-сюда. У коляски было погнутое колесо и рваный зеленый капюшон, но радиоприемник отлично в нее поместился. Это было смешно: Йозеф толкал коляску перед собой по улице, и они улыбались прохожим, точно молодые родители.

– У него твои глазки, – смело пошутила Кора, и когда он рассмеялся, в голове зашумел приятный ветерок – будто дыхание стало полней, кислорода в воздухе прибавилось. Йозеф катил коляску через трещины на тротуаре, мимо шумных греков, а может, итальянцев, мимо детских стаек, не торопясь, чтобы Кора поспевала за ним на каблуках, и у нее кружилась голова от мысли, что на этих маленьких каникулах она – не Кора Кауфман, и не Кора Карлайл, и даже не Кора Х. Она просто Кора, и вот она идет по кварталу, где когда-то жила, и никто ее тут не знает. Она может вести себя как хочет, и никаких последствий, и дома никто даже не догадается, если только она не причинит никому вреда и не попадет в полицию.

– А чем тут пахнет так сладко? – Кора поправила шляпку, чтоб не сдуло. Ей нравилось идти рядом с мужчиной одного с ней роста; не приходилось поминутно задирать голову. – Каким-то печеньем, что ли?

– «Натциональный писквит». – Он глянул на нее, в сторону и снова на нее. – «Набиско» знаешь? «Фиг Ньютонс»? Тут и пекут.

Она не сдержала смеха. Сколько упаковок «Фиг Ньютонс» она купила за эти годы? Для мальчиков, и для Алана, и для гостей к чаю, и сама сколько съела, и знать не знала, что их аромат разносится по двору дома призрения для одиноких девочек. Улочка в Канзасе с просторными газонами и тенистыми деревьями – и этот галдящий квартал-Вавилон: два мира, между ними вроде бы нет ничего общего – а оказывается, здесь пекут печенье, которое долгие годы приезжало отсюда к ней.

– Ой, чё это у вас тут? – Мокрый босой мальчишка обогнал Кору и заглянул в коляску. – Ого, радио! И чё, работает?

Кора обернулась: их обступили другие мальчишки, все с мокрыми волосами, грязные, кто в ботинках, кто босиком. Они толпились вокруг и норовили заглянуть в коляску. Бояться их было стыдно. Старшему не больше двенадцати, но их шестеро, а вот уже и семеро, они окружили коляску и прытко лезли в нее руками. Прохожие спешили мимо как ни в чем не бывало.

– А ну кыш. – Йозеф нагнулся и положил руку поперек коляски. – Знайт я фас!

Пацаны подались назад, но только на пару шагов, выжидая удобного случая снова навалиться. Кора растерялась. Сами грязнющие, воняют, а лица нежные, мальчишеские, ножки цыплячьи, а один, румяный, с живыми глазами, похож на маленького Говарда. Как это грустно, что мальчик, похожий на Говарда, – такой тощий и грязный… и тут Кора почувствовала, что ее ридикюль дергают. Она обернулась: совсем крошечный мальчишка, лет пяти, продолжая тащить сумку, улыбался ей. Кора сумку не отдала и велела малышу убрать руки.

– Ладно, ладно, уковорили. – Йозеф сунул руку в карман. – Только пенни, понимайт? И один пятак, кому повезет. – Он отвернулся от коляски и бросил на тротуар горсть мелочи. Мальчишки завопили и кинулись за монетами. – Уходить. – Йозеф взял Кору под руку, а другой рукой толкнул коляску.

Они зарулили за угол. Кривое колесо вовсю скрипело. Когда они прошли пол-улицы, Йозеф отпустил ее руку, но Кора все равно как будто чувствовала его пальцы.

– Здорово они у вас монеты выманили, – сказала Кора. – Вы часто так делаете?

Йозеф пожал плечами:

– Хоть поедят. Но скорей леденцов напокупайт.

Кора посмотрела на свою сумочку. После покупки радио денег осталось мало. Но она пожалела, что тоже не бросила несколько монеток.

– А почему они все в мокрой одежде?

Йозеф странно посмотрел на Кору, будто она задала каверзный вопрос.

– Купайтс. Река рятом. Прыг с доков, доплывайт до соседней улицы и вылезайт, потом опять.

– Ну, хорошо хоть есть где освежиться.

Он скривился:

– Фода грязь. Брассом плавайт, мусор отпихивайт, – он показал, одной рукой зажимая нос и рот, а другой отпихивая. – Но фсе равно купайтс, отшень жарко. Наши девочки не купайтс. Монахини в реку не пускайт. Раз в нетелю фодят в обтшественную баню.

Кора промолчала. Мытье раз в неделю, по такой-то жаре. А им еще повезло. Она и тогда, ребенком, знала, что ей повезло. Монашки дали ей крышу над головой, кормили – невкусно, но здоровой едой, – а это не так уж мало.

– Как зовут вашу дочку?

– Грета.

– Она ходит в школу? Теперь по закону все обязаны, да?

– Монахини их обучайт в приюте. Не хотят, чтобы девочки ходили в обтшую школу. И в пратшетшной работайт надо. – Он приподнял коляску, въехал на бордюр. – Я коплю на квартиру. Может, на будутший год смогу ходить на работу, пока она в школе. Сейтшас одежду на крыше разветшивает, но если не уедем, ее скоро отправят в пратшетшную. Приют живет за стшет стирки, я понимайт. Но это тяжелая работа, Грета маленькая.

Кора вспомнила, какие руки были у старших девочек: все стертые, в ожогах от кипятка. Ее руки в перчатках были мягкие, без шрамов.

– А какую работу вы хотите?

– Да любую. Я подрабатывайт по соседству, тшиню разное. Люди меня знайт. Но с акцентом трудно. – Он показал пальцем на рот и грустно улыбнулся. – Я же фриц.

– А вернуться не хотите? – Кора спросила как можно мягче и тише, так что еле расслышала свой голос за скрипом колеса и шумом машин. Она просто спрашивала, хотела понять, а не предлагала убраться восвояси.

– В Германию? Найн. Там плохо, инфлятция, репаратция. Совсем туго придется, – покачал головой он. – Да и не в этом дело. Я с девятнатцати лет тут. А то того, сколько помню, хотел сюта. – Он посмотрел на улицу, на грохочущие машины. – Мне нравится страна, сама итея. Я и в армию хотел пойти незатолго до Оглторпа.

Выкажи он эту свою любовь тогда, в начале войны, когда его спросили, чуть не заметила Кора вслух, согласись он поцеловать флаг, его бы и не выслали. Однако есть разница: одно дело взаправду любить страну, другое – по приказу встать на колени.

– Смотрить. – Он притормозил. – Знакомое местетшко.

Они очутились перед витриной аптеки-закусочной, где в прошлый раз пили апельсиновый лимонад. Внутри за стойкой стояла пожилая итальянка.

– Вы покупайт девочкам такой дорогой потарок, я хоть лимонатом вас уготшу. – Он посмотрел ей в глаза. – У фас есть фремя?

Кора замялась. Лимонад – пустяк. Но ведь он беден, экономит как может, пить лимонад за его счет ужасно неудобно. С другой стороны, для него это, похоже, вопрос чести. А смотрит он тепло, словно они давние друзья. Да и расставаться так быстро не хочется.

В лавке Кора молчала, хотя итальянка, уже без винных пятен на руках, узнала ее, улыбнулась и показала на коляску, отпустив шутку про радио-бамбино. Йозеф сообщил ей, что радио купила Кора, для приютских девочек; итальянка кивнула, хотя, возможно, и не поняла. Кора наблюдала, как Йозеф говорит. В лавке он снял кепку, и Кора заметила, что лицо у него сильное, резкое – он и не нуждался в густой шевелюре. Он заплатил и улыбнулся Коре, искренне и открыто. Кора ответила ему, а сама подумала о его умершей жене: наверное, молодая была, красивая.

– Расскашите про Кансас, – попросил он, присел на соседний стул и облокотился на спинку. – Фы про меня фсе знайт, я про фас нитшего.

Кора потупила взгляд, притворившись, что поглощена своими перчатками. Отвечать ей не хотелось. Лучше бы он рассказал еще что-нибудь о себе, о приюте, об этом районе, а она бы слушала и упивалась его вниманием, золотым лучиком в радужке, мягким низким голосом. Но каникулы кончились. Он спросил. И она не могла соврать, избавиться от семьи, даже на словах.

– Я замужем, – ответила она. – У нас двое сыновей, близнецы. В этом году уезжают в колледж.

Брови под очками насупились. Он не разозлился, но она представляла себе, что он теперь о ней думает. Обвинять ее в том, что она скрывала правду, он не мог. Она могла бы сказать: я лишь вела себя приветливо, а о жизни вы меня не спрашивали. Но взгляд его был весьма красноречив. И теперь он сочтет ее лживой, ветреной: замужем, а кольца не носит. Несправедливо. Он так и не узнает, насколько важен для нее этот день, эти несколько часов, когда она позволила себе побыть иной, свернуть с обычной дороги. Может, рассказать все как есть? Она никогда никому не говорила про Алана. Даже с ближайшей подругой не могла рисковать. Но у Йозефа Шмидта лицо чуткого человека. И потом, Кора его больше никогда не увидит. Ее фамилию, город он не знает. И не сможет навредить Алану. А высказаться вслух – большое облегчение; если поведать ему свою историю – как знать, вдруг он поймет.

И прямо с ходу, за столиком, под вентилятором, приглушавшим ее слова, Кора рассказала ему всю правду про свою жизнь, рассказала просто, как могла. Итальянка за стойкой читала журнал, а Йозеф сидел рядом и молча слушал. Про то, что Кора очень любит Говарда и Эрла, но дети ничего не знают. И что они с Аланом наедине разговаривают и ведут себя так, будто между ними все ладно, будто она не знает, что Алан встречается с Реймондом у себя в конторе после работы, что они покупают друг другу подарки – часы с гравировкой «Р.У.» и латинской фразой, которую она не смогла прочитать, книгу стихов с подчеркнутыми строчками: «Я тот, кто жаждет исступленной любви»[30]. Она умолкла, но Йозеф ничего не сказал. Она не знала, о чем он думает, и снова заговорила, забыв про лимонад, будто от молчания задыхалась. Она рассказала, как вышла замуж совсем юной и как одиноко ей было тогда; попыталась объяснить, что в итоге все сложилось не так ужасно, как может показаться, Алан неплохой человек, хорошо к ней относится, а уж отец просто отличный.

– Но он фам не муш.

Она кивнула. Йозеф скривил рот. Кора подумала, что он сейчас сплюнет.

– У меня был такой твоюротный в Германии. Хороший мужик. Хороший тшеловек.

Кора нахмурилась.

– Убили. Неизвестно кто, но известно, за тшего. – Он поскреб щеку. – Ваш муш праф, что скрывайт.

Кора закрыла лицо руками. Она не вынесет, если с Аланом что-то сделают. Ясно до ужаса. Да, она поговорила с Йозефом, но что это меняет?

– Что вы теперь делайт? – спросил Йозеф.

– В каком смысле?

– Дети вырастайт. Фы сказайт, что остафались с ним из-за них. Теперь вырастайт. Ферно?

– О нет, я не хочу развода.

Йозеф поднял брови.

– Я не хочу быть в разводе, – попыталась объяснить она. – Не хочу быть разведенной.

Кора даже замотала головой: ни за что не хочу, ни в коем случае.

– Потшему?

Она чуть не рассмеялась:

– А как я объясню людям, почему развожусь? Что я им скажу? Что скажу сыновьям?

– Сказайт: хотшу быть стшастливая.

– Это не причина.

– Не притшина? – Он придвинулся чуть ближе. Кора отодвинулась и поглядела в сторону. Итальянка вышла подмести тротуар перед аптекой. – Фы тратите жизнь впустую, – сказал он.

Кора подняла голову. Они не мигая уставились друг на друга. Мерно тарахтел вентилятор. Поодаль шаркал хозяйкин веник. Кора не могла пошевелиться – или не хотела. Когда-то Алан смотрел на нее с лаской и надеждой, но не так – совсем не так. Дикая радость вскипела внутри всего на мгновение, но он почувствовал, потянулся к ней, заложил ей за ухо выбившуюся кудрявую прядь. Шершавые пальцы прикоснулись к влажной коже. Кора не шевельнулась.

Она слышала свое дыхание, свой пульс под его пальцами, тиканье его часов над ухом.

– Который час?

Йозеф глянул на запястье.

– Без тватцать три.

– Мне пора. – Стул скрежетнул по полу, Кора схватила ридикюль, перчатки – наденет на ходу.

Он поймал ее за руку:

– Не уходи. Постой.

– Мне правда пора, – заторопилась она. – Мне надо идти. Я забыла… совсем засиделась… уже и так опаздываю…. – И это была правда, опаздывать нельзя, а то Луизе будет к чему придраться.

– Кора.

Она покачала головой. Надо идти. Она уже высвободила руку, но улыбалась, и щеки горели. Голова стала легкой. Когда на тебя так смотрят, когда так прикасаются – это дурманит. Кора была сама не своя.

– Я вернусь, – сказала она. Пообещала – не только ему, но и себе.

Но когда она быстро зашагала к метро по солнечной улице, дурман уже развеялся.


Быстро шагая по Бродвею, она столкнулась с Луизой. Даже на людном тротуаре невысокую Луизу невозможно было не заметить; лицо блестит, черные волосы заложены за уши. Какой-то мужчина присвистнул ей вслед, но она прошла мимо, будто не услышала, глядя прямо перед собой. И мимо Коры прошла. Лишь когда Кора ее окликнула, Луиза удивленно и раздраженно обернулась.

– Ой, здравствуйте. – Она не улыбнулась. – Вы опоздали, и я пошла без вас.

– Извини. – Кора сглотнула, пытаясь отдышаться. – Но вообще-то надо было дождаться. А если бы я тебя не заметила?

Последний квартал Кора пробежала бегом, опасаясь, что Луиза воспользуется ее опозданием и пустится в одиночку на поиски приключений. Но после пяти часов танцкласса Луиза была вспотевшая и вымотанная. Сейчас она никуда не пойдет, пока не примет душ и не поспит немного.

– Что это с вами? – Луиза с подозрением ее оглядела. – Вы какая-то странная. Щеки красные.

– Уф. – Кора дотронулась запястьем до пылающего лба. – Увидела, что опаздываю. Бежала бегом по жаре. Ну что, домой? – Теперь ее черед уклоняться от разговора и отвлекать внимание – просто голова кругом.

Луиза пошла, но все поглядывала на Кору.

– Надеюсь, вы не заболеваете.

Кора успела слегка растрогаться неожиданной заботой, но Луиза продолжила: если так, нам надо соблюдать осторожность и пить из разных чашек – мало ли что. Она не может себе позволить заболеть, особенно перед отбором в труппу. Кора уверила Луизу, что не больна, а только устала, и потом молчала до самой квартиры – говорила Луиза. Про Теда Шона – как он танцевал японский танец с копьем, и как это красиво, и про его прекрасную форму и блестящее мастерство. Кора, квелая от жары, кивала и слушала вполуха. Нет, думала она. Не придет она больше к Йозефу Шмидту, ни завтра, ни позже; никогда больше не придет. Она вспомнила героя «Века невинности»: тот на краткий миг забылся и позволил себе расстегнуть перчатку графини, но спохватился: дальше нельзя. Вот так и следует поступать.

И Кора тотчас была вознаграждена за добродетельные помыслы. В почтовом ящике ее ждал бледно-желтый конверт: Хаверхилл, Массачусетс.

Лора Мориарти. КомпаньонкаЛора Мориарти. Компаньонка

Электронная книга: Лора Мориарти. Компаньонка